Комментарий |

Via Fati. Часть 1. Глава 27. Телефон

Круг готов замкнуться. Или это только иллюзия? Последняя глава первой части. Малозначительным подозрениям суждено подтвердиться или опровегнуться. Но куда идти дальше?

Три измерения — не тесно ли в них поэту? О чем только ни говорилось в
интервью с автором.




Я не звонил, разумеется, не звонил Коре, хотя и обещал, и вовсе не
страдал от угрызений совести. Как-то даже неприлично всегда
держать слово.

Она позвонила сама через четыре дня, в десятом часу утра. Только
ранний час (она-то, вероятно, уже сидела у парикмахерши, а я
был еще положительно не способен к сколь-нибудь осмысленной
деятельности) избавил меня от ошарашенности этим звонком. Я не
то чтобы не ожидал его — и серьезность темы последнего
разговора, и то, что я нарушил обещание позвонить, предвещали ее
скорое новое появление — но внутренне я был не вполне готов
к этому. Воспринимать Кору наново я мог, только вернувшись
к своеобычному состоянию рассудка и утвердившись в нем. Еще
бы один день,— начинал просыпаться я,— еще бы один день, и я
был бы готов к разговору с ней. Ах, зачем я поднял
злополучную трубку...

— Петер,— звенел в трубке бесстрастный голос,— Петер, я искренне
благодарна тебе за столь прекрасное стихотворение.

Я-то сам, разумеется, уже раскаивался в отсылке этого опуса, которым
я никогда не буду гордиться, и который теперь неизбежно
будет входить в мои сборники, даже если я сожгу все рукописи и
взорву компьютер на десерт.

— Не стоит благодарности,— зевал я,— я третий день кряду раскаиваюсь
в содеянном. Тебе надо отсылать по утрам не сырые стихи, а
две бочки свежего молока для ванны.

— Петер, я не шучу. Я искренне тронута, но я не стою этого,—
столкнув меня в океан, она отказывала мне в спасательном круге.

— Как, ты не стоишь двух бочек молока? — хватался я за соломинку,—
хорошо, я как-нибудь пришлю тебе три.

— Петер...

— К сожалению, мне ничего не удалось узнать,— булькал я из пучины.
Вероятно, пошла третья минута разговора, и телефонная
компания рада передвинуть счетчик на новое деление, злорадствовал
я, ощупывая дно.

— Петер, я должна сказать тебе нечто важное.

Новая для нее интонация, отмечал я с наблюдательностью утопленника.
Но важное — вот ее визитная карточка, без этого бы она не
объявилась.

— Это я взяла тогда деньги.., украла если хочешь. Разумеется, ты
можешь в любое время получить их назад... С процентами.

Она замолчала, молчал и я. Телефонная компания, видимо, успела еще
раз протрубить победу, когда мне пришло в голову, что надо бы
что-нибудь ответить. Как-никак, я беседовал с дамой.

— Кора, я не требую объяснений, я понимаю, для тебя не существует ни
правды, ни лжи, ты привыкла иметь дело с более изысканными
категориями. Но если, говоря о чем-то важном, ты имела в
виду именно это сенсационное заявление, я должен тебя
разочаровать. Как тебе известно, я благополучно выбрался тогда из
Греции. И будь добра не делать из меня Поликрата, если то о чем
ты говоришь, близко к истине, и жиголо, если ты... во
власти фантазии. Те деньги для меня давно пропали, и я не хочу
даже вспоминать о них.

Я умолк опять, предоставляя Коре поддерживать разговор, если ей
будет угодно. Разве я не знал этого раньше, из того дна сознания
выходящим, которое принято именовать здравым смыслом. Но
готов ли я сейчас воспринять это признание без излишних
эмоций? Свалюсь ли я опять на неделю с ощущением полной
исчерпанности — слабак-невротик ста восьмидесяти пяти сантиметров
росту — или мне удастся забыться чем-нибудь? Ах, разве
какое-нибудь из моих занятий освобождало меня когда-нибудь от
ощущения Великой Пустоты...

