Онтологические прогулки

Жан Бодрийяр. Соблазн
перевод Алексея Гараджи
Ad Marginem. Москва, 2000, ISBN 5-93321-017-Х

Читатель не устоял, открыл книгу, отдался текстовому потоку. Все
началось с соблазна, а ведет, вообще говоря, в никуда. К
счастью, промежуточные пункты узнаются без труда. Клоны,
электронные игры, нарциссизм и магия. Легко убедиться, что такое
начало способно завести далеко. В тайных закоулках семиотических
тропок можно углядеть самые диковинные картины. Например,
через противопоставление двух признаков жизни (производство и
соблазн) легко постигается тайна смерти.

«Производство только и делает, что аккумулирует, не отклоняясь от
своей цели. Все приманки оно подменяет одной единственной:
своей собственной, превращенной в принцип реальности. <...> Но
обольщение неизбежно. Никто живой от него не ускользает — и
даже мертвые, поскольку остаются их имена и память о них.
По-настоящему мертвы они тогда только, когда до них не
доносится больше из этого мира, чтобы соблазнить, никакое эхо,
когда никакой ритуал уже не бросает им вызов доказать свое
существование» (стр. 153).

Итак, с точки зрения жизни, смерти нет. Те, кого мы помним — живы, а
прочих мы не помним. Теория включает спектр частностей от
учения о бессмертии душ до вещей еще более радикальных. Жива
не только душа, но и, на свой лад, умершая плоть, поскольку
и она может вызывать вожделение.

Но внимание! Говори, что хочешь, только не произноси слова «душа», и
никто не обвинит тебя в дешевой мистике. Слова «магия»,
«ритуал» с некоторых пор не только допустимы, но даже
приветствуются. Это значит, из поля зрения не ускользает ничто.
Говорить, что магия — глупость, допустимо. Говорить, что магии
нет, глупо. Если она есть, о ней можно порассуждать.
Разумеется, оставляя за собой право в любой момент все объявить
симулякрами да и прервать дискурс.

Как-то в нормандском Канне случилось видеть блистающую ложным
золотом конную статую. Естественная реакция: «мужик на лошади».
Оказалось — Жанна д'Арк, до медного блеска надраенная
лепэновцами, ибо гоняла иностранцев.

От канонизации до обвинения в ведьмовстве нет даже шага. Зависит от
удачливости индивида, да немного — от стиля эпохи. Жанне
досталось и то, и другое. Костер, канонизация, но прежде —
проверка девственности, это существенный момент. Заскорузлые
пальцы и сухие отодвигают юбки, раздвигают плоть, жадные
носы... Довольно! Проверка девственности есть ее потеря, вторжение
мира в сакральную область, ритуальный лесбийский акт,
групповой, половинчатый. Отчасти мужик и есть. Третий пол,
бесполый.

Кьеркегору понадобилось физическое соблазнение («Дневник
обольстителя»). Барту («Фрагменты речи влюбленного») случайный
алфавитный порядок милее мнимых кульминаций. По Бодрийяру,
упоминающему обе книги, дефлорация есть смерть, но смерть, как
сказано, ничего не значит. Костер же значит немало. Любовь к
горстке пепла трудно назвать некрофилией.

Андрогинность, смерть на древе. Аутодафе радикальнее распятия, но
глупее. Уничтожение тела рисует идеальный образ,
привлекательнее ушедшего. Нынешнее
новое средневековье не в пример мягче
и гибче: bondage. Был еще позорный столб,
гражданская смерть — тоже из этой серии. Андромеда
(соблазняют, что в виду Яффы) или Иисус (ближе к Иерусалиму). Женская
или мужская жертва. Мужчина, если позволительно так
выразиться, смертнее. Римское копье проткнуло тело (рана
непристойного вида и размера, вполне по уже упоминавшемуся Бруно
Беттельгейму) симметрично сердцу. Андромеду достаточно привязать,
ибо все уже сделано природой.

Соблазн есть жертва. Жертва есть соблазн. Соблазнены обе стороны.
«Смертоносная форма символического обмена — такова обратимость
жертвоприношения, она не щадит вообще ни одну форму, даже
саму жизнь, не щадит ни красоту, ни соблазн, который есть
опаснейшая форма красоты.» (стр. 178) Значит, смерть все-таки
есть. Бодрийяр не боится слова «судьба», упоминает
многократно, двусмысленно.

