Проза

Если бы год назад, кто-нибудь сказал, что я отправлюсь искать клад,
я бы плюнул тому глупцу в глаза. Но теперь я убедился еще
раз, как безнадежны наши попытки властвовать над будущим, ибо
только Аллах властен над ним. Мы властвуем только над
прошлым, мы опять и опять обращаемся к нему, и замусоливаем его
словно единственную в доме старую книгу, в которой уже не
хватает многих страниц.

Итак, около года назад, наш господин и учитель, достойнейший
мударис, Шамс ад-Дин Мухаммад созвал нас, пятерых своих учеников и,
глядя с высоты своего ложа, сказал нам, сидящих у его ног:

— Я уже вижу мир иной. Моя правая сторона окоченела, и если по ней
пройдет муха мне будет больно. Моя левая сторона разбита
параличом и если ее резать ножницами, я ничего не почувствую.
Внутри меня камни, которые мешают течь моче. Так слушайте,
пока мне не отказал голос.

Он прикрыл глаза, силы уходили из него, как уходит вода из
высыхающего источника. Передохнув, он продолжил:

— Я был в том же возрасте, в каком вы сейчас. Пути небесные вели
меня в края язычников, я нес людям истинную веру, и они впервые
внимали словам Пророка. Так я оказался на земле северных
болгар, где летом ночи коротки, как крик совы. Моим помощником
и другом стал местный житель достойный Баха ад дин аль
Булгари. Мы шли по высокому берегу Итиля недалеко от города
Биляр, когда земля подо мной разверзлась и я упал в ад. Я лежал
в кромешной тьме и ждал Иблиса. Надо мной возник кусок
синего неба, в котором пролетела чайка, а потом появилось
склоненное вниз лицо Баха ад дина, который из мира живых вопрошал
жив ли я. Потом он побежал в Биляр за веревкой.

Учитель пригубил чаю из пиалы, которую почтительно придерживал слуга
и продолжил.

— Мы обследовали пещеру, превозмогая страх, ибо были молоды и
любопытны. Наше любопытство было вознаграждено. Мы прошли в
дрожащем сете факелов шагов пятьдесят и обнаружили в одном из
залов клад. Это были сложенные наспех сундуки и тюки с
драгоценностями. Мы долго рассуждали, кому это все могло принадлежать
и остановились на том, что это был тайник
разбойников-урусов, которые грабили купеческие суда на Итиле. А судов там
ходило великое множество, ибо это была река по которой
сообщались Восток и Запад.

Позднее мы обнаружили другой вход в пещеру, он находился в глубокой
расщелине среди нагромождения валунов. Местные жители знали
это место, но боялись его, считая, что там живет какой-то
злой дух. Мы с моим другом думали как нам поступить, наше
предназначение было в том, чтобы нести неверным слова Пророка. И
мы обратились к Всевышнему, чтобы он явил нам свою волю, и
ждали, при каждом шаге предчувствуя знамения небес. Ах,
наивные юнцы, мы хотели найти откровения в полете птиц, мы
пытались распознать буквы арабской графики в мгновенных рисунках
молний на горизонте, мы всматривались в линии ветвей и в
следы зверя, идущие к Итилю. Конечно, мы ничего не дождались.
Но после вечернего намаза я зажег в нашем жилище свечу, и
тени на стенах заплясали точно исполинские духи подземелий. Я
наугад открыл Священную книгу.

«Сура восемнадцать. Пещера»,— вслух прочитал я вверху страницы.
Волосы поднялись дыбом на наших головах. Тени на стене сжались и
замерли. «Читай»,— сказал Баха ад Дин. Я перевел дух и
продолжил: «...И нашли они стену, которая хотела развалиться и
он ее поправил... А стена — она принадлежала двум
мальчикам-сиротам в городе, и был под нею для них клад, а отец их был
праведен, и пожелал Господь, чтобы они достигли зрелости и
извлекли свой клад по милости твоего Господа...». Тут
священный ужас объял нас, мы выбежали во двор и пали на землю,
благодаря Всевышнего за то, что он не забыл нас. Этот случай дал
нам невиданную силу, и мы продолжали нести веру в ряды
язычников с особым рвением, поскольку знали, что опекаемы
божественной милостью.

Прошли годы, я вернулся на родную землю. Баха ад Дин, провожая меня,
напомнил мне о кладе и священных словах «они достигли
зрелости». «Обрушится стена времени и мы заберем то, что нам
причитается»,— сказал он.

Учитель приподнялся на ложе и посмотрел на нас.

