Не быть и быть
Виктор Шнейдер. Собрание сочинений в 2 томах. Издательство «Ретро», 2003
Там, где Фонтанка впадает в Лету. Том 1. ISBN 5-94855-016-8
Гам лет и улиц. Том 2. ISBN 5-94855-017-6
Я пишу эти строки в дни, когда в Германии проходит
фестиваль памяти
поэта и прозаика Виктора Шнейдера. Уже третий по счету.
Виктор Шнейдер погиб в начале 2001 г., в возрасте 29 лет,
разбившись о скалу во время катания на лыжах.
Присудило мне гаданье Без допроса, без суда Cмерть, которая настанет Завтра или никогда.
***
Помнить певца — значит петь его песни. Долгое время Виктор был
известен прежде всего как исполнитель собственных песен. Должен
ли стих быть песней? Вообще говоря, да.
Традиция ведется с давних времен, трубадурских, когда язык был
звучен и гортанен, слегка грубоват, и «да» на нем звучало «ок». С
тех самых времен, когда струнные инструменты еще не имели
формы безголового женского тела. Оттуда ли? Не из крестовых
ли походов, не из Святой ли Земли вынесены обычай пения со
струнным аккомпанементом, да и обычай рифмовать? Второе —
пожалуй, да. Что же касается первого... От аэдов до акынов —
жанру нет пределов ни временных, ни территориальных. И короли
не гнушались сочинительства. Рыжие почему-то монархи. Ричард
Львиное Сердце и... царь Давид со своей арфой.
Где истоки песенной традиции? К ним не добраться. Каково нынешнее
положение вещей? Увы. Кельтское слово «бард» значит
просвещенный поэт. Поэт, выучка которого длилась годами, если не
десятилетиями. Поэт, от одного слова которого враг бросал оружие
и покрывался зелеными язвами. Поэт, во власти которого было
заставить толпу заснуть, вознегодовать или рассмеяться.
Что же теперь? К сожалению, нынешний жанр пения под гитару многими
почитается низким. Когда попадаешь в случайную компанию, где
кто-нибудь случайный, случайно выучивший 3 аккорда пытается
потешить общество какой-нибудь «Зеленоватой каретой», и в
самом деле нетрудно поверить в смерть жанра.
Достаточно поставить в проигрыватель диск Виктора (
«В несуществующем
году»), чтобы не думать о смерти вечного.
Но сейчас поговорим о бумаге.
***
Тексты, допрежь преимущественно разбросанные по интернет-сайтам,
собраны теперь в компактном двухтомнике. Он появился следом за
стихотворным сборником (В. Шнейдер, «Петербург устал от
осени», Русско-Балтийский информационный центр «БЛИЦ», Спб.
2002).
Два тома. Стихи, проза, драма — поразительно много для двадцати девяти лет.
Прошло почти три года. Давно отгремели реквиемы. Все, кроме тех, что
Виктор написал себе сам. Вечность творится при жизни, во
всех, не исключая самых печальных, смыслах обоих состояний.
Казалось бы, довольно о горных лыжах. Пора возвратиться к
поэзии. Но, говоря о Викторе, трудно не перебирать печальные
связи: стихи—снег—смерть. Одни прибавят: судьба, другие —
случайность. Каждый год Виктор писал стихотворение о первом
снеге. И именно снег явился причиной его гибели.
Я с подозрением отношусь к снегу. Снег есть не только чистота, но и
упрятанная под ней грязь. Снег есть насильственно-жесткая
структура, наложенная поверх вольной стихии. Снег холоден и
скользок. Убийствен.
Снежная Королева, языческая богиня,
я перестал молиться и совершать обряды,
потому что я думал — тебе уже безразличны
мои жертвоприношенья. Возможно, я ошибался,
и я жестоко наказан.
(Молитва Кая Цезаря)
Откуда наши любови и нелюбови? Стихийны ли они? Нужно ли заставлять
себя любить нелюбимое? Нужно ли отделываться от сомнительных
страстей? Зыбко все, кроме четкого, уникального рисунка
медлящей таять снежинки, кроме шести неизменных ее лучей да
кроме ямбической строфы с правильной цезурой.
***
Говорить о Викторе Шнейдере просто как о талантливом человеке — это
хуже, чем не сказать ничего. Если не выходить из системы
привычных определений: проблески гениальности — так будет
вернее.
Я пишу это не для Виктора и не для себя — все уже понято и сказано,
не здесь и иными словами. Стало быть, я пишу в попытке
объяснить — кому? читателям? — что? — идеальную поэтическую
смерть как минимальную награду за идеальное начало поэтической
биографии?
Летела по миру планета,
Эфирный ветер дул в лицо.
Я был пиратом, был поэтом,
Я был египетским жрецом.
Дворцы узнал я и казармы.
На плахе голову сложив,
Я исчерпал четыре кармы,
Но все-таки остался жив.
Остался жив, чтобы планета,
Пронесшись сквозь пространства твердь,
Меня бы донесла до света:
Я так мечтал его узреть!
И личною считал я драмой
То, что Земля на трех слонах,
А те стоят на самой-самой
Медлительной из черепах.
И, вечной тьмою ослепляем,
Судил и сам бывал судим,
Но чую и благославляю
Свет — тот, что брезжит впереди.
(Ante lucem)
Все развивалось по классическому сценарию. Не-поэт не поймет этого и
в это, скорее всего, не поверит. Но понимает ли не-поэт,
откуда берутся стихи? О том, что из сора, сейчас известно даже
дворнику дяде Васе, особенно если он бывший кандидат
технических наук. Но всех свалок мира недостаточно, чтобы не-поэт
соорудил хотя бы одну настоящую строфу.
Почему так много у Виктора о ранней смерти? Вплоть до деталей?
Хорошо лежать в леске На опушке, Кабы не дыра в виске До макушки...
Что же случилось? Материализация слова или вербализация предчувствия?
Обратимся к прозе.
***
Почему интересна проза поэта? Да потому, что это в прозе явственней
проявляется литературный класс автора, и еще потому, что
стихи редко содержат выражение «потому что». Хотя поэзия
традиционно считается более высоким искусством, многие поэты
боятся и не умеют писать прозу. У них нет ни сюжетного мышления,
позволяющего сводить воедино большие пласты событий и
знаний, ни стиля. Для поэтов-непрозаиков ритм и рифма, как ни
парадоксально, служат двумя даже не парными костылями, на
которых можно успешно протащить собственное косноязычие. Не
меньшее подозрение вызывают прозаики, никогда не писавшие стихов,
но это уже совсем другая тема.
Еврейский мальчик шестнадцати лет, поэт, потерявший отца, приезжает
в Петербург вскоре после революции. Чтобы уехать потом в
Германию. Такова фабула романа «Гам лет и улиц».
«Так снова “Гамлет”? Да-с, извольте видеть». Это значит, что в
«Каплях датского короля» — пьесе, писавшейся жизнь, — роль не
отыграна. Роли смешались уже там. Актер — тоже роль. И режиссер
— роль. И самая сложная роль — зритель.
Персонажи становятся авторами. Мир выворачивается наизнанку лишь
затем, чтобы убедиться: ничего не переменилось.
Система зеркал настроена так, что все отражается во всем.
От дурной бесконечности спасают сочные детали.
Если вспомнить выступление бродячей труппы, вечный гамлетовский
«спектакль в спектакле», слоев прибывает, и читатель уже не
знает, остался ли он читателем, или перед ним разыгрываются его
собственные фантазии в его собственной режиссуре.
Тут же — косвенно — и ответ на вопрос: почему Германия?
Автор, вполне умеющий отличить Рамбама от Рамбана, выбирает
Германию. Принц Гамлет почему-то отправился учиться в Германию, а не
воевать с неверными в Палестине.
Тут же — прямо — о поэтических переводах. Лишний раз убеждаемся, что
проза есть способ стилизовать кредо.
Переводить стихи несложно. Особенно с немецкого. Ибо силлабо-тоника.
Я это знаю, потому что перевод — стандартная разминка поэта.
Знаю я и то, что мировую классику надо время от времени
переводить заново, ибо русский язык молод и меняется гораздо
интенсивнее своих европейских соседей, не говоря уже о так
называемых «мертвых языках». Виктор подтверждает.
***
Трагична ли эмиграция? Случилось ли врастанье, ассимиляция? Поэту
они не нужны, вредны и опасны. Довольно ориентации в
пространстве и во времени. Она произошла, иначе кто б из русских знал
о Тэнцере и Круппе? Хороши ли они? Я легко читаю
по-немецки, но мне довольно переводов.
«Ведь это же не стыдно —
Состариться?» —
спросил меня старик.
«Нет, это так естественно»,—
сказал я,
и как он рад был от меня услышать
то, что он явно лучше должен знать.
(«Встреча», перевод из Г. Круппы)
Как это странно, в самом деле! Немцы измельчали, хочется заключить
поспешно. Гете, прежде искусив блакитным камзолом и жовтыми
панталонами (или наоборот), потом настрогал немало
жизнерадостных хореев, а напоследок небрежно бросил, что приличные
люди умирают не моложе 80 лет от роду. Немцы ничему не
научились — несомненно; но они не лучше и не хуже других народов, а
русским они ближе прочих всех хотя бы упомянутой уже
силлабо-тоникой да вечными войнами.
Можно ли жить среди них? Весьма успешно, проверено на опыте.
Итак, Германия, отнюдь не über alles, но дух ея
ядрен и свеж. Живой, что бы ни говорили. Не Германия, другая
страна стала могилой.
Такое чувство бывает нечасто, И невозможно, чтоб было ложным: Мне остается какой-нибудь час тут, А после нож уберется в ножны. Мне остается какой-нибудь час, и — Tschuess! Из всех часов в меня стрелки выстрелят. А для чего тогда я кручусь-верчусь И устремляюсь зачем в дали, в выси ли? Зачем микстуру меня торопить пить? Неужто нечего лучше налить в путь? Ну, подсадите, пожалуй, на плот — плыть. Как с плотью быть — разберетесь как-нибудь. Когда бы я написал завещание, Так это был бы, пожалуй, вообще не я. Зачем бы вздумал возиться с вещами я, Раз все равно помирать без прощения? Все обойдется? Да бросьте вы — блажь! Ложь! В запасе только какой-нибудь час есть. Потратить глупо его на страх, дрожь, А просто — выпил, взмахнул, исчез...
***
Хорошо ли, что сюжет не нов? Это не хорошо и не плохо. Это так.
Многие великие произведения литературы суть римейки, новые
осмысления вечных сюжетов.
Но! Один и тот же сюжет, одно и то же развитие событий может
причудливым образом быть отражением очень разных процессов и
отрицаний самого себя. Все происходит одновременно.
Одновременность эта проявилась уже в повести
«Ближнего твоего».
Возвращаемся к роману. Собственно, возвращаться не приходится. Мы
все еще в нем. Потому что качественная проза есть мир, даже
если она не закончена. Герой романа приезжает в Петербург,
успевший стать Петроградом. Автор жил в нем с рождения. В нем
ли? Город назывался по-другому.
Санкт-Петербург, туманный — Аполлон, прости! — симулякр Европы, а
заодно и Азии, имеет такое же отношение к прототипу, как
дублинский еврей к царю Итаки, как Одиссей, собеседник Гамлета
(«Капли датского короля»), к ним всем скопом (оставим за
скобками византийского скопца). Идеальное место, что и говорить,
— нигде и, между тем, везде.
Сов. Петербург — симулякр в квадрате и особая тема, вытекающая из
главной: сов. Россия. Что существеннее: родимая березка или
красный флаг над ней? Древо посажено пионерами, стяг сшили
зэки в зоне, все безнадежно, все преодолимо. Куда девались
классические герои? Да вот они!
Гамлет.
Покуда не рожденный? Ну а если
С Лаэртом приключится что-то прежде,
Чем он успеет обрести потомство?
Одиссей (взрослым басом).
Так значит, я рожусь не в этот раз.
Мне не впервой рождаться от Лаэрта
И зваться то Улиссом, то Нарзесом,
То Леопольдом Блумом.
(«Капли датского короля»)
Увы, это жесткая модель. Где вы видели старого Гамлета?
Роман не окончен. Каким бы он был? Пустой вопрос. А каким бы было
все, если бы не... Тем не менее отсылаем читателя к
статье
Нины Алмазовой, за комментариями и сведениями об авторских
планах.
***
«Знаешь, говорят, что человек бессмертен, пока он живет в памяти окружающих?».
Могу ли я бесстрастно листать эти книги? Не вполне. Виктор был моим
другом, хотя нам так и не удалось встретиться. И все-таки
авторский юмор берет свое, даже если он довольно мрачен.
Пока он ждал прекрасную принцессу
И спал на сеновале со свинаркой,
Теченье исторических процессов
Внесло в его судьбу свои помарки.
Ему кожанку и ревóльвер дали:
Вещь нужная по нынешней поре.
Прекрасную принцессу расстреляли.
Свинарку тоже. Сеновал сгорел.
(Свинарка и пастух)
И только потом спохватываюсь, что ироническую поэзию вряд ли можно
отнести к моим любимым жанрам. Мертвый поэт беззащитен. Ни
переменить литературные вкусы, ни отречься от написанного ему
не дано. А скромность, увы, бывает чрезмерной.
Память, молчи!
Я не Пруст, не Набоков.
Ты не умеешь быть столь однобока,
Чтобы вручить мне от рая ключи.
(Don't speak, memory!)
Впрочем, беззащитен любой поэт. Перед всеми не-поэтами, будь то
нежные домашние или злобные критики. Перед всеми сложившимися
канонами общественных и финансовых отношений, в которые поэзии
встроиться не дано. Перед всей цеховой злобой, наконец.
Есть и собственные, личные барьеры. Поэт зажат меж юным восторженным
неуменьем и зрелым спокойным жречеством. Узки пути его,
хочет он того или нет. Поэт живет по своим законам и умирает
тоже по своим. Они мало кому известны. Мало кто хочет их
знать.
Из жизни в жизнь за радость бытия
Переплатив с лихвою,
Все ждет душа, что, может быть, и я
Чего-нибудь усвою.
(Из жизни в жизнь)
Стих оправдывает все. Всю бытовую и вынужденно-профессиональную
лень, всю отстраненность, аполитичность, безденежье и
бездомность. Даже прохладное отношение как к официальной религии, так
и к национальному вопросу. Да и кто определит, что ныне
официально?
Тема, меж тем, претендует на вечность. Еврейство, иудаизм,
атеистический сионизм, античная мифология, христианство, поэзия — как
увязать все это? Можно петь печально, мелодично и
традиционно.
Адонай мой, Адонай,
Правый Боже!
Отвечай, за что мой край
Уничтожен?
Говоришь, он за грехи
Был разрушен,
За нечтение брахи
И киддуша,
Я за то покинул дом,
Мол, с позором,
Как какой-нибудь Содом
И Гоморру,
Что кистей не нашивал
На одежды,
Что невежею бывал
И невеждой.
(Псалом 137)
Можно видеть в Христе всего лишь сына Адамова, коему навязана чуждая
роль, Бар Йосефа, сына Иосифа («Ближнего твоего»).
Приговоренный шел вверх с крестом И не хотел быть ничьим Христом. («Приговоренный шел вверх с крестом...»)
Это довольно страшно. Припрятав золото креста под льном и шерстью, я
запросто проникаю на высокобиблейские диспуты не только в
безголосой ипостаси наблюдателя, и в ахейце мне видится — ах
(алеф, хет)! — брат не только в эллино-иудейском смысле.
Но шла война. И очень скоро
я был убит рукой ахейца,
поскольку небеса не любят
свидетелей их скрытой силы
и более не охраняют.
(«Скажи мне, бог войны и смерти...»)
Все могло быть иначе, и все-таки все продолжается. Кажется, опять
ничего не сказано, кроме того, что память жива и голос звучит.
Кажется, сказано довольно.
Быть или не быть? Почему, собственно, или?
Ссылки:
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