Неизбежность судьбы и отрицание судьбы. Отрицание тела как судьбы.
Дикарское украшательство тела — довольно зверское порой — не
очень согласуется с естественными линиями тела.
Цивилизованный макияж лишь подчеркивает их, каким бы интенсивным и
неумелым он не был. Первобытный соблазн — необычность.
Цивилизованный соблазн — гипер-естественность. Ныне же — расцвет
татуировок и всякого пирсинга, не говоря уже о транссексуальных
операциях — происходит возврат к «дикой» эстетике. Дикость
традиционно определяют как близость к животному царству. Но
животные не наносят себе умышленных увечий, они им не нужны.
«Животные потому нам нравятся и кажутся соблазнительными, что
в них мы находим отзвук <...> ритуальной организации. Не
ностальгию по дикости они в нас пробуждают, но что-то вроде
кошачьей и театральной ностальгии по наряду» (стр. 163).

Правило отличается от ритуала тем же, чем человек от божества:
внешне порой ничем. Правило порождается понятностью,
практичностью. Ритуал порождает тайну и порождается ей. «Ритуальность
вообще есть высшая форма в сравнении с социальностью» (стр.
163).

Соблазняет непонятное. Но не только оно — мэтр слегка противоречив в
определениях. Соблазнить способно все и всех. Этакая
вселенская любовь на новый лад, универсальный цемент мироздания и
вечный двигатель вселенной.

«Предположим, что все важнейшие различительные оппозиции,
определяющие наше отношение к миру, пронизываются соблазном, вместо
того, чтобы основываться на противопоставлении и различении.
Что не только женское соблазняет мужское, но и отсутствие
соблазняет присутствие, холодное соблазняет горячее, субъект
соблазняет объект — ну и наоборот, разумеется: потому что
соблазн подразумевает этот минимум обратимости, который кладет
конец всякой упорядоченной оппозиции, а значит и всей
классической семиологии.» (стр. 184) Только ли семиологии? Беда в
том, что философия не ритуальна. Философия продуцирует Законы
и анализирует Правила. И те, и другие, как сказано, ниже
ритуала.

Сократ избегал посвящения, ибо знание способно распылить мысль.
Героизм (полубожественность) выстроил Великую Грецию, но он же
ее и сгубил. Полубожественность, достигнув созидательного
пика, сменяется четвертьбожественностью и т. д. Вырождается и
девальвируется, а амбиции остаются. Лучше не знать, что твой
прапрапрадедушка был богом. Философское созидание, бают,
закончилось. Постструктурализм оборачивается деструктурализмом.

Значит ли это, что грядет первозданный понятийный хаос и предстоит
новое «называние» по первобытийному (не первопонятийному!)
адамову образцу (Бытие, 2, 20)? Значит ли это, что слова
«добро», «зло», «бог», «человек», «истина» безнадежно устарели и
будут заменены чем-то импрессионистски размывающим границы?
Как ни забавно, предпочтительнее, чтобы это случилось на
бытовом уровне, иначе библиотеки станут представлять лишь
исторический интерес. Да, собственно, «переназывание» происходит
и происходило всегда. Модный жаргон, сленг, есть такое
периодическое понятийное размывание. Молодежь скажет «прикол» или
«отстой», а слова «хорошо» и «плохо» реабилитирует, только
обзаведясь объектами воспитания. Модные словечки спасают
язык и систему базовых понятий от взрыва изнутри, замедляют
«износ терминов» (стр. 185).

Научный жаргон, не в пример базарному, более подвержен канонизации.
Пока vox populi не был побежден ватиканским
волюнтаризмом на рынке канонизации святых, их продуцировали
легионами. Ирландский или египетский святой был не только
ирландским или египетским, а общим святым, святым вообще. В
лексике — наоборот. Локальные говоры редко приживаются за
границами регионов, модные словечки ссылаются в историческую
лексикологию, у Ливерпуля и Манчестера — разная судьба.
Научная же лексика продуцирует термин за термином. Канонизация не
заставляет себя ждать. Сакрализация и канонизация здесь
разделены. Сакрализация (посвященность) происходит сразу же с
изобретением термина. Канонизация (объявление базовым
понятием) — с распространением, широким (в узких кругах)
употреблением, введением в ритуал.

Но вот, попутно, новое определение наивности. Наивность не как
незнание, а как строгая очерченность границ. Белое желтеет,
черное сереет — знают хозяйки.

Думающему профану не дают покоя, главным образом, два вопроса:

1. статический: что такое хорошо и что такое плохо и
2. динамический: откуда все взялось. Акт творения, происхождение человека и т. д.

От первого вопроса философия отмахивается, второй ей не по силам.
Это уважительное отношение к ритуалу как символу тайны делает
ей честь. Симулякры, лексикографические trompes
l’oeil с их приблудными измерениями — жаргонная дань
умирающему, детскому времени, пророчеству конца времен на
новый лад. Мы повзрослели. Пора возвращаться. Ко всему
одновременно. Мы живем не в новой дикости и не в новом средневековьи,
а во времени вполне универсальном. Что в нем не хорошо и не
плохо? — соблазн.