— И, наконец, спустя сорок лет я получил письмо от Баха ад Дина,
которое он послал с караваном из Великого Булгара. В письме
только два слова «Стена обрушилась».

Учитель, посмотрел на нас поочередно, точно пытаясь навсегда запомнить.

— Я вызвал вас, самых достойных, сильных и верных своих учеников,
чтобы вы доставили сюда причитающуюся мне половину клада.

Учитель откинулся на подушку, отдыхая. После долгой паузы молчание
нарушил Нияз Кул, который спросил:

— Мой господин, почему вы думаете, что сокровища в сохранности, ведь
прошло столько лет.

— Я доверяю Баха ад Дину,— ответил учитель.— Все эти годы он
присылал сообщения, понятные только нам. Через год после моего
отъезда он сообщил, о перемирии болгар с русскими, после
которого были пойманы и казнены до последнего русские разбойники,
грабившие суда. Так я понял, что хозяев у сокровищ нет, кроме
нас двоих. В другие годы он присылал мне письма, где помимо
всего прочего он давал понять, что наше время еще придет.

В разговор вступил Ильбасар.

— Учитель, мне неожиданно слышать от вас слова о золоте, которое вам
причитается. Мы привыкли слышать из ваших уст слова веры и
мудрости. Еще непонятнее — зачем вам сокровища, когда душа
ваша уже видит в мир иной.

— Я ждал от тебя этого вопроса Ильбасар,— ответил учитель.— Ты прав,
они мне уже не нужны. Когда вы вернетесь тело мое будет
съедено земляными червями. Но вот что я хочу вам сказать, о
дети почтенных родителей. На эти деньги должна быть построена
самая большая в городе мечеть, которая станет еще и
сосредоточием многих богоугодных наук. Далее деньги пустите на
строительство медресе по тем селениям, где их нет. Словом, все это
должно пойти на богоугодные дела. Седьмую часть заберите
себе. Этого хватит и вам и детям, и внукам вашим жить
безбедно.

Мы сидели молча, обдумывая сказанное. Я всегда считал разговоры о
кладах пустой тратой времени, но это был наш учитель, который
никогда не бросал слов на ветер, и чья мудрость была
безгранична.

Я знаю, вам предстоит трудный путь,— сказал учитель. Но эта моя
последняя просьба к вам. А сейчас — каждый из вас поклянется
Аллахом, что никогда не поднимет меч на своего товарища.

Мы сделали как он просил. Мы отворили себе вены и подтвердили эту клятву кровью.

Я сразу скажу, что никто из нас не нарушил этой клятвы. Нас было
пятеро — Ильбасар, Нияз Кул, Токтай, Абдаллах и я.

Мы покинули Багдад и никогда уже не видели учителя. Наше путешествие
и впрямь было тяжелым и опасным.

В пути мы молили Аллаха, чтобы он провел нас через все испытания
достойно. Мы были молоды, тела наши были крепки, руки умели
держать меч, а в душе была вера.

Мы шли по пустыне, днями не зная воды. Мы переходил горные перевалы
столь высокие, что птицы задыхались там и, превращаясь в
камни, падали вниз. А порой нас застигали такие дожди, что рыбы
из рек могли плавать до неба. Вокруг нашего костра ходили
дикие звери, выжидая не отойдет ли кто во тьму. Нас встречали
такие густые чащи, что мы прорубались в них мечами, точно
опутанные змеями. Мы видели, как из розовых зарев мчались
табуны диких лошадей. Я увидел великое чудо света — лёд,
который никогда еще не видел. Нас принимали на постой
дикари-кочевники, чья жизнь и смерть проходила верхом. Нам попадались
люди истинной веры, а порой и молящиеся огню и земле.

Вечерами мы разводили костер и вели беседы о душе и мироздании.

Мы стали одним целым.

Но чем ближе становилась конечная цель нашего путешествия, тем
большая напряженность стала возникать между нами. Еще не было
блеска золота, который сводит людей с ума, была только мысль о
блеске. Видели ли вы очередь бедняков, стоящих в очереди за
похлебкой? Конец очереди еще вполне благопристоен, но чем
ближе к раздаче, тем судорожно-теснее убогие тела, и здесь уже
пахнет черным подозрением и скандалом.

Я знал, что золото делает с людьми. Я видел родителей, которые
продавали своих детей в рабство; женщин, которые продавали себя;
мужчин, которые из-за пары дирхемов падали на колени. То
были люди низкие. Но я был и свидетелем того, как люди
достойные изменяли себе и продавались чуть дороже продажных женщин.