— Я не вправе просить прощения, прощение — отпущение грешнику,
заслуживаю ли я его?... Покаяние — только это мне остается.— Она
говорила, спотыкаясь о собственные слова. Что за вулкан
образовался посреди ледяной этой пустыни? Я полагал, что, с тех
пор, как стал взрослым, немало преуспел в науке обращения с
дамами, а один из главных законов этой науки гласил: любая
дама в любой момент может устроить скандал, любая, но не
Кора. Кора, безусловно, принадлежала к особой породе сущего — к
совершенному сущему.

— Кора, я долго и честно держался, но...

— Ты хочешь спросить меня, зачем я это сделала? Хотя бы затем, чтобы
выяснить, видишь ли, что ты думаешь обо мне, считаешь ли ты
меня другом. Да, другом, не подругой. Считаешь ли ты меня
равной себе. Мне хочется сказать — равным, но нет, я —
женщина.

— Скажи еще — баба,— хихикнул я.

— Да, и ты дал мне понять это, ты — мачо, не берущий денег у баб.

— Решение сделать это не было разумнейшим из твоих решений, Кора.
Эксперименты — удел плебеев.

— Да, мне было девятнадцать лет, если ты помнишь. Я не оправдываюсь,
что сделано, то сделано. Это пошло, но есть поступки, от
которых слишком зависит будущее. Если ты в молодости отрубил
себе руку, то вряд ли сможешь вырастить новую, несмотря на
весь обширный жизненный опыт,— последние слова Кора произнесла
врастяжку, что означало высшую степень иронии,— ты
сердишься на меня?

— Ты же знаешь, что я никогда и ни на кого не сержусь. Кроме того,
срок давности...— сам же думал: ты уже пришла в себя и опять
готова надо мной подсмеиваться? Так изволь, я отказываюсь
выделять тебя из толпы «прочих»,— я просто должен привыкнуть к
этой новости. Надеюсь, на наши отношения она не повлияет.

Впервые за годы, отделявшие меня от той Коры, того острова, тех
денег, наконец,— я решился произнести это «наши отношения». До
того как-то само собой полагалось, что отношений никаких нет,
а есть легкость, свойственная высшей породе людей,
поскольку не отношения у нас, а то, что можно только очень грубо
назвать высшими отношениями, для чего не существует адекватного
понятия в обыденном языке.

Она добилась своего — я не мог больше сдерживаться и заговорил открытым текстом:

— Итак тебе тоже хочется сыграть в эту русскую рулетку? Я должен
предупредить тебя, что это, во-первых, немножко дорого,
впрочем, я готов заплатить, если ты...

— Неужели за шестнадцать лет знакомства я хотя бы раз дала повод
подозревать себя в неплатежеспособности?

— Во-вторых,— упражнялся я в резонерстве,— крепко забюрократизировано.

— Не более, чем жизнь в целом.

— И, наконец, из этого может и не выйти веселого развлечения.

— Веселость — внутреннее свойство духа, не этому ли ты учишь мир вот
уж лет десять кряду, ты, пророк?

— Если вышеперечисленные обстоятельства тебя не останавливают,
изволь, давай обсудим детали.

Нет, не у парикмахерши, подумал я. Она лежит, несомненно, в розовом
изящном кимоно на изящном своем диванчике, в волосах торчит
какая-нибудь замысловатая шпилька, а ногти рук и ног
тщательно-тщательно покрыты классическим красным лаком. Красным,
как эта роза в стакане, которая еще так свежа.

— Кора, ты увела разговор в сторону,— спохватился я,— и ответила мне
на вопрос, который я вовсе не собирался задавать. Меня
интересовало другое: почему ты поехала со мной
тогда?

— Помнишь, мы говорили о пустоте? Нет пустоты и центров почти нет,
есть Греция, Великая Греция, и, собственно, мы никуда не
ездили, а только перебирали золотые паутинки-связи. Греция
вторична, и мы вторичны. Она в непрерывном увядании, и мы,
кажется, тоже. Но в тебе, в тебе было нечто, заставлявшее
поверить, что от тебя вот-вот начнет исходить сияние.



Продолжение следует.




Оглавление романа Viva Fati:

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка