Искусство

Эрик Рондепьер

Эрик Рондепьер — один из самых оригинальных современных французских фотографов, наиболее характерной чертой стиля которого является своеобразный минимализм, выражающийся в отказе от использования бросающихся в глаза внешних эффектов и ярких красок — большинство работ фотографа сделаны на черно-белой пленке или же с использованием полутонов, теней и цветовых оттенков. Еще одной отличительной чертой работ Эрика Рондепьера является их подчеркнутая интеллектуальность. В свое время, в самом начале творческой карьеры, фотограф привлек к себе внимание публики и критики тем, что сделал объектом своего внимания исключительно буквы и тексты, полностью устранив из своих снимков все иные привычные образы и темы... Только что в парижском издательстве «Лео Шер» увидел свет большой альбом Эрика Рондепьера, в который вошли наиболее известные серии его фоторабот: «Ночь кино», «Анонсы», «Излишки», «Оттенки», «Хроника одной любви», «Стансы», «Последствия», «Иллюзии», «Найденные предметы»...

М. К.: Эрик, из предисловия к недавно вышедшему в Париже
альбому ваших работ я узнала, что у вас было непростое детство,
несколько лет вы даже провели в приюте, после того как вас
насильно забрали у матери по настоянию вашего отца, с которым
ваша мать рассталась почти сразу после вашего рождения...
Допускаю, что вам не слишком приятно вспоминать об этих фактах
своей биографии, но вот Жан Жене, например, называл свое
пребывание в таком жутком месте как колония для малолетних
преступников в Метрей «самым счастливыми временем в своей
жизни»... А как бы вы охарактеризовали этот период свoей
жизни?

Э. Р.: Жене был сиротой, литератором и гомосексуалистом.
Поскольку я не принадлежу ни к одной из вышеназванных
категорий, я не нашел своего счастья в заведении, где провел семь
лет своей жизни (с 11 до 18 лет). Скорее, это было похоже на
кошмар, так как я постоянно ощущал там ужасную тоску... В
общем, это было суровое испытание, но, как и всякое
испытание, оно, вероятно, имело и свои положительные стороны.
Конечно, несмотря ни на что, я думаю, что все это оставило во мне
следы достаточно глубокие, и этот период моей жизни
способствовал моему формированию. Я до сих пор ощущаю это в некоторых
своих анти-социальных рефлексах, в определенных трудностях,
с которыми мне постоянно приходится сталкиваться в жизни. В
своем творчестве я стараюсь избегать напрямую затрагивать
эту тему и практически никому никогда об этом не рассказывал,
поскольку, мне кажется, мой случай в художественной среде
является уникальным.

«You must see it». Фото Э. Рондепьера

М. К.: Вы предпочитаете переснимать чьи-то фотографии, кадры
фильмов, уже запечатленные на кинопленке и т.п. То есть это
своего рода «метаснимки», что-то вроде «метатекста», термина,
насколько я знаю, вошедшего в употребление главным образом с
подачи творцов «нового романа». Действительно ли
используемый вами метод имеет литературные корни, или же я
ошибаюсь?

Э. Р.: За исключением «Стансов» и моей последней серии
(«В отсутствии книги»), фотографии, которые я делал,
действительно являются уже существующими картинками. Метатекст: этот
термин, как мне кажется, родился в гуманитарных науках 60-х
годов (Барт, Женетт и т.д.). Я знаю, что сейчас в Париже
многие критики говорят о «литературности» моего творчества. И в
этом есть доля истины... Тем не менее, моя цель заключается
вовсе не в том, чтобы прокомментировать уже готовую
фотографию, а в том, чтобы сделать новую, заново отснятую и
искаженную, то есть это как бы «новая съемка уже отснятого». Я
думаю, что эта работа по искажению уже готовых изображений
все-таки, скорее, находится в русле основных течений, возникших в
пластических искусствах в начале 20 века: все авангардисты
использовали этот принцип искажения. Можно также вспомнить
Лотреамона и даже Кьеркегора...

М. К.: В развитие темы. Ваши литературные предпочтения?

Э. Р.: В хронологическом порядке для меня стали
открытиями: Достоевский (в 15 лет), Стендаль (в 17 лет), Арто (в 20
лет), Гомбрович (в 25 лет), Кафка (в 30 лет), Селин (в 35
лет)... Гораздо позже я открыл для себя «Улисс» Джойса: я очень
чувствителен к комическому измерению этой книги (как и
всего мира в целом). А так, Пруст — перед сном, Гийота — после
пробуждения... Вообще, на самом деле, я читаю очень много и
достаточно беспорядочно: романы, эссе, философию, критику...
Можно сказать, что мне свойствен этакий экстравагантный
эклектизм. Я всегда любил книги, находился под их влиянием, или
же старался его преодолеть. Говорят, что книга скоро
исчезнет — я себе такого просто не представляю!

«Двое». Фото Э. Рондепьера

М. К.: А живопись? Кто из художников оказал на вас наибольшее
воздействие? Кстати, что вы думаете по поводу широко
распространенной точки зрения, будто бы именно фотография является
своего рода «гробовщиком» живописи, и после ее изобретения
живопись если еще и не умерла, то в скором времени должна
прекратить свое существование как вид искусства?

Э. Р.: Я люблю живопись и не думаю, что она когда-нибудь
исчезнет. Напротив, я считаю, что у нее прекрасные
перспективы. Лично мне гораздо больше нравится посещать выставки
живописных работ, чем фотографий. Я вообще очень поздно начал
заниматься творчеством, долго не решался, но все началось
именно с живописи... Фотография завораживает меня, однако я
чувствую, что еще очень далек от постижения ее смысла (я ведь
открыл фотографию для себя совсем недавно, и мне нужно время,
чтобы в ней как следует разобраться)... Что касается
художников, то тех, кто мне нравится, просто невозможно
перечислить!!! Матисс, Пикассо, Сутин, должно быть, повлияли на меня,
хотя я не в состоянии определить, как. А из современных
живописцев мне очень близок Польке.

«Зеркало». Фото Э. Рондепьера

М. К.: Судя по всему, вы не разделяете пессимистических
прогнозов по поводу смерти различных жанров и видов искусства...
Тем не менее, в одном из ваших интервью мне как-то попалось
ваше высказывание о том, что «тело фильма можно увидеть,
только если он мертв, а для этого нужно его убить». Не кажется ли
вам, что и в вашем стремлении снимать кадры фильма все же
заложено тайное желание «убить фильм» и тем самым остановить
эти «движущиеся картинки», то есть покончить с одним из
конкурирующих видов искусства? Или же, на самом деле, вы
относитесь к кинематографу более снисходительно?

Э. Р.: Пожалуй, мне было бы довольно сложно в нескольких
словах рассказать о своих отношениях с кинематографом — они
настолько сложные и запутанные, что для этого мне
потребовалось бы слишком много времени. А что касается фразы, которую
вы цитируете, то она просто-напросто указывает на
неизбежность выбора между просмотром фильма (как это делает обычный
зритель) и работой над телом фильма (как это делаю я). Это две
взаимоисключающие перспективы: проективная иллюзия (кино) и
доступ к телу пленки (фотограммы). В этом смысле — да,
действительно: фотография «убивает» кино.

Я думаю, что в моих ранних работах это выражено еще более отчетливо,
так как сначала я снимал исключительно тексты, а образы и
какое-либо движение на моих снимках полностью отсутствовали,
так что я действительно стремился создать нечто абсолютно
противоположное фильму. Хотя, конечно же, мои ранние работы
еще и в высшей степени ироничны. Позже меня стало больше
интересовать то, что само кино как бы вытеснило «за кадр», то,
что всегда остается неуловимым или же теряется в каких-то
впадинах...

Возможно, мне бы и хотелось сказать о кино что-нибудь крайне
«уничижительное», так как меня часто преследует желание хоть как-то
отделаться от него, но это было бы совершенно бесполезно. К
тому же, я вообще никогда не испытывал желания что бы то ни
было «убить». Мне кажется, что кино и без меня долго не
протянет, точно так же, как и фотография, и, главным образом,
по причинам материально-экономического характера: одна
техника воспроизведения будет вытеснена другой.

«Сайгон». Фото Э. Рондепьера

М. К.: Да, действительно, существует и противоположная точка
зрения, ставящая под сомнение право фотографа называться
художником, а фотографию — искусством. Не кажется ли вам, что
фотограф, как и кинорежиссер, например, являются слишком
зависимыми от достижений обезличенного научно-технического
прогресса?

Э. Р.: Мне сложно определить то, что я делаю. Я занимался
театром, танцем, живописью, фотографией, гравюрами,
рисунком (кстати, я надеюсь вскоре кое-что из этого представить
публике), я даже снял небольшой фильм и сочинил несколько
рассказов, посвященных моей работе... Я художник — во всяком
случае, сам себя я бы назвал именно так. Конечно, я зависим от
техники, поскольку моих работ бы не было, не окажись у меня в
свое время магнитоскопа, с которым я приступил к созданию
своих первых серий фотографий: «Ночь кино» и «Излишки».
Сейчас я потихоньку осваиваю цифровую технику, и моя последняя
серия создана на компьютере. Хотя рисую я сам, а на компьютере
только комбинирую живописные образы, рисунки и
фотографии... Тем не менее, я мог бы спокойно вернуться к занятиям
обычной живописью в мастерской, и это бы меня нисколько не
смутило...

М. К.: А кто из живущих ныне фотохудожников вам наиболее интересен?

Э. Р.: Из «чистых» фотографов я бы выделил Роберта Франка
и Уильяма Иглстоуна. Могу еще назвать такие имена как
Берджин, Балдессари — они интересны мне как представители
изобразительного искусства, концептуалисты. А вот Сугимото, на мой
взгляд, удалось соединить в себе первое и последнее. Мне
нравится Могарра (Франция), нравится его пустынная, игровая
вселенная... Я не вижу ничего общего между этими двумя
направлениями, но в «чистой» фотографии меня интересует
исключительно то, чего я в ней не понимаю, вот этим она меня так к себе
больше всего и притягивает...

«Телефон». Фото Э. Рондепьера

М. К.: Ваше отношение к русскому искусству? Доводилось ли вам
бывать в России?

Э. Р.: Для меня русское искусство — это, прежде всего,
русская литература, кино и театр. Когда-то я сам выступал на
сцене, поэтому меня всегда интересовал Мейерхольд и
Станиславский. В возрасте от 15 до 25 лет я зачитывался Достоевским,
по нескольку раз перечитывая все его произведения. Однако
задним числом могу сказать, что эта страсть так и осталась для
меня как бы «непроницаемой». Кажется, я раз десять прочитал
«Кроткую», не понимая даже, чем меня так очаровала эта
повесть. И после каждого прочтения я полностью ее забывал. В
общем, это почти как болезнь... А как киноман, я, естественно,
не мог пройти мимо «эффекта Кулешова» в теории кино и
фильмов Эйзенштейна и Тарковского. Мне очень нравятся
экспериментальные работы Вертова: больше всего «Человек с киноаппаратом»
(этот фильм я смотрел, наверное, раз десять). Меня поразили
остановленные кадры, эти моменты напряженного ожидания,
когда все замирает, и начинает казаться, что фильм отдыхает сам
от себя, погрузившись в молчание неслыханной силы...
Последний русский писатель, которого я прочитал — это Варлам
Шаламов. Простите мне мое невежество, но я практически не знаю
современных русских художников. И в России я, к сожалению,
никогда не был.