Нельзя тронуть рукой молнию, и нельзя поймать чужие думы. Что было в
головах у моих товарищей? Как поведет себя каждый из нас,
когда мы будем у цели? Я уверен, что никто из нас не хотел
избавиться от своих попутчиков, чтобы одному завладеть
сокровищами. Скорее всего мы стали ожидать друг от друга
нечестности. Пламя нашего костра стало неровным, сны наши стали
беспокойными.

Мы миновали бескрайние степи страны Дешт-и-Кипчак и вступили в леса.
Однажды на привале мы подверглись нападению разбойников. Их
было довольно много, на каждого из нас пришлось около
трех-четырех негодяев. Но мы были гораздо искуснее во владении
мечом. Нашим противникам же, куда лучше было бы держать в руке
палку, которой погоняют ишаков, а не меч. Мы яростно и
довольно уверенно отбивались от этих лесных шакалов, когда краем
глаза я заметил Абдаллаха, для которого этот бой был явно
тяжел. Его прижали к повозке несколько разбойников, он же, по
видимому, раненный, работал мечом уже не так усердно, как
следовало бы. Вскоре мы обратили врага в бегство, они бежали,
оставив несколько убитых. Но убит был и Абдаллах.

Эту ночь никто из нас не спал. Я думал о том, что не пришел на
помощь Абдаллаху, хотя мог прийти. Но никто не может обвинить
меня в его смерти, разве, что я сам обвиню себя. А еще мне
стало ясно, что и я могу оказаться на месте Абдаллаха, и никто
не придет мне на выручку, поскольку трижды презренное золото
уже кидает кровавый свой отблеск на нашу дружбу. Очевидно,
остальные рассуждали точно так же.

Леса время от времени сменялись скалистыми горами, где тропинки были
узки и опасны. На одной из таких тропинок и поджидала
смерть нашего друга Токтая. Он шел последним из нас, когда мы
услышали шум срывающихся камней и улетающий вниз крик. Мы долго
стояли над пропастью, в которой пытались разглядеть
очертания тела. А потом, как мне показалось, слишком поспешно, мы
тронулись дальше. Уходя, я услышал — или мне послышалось? —
из пропасти стон и мольбу о помощи. А, может быть, не мне
одному слышался этот стон?

Мы продолжали путь втроем. На одном из вечерних привалов, в селении,
где женщины ходят с непокрытыми головами, мы сидели возле
котла, в котором варился рис. К нам подходили местные жители
и, познакомившись, отправлялись дальше. Затем подошла
женщина и села возле костра. Она была так красива, что мы
стеснялись смотреть на нее и отводили взгляды. А, возможно, она и не
была красива, просто мы давно не знали женского тела. Затем
она поднесла Нияз Кулу пиалу с чаем. А вскоре они ушли
вдвоем в темноту — Нияз Кул и женщина.

Ах, золото! — думал я, глядя в пламя костра. Металл, который сам по
себе — ничто. Но его можно обменять на многое, в том числе и
на женские ласки, на земное счастье. Но это можно получить
и без золота. Я смотрел вслед Нияз Кулу и женщине. Здесь
золото вовсе ни к чему, когда над головой переполненное
звездами небо, под ногами сочная мягкая трава, и теплый ветер
овевает со всех сторон тебя и твою возлюбленную.

Наше путешествие продолжалось. Прошло много дней, пока мы не вышли к
Итилю и пошли вверх по его течению. И настал день, когда у
Нияз Кула проявились верные признаки дурной болезни. Мы
оставили его молящимся, с отстраненным взором, он не смотрел в
нашу сторону и не провожал нас. Он понял, что золото ему
теперь ни к чему, и остается теперь разве что отмаливать грехи и
заботиться о душе.

Наконец нас осталось двое — Ильбасар и я.

И вот мы пришли в Великий Болгар. На базаре нас поразили меха, они
были из шкур животных, о которых мы и не слышали. Здесь же мы
видели много людей из далеких стран, и удивлялись насколько
разными создал нас Аллах. Вдруг к нам подошли ханские
стражники и спросили — кто мы и откуда. Затем они увели с собой
Ильбасара. Я спросил у базарных торговцев, что это все
значит. Они мне ответили, что здесь уже несколько дней ищут
известного разбойника, и что мой друг обречен, даже если он и
честный человек, казнь здесь совершается без промедления.

