Литературная критика

• Продолжение.
• Начало.

Беседа 3-я: «Только литература сегодня способна подтолкнуть философию к критике собственного идеализма»

М. К.: Насколько я поняла, вы не склонны излишне
противопоставлять себя тем, кто сегодня в глазах всего мира является как
бы «лицом» современной французской мысли. Однако мне известен
и ваш интерес к философии Льва Шестова, например, который,
насколько я помню, вдохновлял прежде всего французских
экзистенциалистов, а те сегодня многими воспринимаются уже как
своеобразная «архаика», во всяком случае, в России...

М. С.: На ваш вопрос есть два ответа. Опять-таки, именно
Батай заставил меня прочитать Шестова, и тогда я страстно им
заинтересовался. Я начал читать Шестова, чтобы попытаться
лучше понять, как сформировался образ мысли Батая (хотя вы
правы, Батай услышал о Шестове и прочитал его еще в
молодости).

Второй ответ заключается в следующем, хотя частично тоже является
продолжением первого: мысль Шестова, конечно же, меня сразу
ужасно заинтриговала (что-то есть в ней очень «русское», я бы
даже сказал, очень «еврейско-русское», этакая мистическая
тоскующая тяга к добру, столь недостижимому, что тут уже
начинает ощущаться непреодолимое притяжение зла), но это не
главное. Главное заключается в том, что Шестов первым заставил
столкнуться произведения, которые уже не являлись
исключительно философскими в строгом смысле этого слова, и тем самым
заставил по-другому взглянуть на природу мысли. До Шестова
ничего подобного не было, по крайней мере, во Франции, никто и
не думал изучать наравне с Ницше, Кьеркегором и Паскалем
(которые являются, без сомнения, философами, хотя и
«несистематическими», как называл их Шестов) еще и Достоевского, Чехова,
Толстого, которые уже являются писателями, и только в таком
качестве до него и воспринимались. То есть, он первый
отнесся к литературе всерьез, с точки зрения мысли. Таким
образом, именно с его подачи, хотя этого поначалу никто и не
заметил, литература получила право генерировать мысли, точно так
же, как и философия. И это было обосновано им абсолютно
логично, убедительно, если не сказать, с математической
точностью. И это, действительно, позволило ему подпитать свою
критическую страсть идеализмом и приблизить Разум к самым
глубочайшим Откровениям бытия. На столь же критический взгляд на мир
мы вновь натыкаемся у Батая, ибо Батай, как и Шестов, с
таким же увлечением и страстью был занят чтением литературы.
Только литература способна подтолкнуть философию к критике
собственного идеализма, в котором она уже давно и основательно
погрязла.

М. К.: В своих текстах вы, скорее, стремитесь к отрицанию и
разрушению, чем к утверждению каких-либо положительных
идеалов...

М. С.: Да, я бы сказал, даже к «двойному отрицанию», ибо
таким образом я стремлюсь обозначить свое отношение к миру.
Отношение, показывающее, что я не имею с ним ничего общего и
только при одном условии согласен его принять: отрицая
отрицание, которое изначально было мне навязано. Это чувство я
испытываю постоянно. И истоки этого, думаю, нужно искать в
моей биографии. Чтобы утвердить какое-то имя, личность, книги,
историю, мысль, мне нужно пройти через этот процесс (но я
чувствую, что это чрезвычайно опасно, по крайней мере, для
меня). Под конец, так как я все-таки все отрицаю, как вы
сказали, мне нужно прибегнуть еще и к третьему отрицанию. Чтобы
подтвердить тем самым свой отказ.

М. К.: Ваши книги, и в частности, «Искажение», отрицают всякий
идеализм, всякую веру в литературу. Тем не менее, вы
все-таки пишете эти книги, хотя и утверждаете, что все это
напрасно... Не кажется ли вам, что тут кроется какое-то
противоречие?

М. С.: Я до сих пор сам постоянно задаю себе этот вопрос.
Литература, мысль, искусство — есть ли у них хоть
какое-нибудь высшее идеальное предназначение? Именно об этом я думаю,
не переставая. Возможно, все это совершенно тщетный и
напрасный труд? К сожалению, мне ни на секунду не удается
избавиться от этой мысли. Конечно, лично для меня литература важнее
всего, но даже этого факта недостаточно, чтобы считать, что
она имеет хоть какой-то смысл.

М. К.: Я заметила, что, что в своих художественных
произведениях, рассказах и философских эссе у вас неизменно присутствует
некое смятение, если не сказать испуг, тогда как на вопросы
в разговоре вы стараетесь отвечать вполне рационально,
изъясняясь в высшей степени ясным литературным языком...

М. С.: Честно говоря, не думаю, что в этом можно
усмотреть какое-либо противоречие. Даже не знаю, возможно, это плохо
осознаваемое мною наследие поэзии, которую я в свое время
так много читал: люциферской, сатанинской поэзии, в которой
самым прекрасным существом является Дьявол. Наверное, это
оттого, что мне нравятся только мрачные произведения, так как
красота для меня всегда заключалась исключительно в
мрачном...