Я вышел из города и, уже отойдя на почтительное расстояние,
остановился и посмотрел назад. Там, вдалеке, поблескивали на солнце
полумесяцы минаретов. «Прощай Ильбасар»,— сказал я и пошел
дальше. Все совершалось так, что я должен был остаться один.
По левую руку от меня, внизу, катил свои волны великий
Итиль, я шел по его высокому берегу и думал. Что же я сделаю с
сокровищами? — опять возникал вопрос. Не может быть никаких
вопросов, я поступлю, как повелел наш учитель, все отдам на
богоугодные дела, за исключением седьмой части, которую
оставлю себе. Но кто-то второй во мне, ехидный, прячущийся в тени
первого, говорил — ясно, как божий день, что все до
последнего грамма я заберу себе. И был во мне еще третий, который с
интересом наблюдал борьбу этих двоих,— кто же выиграет? Итак
мне предстояло испытание золотом.

В Биляре я тут же принялся искать Баха ад дина — того, кто должен
был ждать меня, чтобы привести к сокровищам. Но никто из
жителей не знал его. Наконец один почтенный старец сказал мне:
«Тот, кого ты ищешь, достойнейший мулла Баха ад Дин аль
Булгари умер двадцать лет назад».

Я сидел на берегу Итиля опустошенный и ненужный теперь себе самому.
Ты распоряжался тем, чего тебе не принадлежало, и вот как ты
смешон сейчас в своих глазах, жалкий, корыстолюбивый
кладоискатель. Как смешны были теперь мои мучения, этот нелепый
диспут, который вел сам с собой мой разгоряченный разум. Я
вспомнил своего учителя Шамс ад Дина. Возможно он разыграл нас,
отправив в это опасное путешествие. Может быть, чувство
юмора, которое ему было свойственно, к старости приняло не
совсем приличный оборот. Я помню одного почтенного старца,
весьма небогатого, который завещал похоронить его в пирамиде
(разумеется, не меньшей по величине, чем Хеопсова). Я бродил по
городским улицам, обманутый и обсмеянный тем и этим светом.
Из моего существования изъяли блеск золота, подобно тому как
из тела извлекли бы костяк, и оно стало бы мягким и
ненужным, как вчерашняя лапша. На моем пути возник каменный
колодец. Я посмотрел в него, в бездну, возникшую во его круге и
подумал — не полететь ли вниз головой в эту черноту, в холод,
от этой жаркой, шевелящейся бессмысленности, которая
называется жизнью. И тут я воскликнул: О Всевышний, прости меня!
Из-за чего я устроил себе конец света? Из-за золота, которое у
меня отняли, еще не дав.

Я миновал площадь и шел по деревянной мостовой к мечети. Над городом
разносился крик муэдзина, оповещавшего правоверных о
намазе. Я ускорил шаг. Но тут сзади послышались быстрый скрип
досок, кто-то догонял меня. Я обернулся. Передо мной стоял
человек в одежде ишана. Взгляд его был столь тяжел, что я тут же
отвел глаза.

— Почтенный Баха ад Дин велел тебе передать вот это,— сказал он,
передавая мне свернутый свиток.

— Но Баха ад Дин умер двадцать лет назад,— сказал я.

— Да.

Ишан повернулся и быстро направился в обратную сторону. Я догнал его
и попытался заговорить с ним.

— Больше я тебе ничего не скажу,— сказал он и ушел.

Я развернул свиток. Это было письмо Баха ад Дина учителю, в котором
он извинялся за то, что не поставил его в известность о
своей приближающейся смерти, и что сокровища на месте, и пусть
он идет и заберет все золото, в том числе и его половину.

Мир обрел смысл и заиграл всеми своими красками. Я вдохнул ветра,
который налетел с Итиля и огляделся. Жизнь начиналась заново.
Я снял жилище в городе и спал в ту ночь, не видя снов. Мне
надо было восстановить силы и во всем разобраться.

Вот как я рассуждал. По всей видимости, Баха ад Дин двадцать лет
назад, предчувствуя приближающуюся смерть, заготовил письма,
которые поручил отправлять через каждые несколько лет.
Возможно, отправлял их тот самый ишан. А последнее письмо было
велено передать Шамс ад Дину или тому, кто придет вместо него.
Встает вопрос — зачем Баха ад Дин на столько лет отсрочил
передачу сокровищ? Может быть, он считал, что «мальчики не
достигли зрелости», как сказано в Священной Книге (кто знает
какую зрелость он имел ввиду?). А может быть ему был вещий сон
или откровение. Я не исключаю того варианта, что мулла Баха
ад Дин имел своеобразное чувство юмора и решил напоследок
подшутить над своим другом; здесь надо иметь ввиду, что
сокровища не имели такого большого смысла в глазах этих двух
набожных старцев. И вот мы имеем последнее письмо. Если его
получает Шамс ад Дин, то он немедленно направляется в пещеру за
золотом, поскольку знает его местонахождение. Но если письмо
получает тот, кто пришел вместо него — здесь возникают
вопросы. Этот кто-то, а в данном случае это я, не знает где
находятся сокровища. Но предполагается, что учитель должен был
рассказать мне, где их искать. Но учитель не сделал этого
обстоятельно, поскольку предполагал, что Баха ад Дин жив и сам
поведет туда, куда требуется. И что мы имеем в итоге? Я знаю,
что недалеко от Биляра, есть пещера, где спрятан клад и мне
надо его найти.

Я стал расспрашивать местных жителей, нет ли в ближайших
окрестностях пещеры, но никто ничего не мог сказать мне ничего
определенного. Наконец один старый дервиш за серебренный дирхем
рассказал мне, что на расстоянии двух фарсахов на север от
города была пещера, по крайней мере так ему помнится.

И вот я стоял у входа у входа в пещеру, передо мной стояла жуткая,
сквозящая адским холодом темнота. И я шагнул в нее и принял
её как неизбежность, которую каждое мгновение творит на нашем
пути Аллах. Но это было начало новых и куда более серьезных
испытаний. Пещера эта была словно подземный город, с
длинными разветвляющимися улицами, улицы шли одна над другой в
несколько этажей, переходя друг в друга, сходясь, расходясь,
заканчиваясь тупиками. Я брал с собой веревку, чтобы не
заблудиться и несколько запасных факелов. Почему же учитель и Баха
ад Дин так быстро нашли дорогу от клада к выходу из пещеры?
Вероятно, им повезло. С тех пор здесь, по видимому, были
обвалы, которые совершенно меняли траекторию подземных ходов,
и клад, который должен был быть найден быстро, теперь
отдалялся от меня, на сотни каменных стен, скользких тоннелей и
тупиков. Как-то через несколько дней моих поисков я вышел из
пещеры на солнечный свет и изможденный упал на траву. Сон
сковал мои веки, я уснул и проспал несколько часов. Открыв
глаза я увидел перед собой Ильбасара, который сидел и смотрел на
меня.

«Мне должны были отрубить голову,— рассказал он мне,— но начальник
стражи был удивлен, что я говорю по-арабски — на языке
Пророка. Меня отвели к булгарскому хану. С ним у нас была долгая
беседа о толковании хадисов. Три дня я гостил в ханском
дворце. Меня отпускали с почестями».

Мы продолжили поиски сокровищ вдвоем. Ильбасар посоветовал рисовать
карту подземелья, так было удобнее ориентироваться и
обозначать пройденные пути. Мы всё наносили теперь на карту, тут же
давая имена открываемым территориям: тоннель Черный,
Красный зал, Зеленый зал, грот Дракона, Галерея Чудовищ.

Мы соорудили недалеко от входа в пещеру шалаш, где могли ночевать. А
за едой мы отправлялись в город. Конечно, вдвоем нам было
гораздо легче, но ...Золото, золото... Его блеск уже проникал
в наше сознание, между нами росла напряженность и временами
мы внезапно оглядывались друг на друга, точно ожидая удара
в спину. Хотя эти опасения были излишни — мы оба не забывали
о клятве, данной нами накануне путешествия. Я знал, что
никогда не подниму руки на Ильбасара, я был уверен, что и он не
обратит меч в мою сторону. Но я вспоминал наших погибших
товарищей, и чувствовал, что смерь всегда рядом.

Ильбасар, по видимому, не отвергал возможности того, что я еще без
него уже нашел сокровища и это добавляло недоверия в наши
отношения.

Нас было двое, а клад один. Ханство, половина ханства. Империя,
половина империи. Как звучит слово половина?
Оно тут же сводит на нет блеск и величие целого. Оно несет
чувство, что тебя обманывают, и дают не то, что тебе
причитается. А теперь я расскажу какой адский план я задумал, чтобы
избавиться от Ильбасара. Ночами я умышленно стал разговаривать
во сне. Ильбасар, должен был решить, что это результат
напряженности последних дней. Сквозь ветви шалаша проглядывал
рассвет, и я начинал говорить. О чем? О чем может говорить
спящий. Это была полная ерунда, в которой временами угадывались
отголоски реальности. Так, в течении нескольких ночей я
рассказал ему все то тайное и откровенное, чего любой
постыдился бы при свете дня. Однажды во время моего ночного монолога
Ильбасар переспросил меня о чем-то, и я тут же ответил ему.
Мы обменялись несколькими фразами, после чего я потерял нить
разговора, а потом и вовсе не ответил и задышал ровно, как
все спящие. Днем же я встречал настороженный взгляд
Ильбасара, чувствуя всю, шаткость и двусмысленность нашего
положения. Наконец, через несколько ночей я заговорил о кладе.
Ильбасар спросил у меня, где он находится. Я ответил, что нужно
идти по Кривой дороге, по правую руку будет большой круглый
камень, а за этим камнем в стене есть ход, который и приведет
к сокровищам.