Впрочем, как бы то ни было, но меня, действительно, не привлекает
литература, написанная языком, который нельзя было бы назвать
«прекрасным». «Прекрасным» и, я бы еще сказал, «новым»,
«уникальным». Каждое произведение должно иметь свой язык.
Создание своего языка — совершенно ясно, что
именно в этом и заключается минимальная задача любого писателя.
Но когда я говорю «прекрасный», я вовсе не имею в виду
обывательский смысл этого слова. Я не говорю о какой-то там
убогой красивости и о том, что буржуа называют «хорошо
написанным», пытаясь как-то определить литературу, которая им
нравится. Язык Арто или Беккета нельзя называть «красивым», он
достаточно «грязен» и, к тому же, далеко не всегда правильный. Но
от этого он все-таки не становится менее прекрасным!

М. К.: Знаете, Мишель, художников и писателей часто принято
называть «творцами культуры». Однако в своей философии и
литературе вы стремитесь нарушить чуть ли не все существующие в
этом мире табу. Так что вас впору было бы назвать уже не
«творцом», а «разрушителем»... «Разрушитель культуры» — как вам
такое определение?

М. С.: Ну, это только видимость; хотя книги, которые я
написал, наверняка способны произвести подобное впечатление. В
самом деле, кажется, что мои книги подчиняются воле идти до
конца, завершить разрушение, которое, как видно, уже и так
затронуло все. И случалось несколько раз, мне говорили, что
то, что я делаю — это нигилизм, а я сам — нигилист. Однако,
это справедливо лишь отчасти.

Без сомнения, во всем, что касается политики, это верно. То есть тут
я вовсе не стремлюсь откреститься от этого определения, и
не пытаюсь скрыть того, что моим подлинным намерением,
которое меня движет и вдохновляет, является разрушение
существующей системы власти (системы, которую, увы, кажется, уже ничто
не сможет разрушить). Разрушить ее до основания. И, с этой
точки зрения, те, кто обвиняет меня в нигилизме, правы.
Однако не стоит забывать, что сама эта система власти тоже уже
давно является нигилистской. И в этом отношении с ней ничто
сравниться не может. А посему все, что я в состоянии отрицать
относительно этой системы, на поверку оказывается актом
утверждения... С этой точки зрения меня вдохновляет еще и пример
Ницше, который всегда выступал как великий «утвердитель»,
обозначая тех, против кого он выступает, как «отрицателей»,
хотя о нем очень часто и приходится слышать обратное. Чистый
нигилизм сам по себе заслуживает презрения!

Что же касается литературы, тут все гораздо сложнее. Долгое время я
считал, как, впрочем, и многие до меня, что литература
является как бы еще одним миром, где царит, без сомнения,
огромная свобода, свобода, которой наделен только этот мир, но тем
не менее, это свобода с чувством вины. И этот вывод
напрашивается сам собой: такая свобода не может быть невинной, ибо
она является ошибкой Творения, она ничего не уважает, а
только все разрушает. И это чувство вины я обнаружил и у Батая,
причем настолько сильное, что оно уже представлено у него как
нечто совершенно очевидное. Эта очевидность заключается в
том, что существует еще и окружающий мир, который стремится к
тому, чтобы свести свободу почти к нулю, а литература нужна
для того, чтобы расширять свободу, которой так боится этот
мир...

Мне очень долго пришлось избавляться от этой очевидности. И должен
сказать, что именно литература избавила меня от этой ложной
очевидности. Однажды, я уже не помню по какой точно причине,
все вещи представились мне вдруг в совершенно ином свете. И
не только в ином свете, а как бы вывернутыми наизнанку. И я
вдруг понял следующее: именно литература лежит у истока всех
свобод. Следовательно, не существует ни одной свободы,
которая бы не началась в литературе. Иначе говоря, литература
невинна. Не существует ничего, изобретенного ею, чтобы не
добавляло в мир какую-нибудь дополнительную свободу.

Вы говорите о «табу», а я бы сказал еще и о «познании». Литература —
это способ познания. То же самое можно было бы сказать и о
философии, о которой мы уже говорили, и о психоанализе... Во
всех этих случаях, речь идет только о том, чтобы
продвинуться еще как можно дальше, насколько это возможно. И
действительно, с того самого мгновения, как только передо мной
ставится вопрос о познании или понимании, я готов идти так далеко,
насколько это возможно и уже не считаюсь ни с чем.
Единственная ценность в данном случае — это познание. У меня есть
рассказы, которые были названы многими «порнографическими».
(«Исход» и «Утопленники»); однако нашлись и те, кто сказал,
что это вовсе не порнография, или же не только порнография,
потому что там гораздо больше метафизики, чем порнографии. Я
написал один рассказ, где много болезненных для меня
автобиографических подробностей, задевающих, к тому же, членов моей
семьи («Оливе»); и выяснилось, что там я описал некоторые
часто встречающиеся случаи неврозов, связанных с отношениями в
семье... И тогда я вдруг заметил следующее: эти рассказы,
вроде бы, должны быть такими личными, и они действительно
такими являются, ибо только таковыми и задумывались. Так
значит, я писал их для себя? Вне всякого сомнения! Однако все же,
поскольку я писал их еще и против себя, значит, я писал их и
для других.

И наконец, если уж говорить о табу, то единственное табу для
писателя, последнее из всех, которое ему нужно обязательно
переступить, это то, что поддерживает в нем уверенность, будто он
является тем же самым лицом, что и он сам, и что он пишет в
согласии с этим «лицом», которым он, якобы, является, в то
время как он является лишь пустой емкостью, куда могут залезть
все, кому некуда идти, все, кому стыдно, что они являются
всего лишь сами собой...