Итак, я указал Ильбасару куда нужно идти. Он еще полежал немного,
раздумывая, а затем встал, взял факел и ушел. Он прекрасно
знал Кривую дорогу, мы десятки раз проходили ее, помнил он и
тот большой круглый камень, который попадался нам на пути. За
этим камнем и вправду был ход, но к сокровищам он не вел. Я
обнаружил его еще в первые дни моих поисков, до того как ко
мне присоединился Ильбасар. Этот ход в стене, едва
начавшись, таил в себе серьезную опасность. Под ногами тут же по ходу
движения возникала трещина, до дна которой не доставал свет
факела. Эта трещина свободно могла поглотить человека, идти
вперед надо было широко расставляя ноги, ставя ступни на
наклонные, сходящиеся к зияющему провалу, каменные плоскости.
Накануне, когда мы Кривой дороге возвращались домой, я
незаметно зашел за камень, вошел в этот самый ход и полил
хлопковым маслом каменные уступы под ногами. Полил я и выпуклости
на стене, за которые могла с надеждой цепляться рука
проваливающегося вниз человека. Затем я вышел на Кривую дорогу и
присоединился к идущему впереди Ильбасару.

Больше я уже никогда его не видел. Мой жуткий план удался. Ильбасар
был мертв. Я не нарушил клятвы, данной учителю. Возможно,
кто-то скажет, что убийство всегда есть убийство, и не важно,
какое орудие используется — меч или жестокое коварство. Я
обратился к своей совести, надеясь обнаружить ее скорчившейся
в страшных муках. Но мой взгляд наткнулся на темную пещерную
пустоту, в которой мерцал приближающийся свет золота.

Вскоре нашлись и сундуки с сокровищами. Я пошел посмотреть в темную
бездну, которая поглотила Ильбасара, я прошел над жуткой
трещиной и решил посмотреть эту дорогу до конца. Трещина
постепенно заканчивалась, и надежная тропа взмывала резко вверх,
заканчиваясь небольших размеров сводчатым залом. Там-то и
находились эти вожделенные сундуки и тюки. Я стоял над ними и
сердце мое колотилось, точно летя в необъятные райские
пропасти. Вдруг где-то вдалеке, через множество каменных стен,
послышался шум обвала. В темных этажах подземелья рухнули
природные опоры, и гул этого падения отдался в моих подошвах.
Откуда-то сверху к сундукам покатились камни, и я, подняв
повыше факел, увидел сбоку от себя нагромождение каменных глыб,
готовых каждое мгновение устремиться вниз. Но вскоре все
затихло.

Я вернулся в город, чтобы собраться с силами. Нужно было продумать,
как вынести сокровища из пещеры и увезти. Но главный вопрос
был в том, как ими распорядиться

И вновь во мне заговорили несколько человек. Ты должен поступить с
сокровищами как повелел тебе твой учитель Шамс ад Дин
Мухаммад,— говорил первый. Ты все должен забрать себе, ты имеешь на
это право,— убеждал второй. А третий,— холодный и
бесстрастный, молча наблюдал за этим мучительным спором. Вероятно,
именно он, этот третий, и повелел мне написать все это от
начала до конца. Я думаю — все, что на свете было написано,
имеет автором этого третьего, молчаливого свидетеля высочайших
взлетов и самых грязных пороков.

Я засыпал, когда сквозь подступающую дремоту в сознании моем
возникло слово стена, а затем я увидел камни,
которые, рушась, накрывают сундуки с сокровищами. Мне
припомнились слова Баха ад Дина «стена разрушилась». Всё это связалось
в какое-то страшное ощущение реальности, и я вскочил, без
намека на сон в глазах, пораженный предчувствием.

Итак, я написал все от начала до конца. А теперь я полностью отдаюсь
тому, что мне предначертано и вновь отправляюсь к заветным
сундукам.

Клянусь Аллахом — если я вернусь оттуда живым, я продолжу эти строки.

Часы в гостиной пробили шесть вечера. Я отложил рукопись и взглянул
в окно, где опять шел какой-то вязкий, мелко-невзрачный
дождь. Внизу, по продрогшему Невскому куда-то мчались пролетки и
плыли, покачиваясь темные зонты. Нужно было войти в
реальность и осознать себя, поскольку рассказ средневекового
магометанина целиком захватил меня. Отсвет древневосточного золота
еще стоял в пространстве, никак не уживаясь с осенним
Петербургом конца 19 века. Я еще раз пролистнул рукопись. Не было
заметно никаких исправлений, по видимому, при переводе с
арабского она несколько раз переписывалась набело.

Пора было уходить. Я попрощался с дочерью хозяина, почтенной дамой с
тихими остатками былой красоты на лице.

— Папа не сможет проводить вас,— сказала она, прощаясь.

Еще вчера я ужасно тяготился своей обязанностью, которая заключалась
в том, чтобы помочь профессору Ульфу разобраться с архивом.
Этот архив готовился для передачи в институт востоковедения
и, возможно, представлял какую-то научную ценность. Но мне
это было неинтересно. Я, двадцатилетний студент факультета
юриспруденции, выполнял поручение декана, который считал
почему-то меня аккуратным юношей, и мне приходилось сейчас
заниматься всякой ерундой, чтобы поддержать это убеждение.

Профессор был совсем стар и уже с трудом передвигался. Он руководил
мной большей частью из постели, слабым голосом давая
указания что и как рассортировать. Выпучив бесцветные мокрые глаза,
он сообщал мне, куда нужно поместить папки Маравенахр и
Улус Джучи. При этом он раздраженно ворчал и намекал на мою
неаккуратность. Я шел в кабинет, где находился архив и
продолжал свою пыльную безнадежно-скучную работу.

Но вот на моем пути возникает эта рукопись. Надо сказать, что в те
годы я запоем читал Эдгара По и Конан Дойла, и всматривался в
жизнь с таким ожиданием, какое возникает при чтении
захватывающей книги. В происходящих событиях, мне чудилась
причинно-следственная связь, свойственная детективу. Эта рукопись,
случайно выпавшая из стопки, сразу зацепила мое воображение,
и я почувствовал, что она является звеном в цепи некоторых
значительных событий.

Почему же эти помятые листы бумаги так захватили меня и заставили
мой бедный разум усердно строить бесконечные логические
сооружения?

Годом ранее Санкт-Петербургский университет скромно вспомнил о
семидесятилетии другого востоковеда — покойного профессора
Таркаева, который покинул этот мир тридцать лет назад. Мне
запомнились обстоятельства смерти профессора. Он погиб исследуя
какую-то пещеру в Казанской губернии. Разумеется, пещера из
рукописи и пещера, в которой погиб профессор Таркаев сошлись в
моем воображении, тем более над всем этим таинственно витал
дух средневекового Востока.

Мои подозрения привели меня в публичную библиотеку, где я поднял
подшивки газет тридцатилетней давности. Вот что я в них
отыскал. Этнографическая экспедиция, в составе которой было
несколько студентов, профессор Таркаев и старший преподаватель
Ульф, вела свои исследования в районе слияния рек Камы и Волги.
Руководил экспедицией профессор Таркаев. Когда план
исследований был выполнен, руководитель отпустил всех участников
экспедиции, которые пароходом добрались до Казани, а затем
поездом прибыли в Санкт-Петербург. Они сообщили, что профессор
решил еще немного задержаться, чтобы побыть одному и привести
в порядок свои записи. Однако к началу учебного года
профессор не явился. Через полгода поисков тело профессора
обнаружили в пещере, которая находилась рядом с лагерем экспедиции.
Профессор оступился в глубокую расщелину и, упав, умер, по
видимому, истекая кровью и мучаясь от жажды. Останки удалось
извлечь не сразу, ввиду большой сложности этой работы. В
заключении большинства публикаций говорилось об огромном
вкладе профессора в науку востоковедение, и что это пример
служения науке и т.д.

Кроме того, я вспомнил некоторые закулисные разговоры, которые
велись о профессоре Ульфе. В них проскальзывали намеки на то, что
в свое время он очень завидовал Таркаеву и тайно метил на
его место.

Я вошел в комнату профессора и встал у его изголовья. Он посмотрел
на меня выпученными глазами и сказал:

— Сегодня, пожалуйста, подготовьте материалы по мусульманской
Андалузии. Около десяти папок. Они помечены.

Я не уходил. Возникла тяжелая пауза, и мой голос отчетливо и веско произнес:

— Я уже вижу мир иной. Моя правая сторона окоченела, и если по ней
пройдет муха мне будет больно. Моя левая сторона разбита
параличом и если ее резать ножницами, я ничего не почувствую.

Профессор выпучил глаза, но это не было признаком волнения, ибо это
была особенность его взгляда.

— А я думал рукопись давно утеряна,— спокойно сказал он.— Я вижу вы
ее хорошо изучили, если цитируете наизусть. И чувствую по
вашему решительному виду, что вы хотите мне что-то сказать.

— Я хочу сказать, что обильно разлитое хлопковое масло делает свое
дело. В результате мертвый конкурент и стопроцентное алиби.

— И ненарушенная клятва,— добавил профессор.

— И муки совести,— добавил я.

— Садитесь,— сказал профессор и жестом показал на стул. Я сел.

— Вы неплохо потрудились, мой юный Шерлок Холмс,— продолжил он.
Голос его был глух. По видимому, говорить ему было трудно.— Но
сейчас я в пух и прах разобью ваше обвинение. Вы утверждаете,
что я разлил масло на пути профессора Таркаева. Но
профессор прекрасно знал о варианте с маслом.

— Он читал эту рукопись? — спросил я.

— Он является ее автором. Она написана его рукой, это подтвердит
любая экспертиза.

Мне оставалось только извиниться. Но я медлил.

— На сегодня хватит,— сказал профессор, откидываясь на подушку.—
Приходите завтра, и если я буду жив, я расскажу вам еще
кое-что.

Я вышел на продрогший от холода Невский, где темные пятна прохожих,
не имеющие ни лица, ни тела, плыли, движимые какой-то
безжильной, безжизненной силой петербургской осени. Боже мой, как
я был самонадеян и смешон, жалкий, неудачливый
расследователь! Вдобавок ко всему выяснилось, что уходя я забыл у
профессора зонт, и ноябрьский дождь пробрал меня насквозь, он
перебрал мою одежду, словно страницы тоненькой книжки, трепещущей
на ветру.

На следующий день я вновь был в доме профессора.

— Как я вам сопереживала,— говорила его дочь, отдавая мне зонт.— Вы
так быстро выскочили под дождь, что я не в силах была
догнать вас. Вы сильно промокли?

— Я выпил несколько рюмок водки и тут же согрелся,— сказал я.

— Вот и хорошо. Идите к папе, он давно ждет вас. И вот еще что,— она
помедлила,— вчера был врач и сказал, что ему осталось жить
полторы, две недели. Пожалуйста, не обижайтесь на него,
когда он ворчит.

Я понимающе ей кивнул и поднялся к профессору. Он выглядел немного
получше, но это могло ничего не значить, вид больного бывает
обманчив. Профессор предложил мне сесть, и тут же заговорил,
словно боялся, что может не успеть рассказать что-то
важное.

— Вы ошиблись, предположив, что я, разлил хлопковое масло, как это
сделал герой рассказа. Вы рассуждали, следуя законам
детективного жанра, где сразу предлагаются все обстоятельства дела.
Вам остается найти решение задачи. Ах, как это тонко — найти
блистательное решение, не выезжая на место преступления,
сидя возле пылающего камина и покуривая трубку. Но в
реальности все обстоит иначе. Здесь появляется множество
обстоятельств, учесть которые невозможно и вы уверенно, не сомневаясь в
своей правоте, тыкаете пальцем в небо. Но вот что я вам
скажу. Вы ошиблись, не угадав способ совершения преступления.
Видимо по наитию, а, может быть, совершенно случайно, вы
попадаете пальцем в небо, схватывая при этом суть событий. И я
догадываюсь почему. На вас оказала сильнейшее влияние эта
рукопись. В свое время я тоже был в этой зависимости, и мы с
вами оказались в одном пространстве, где действительность
совершается по своим законам. Почему я вам все это рассказываю?
Потому что во мне сейчас тот же изнурительный диспут, какой
происходил в душе героя нашей рукописи. Тот самый третий во
мне, бесстрастный наблюдатель и фиксатор сущего, ищет в конце
концов своего зрителя.

Вы не ошиблись, угадав мотив преступления. Зависть. Я ужасно
завидовал Таркаеву. Мы были одного возраста, но он был уже
профессор. Но степени и звания — это была, как бы, внешняя сторона
зависти. Была еще зависть более глубокая. Он был талантлив.
Стоило ему заговорить, и я опять и опять убеждался в своей
ничтожности.

В той экспедиции мы долгое время ночевали в с ним одной палатке.
Наши студенты, их было трое, располагались в соседней, более
просторной палатке. Последние дни у нас было много свободного
времени, и Таркаев, видимо от безделья, написал этот
рассказ. Он создавал его на моих глазах, и мы оба оказались во
власти этой надуманной реальности. Лагерь нашей экспедиции
располагался на высоком берегу Волги, чуть ниже лагеря была
довольно большая пещера. Мы несколько раз забирались в нее, и по
видимому, именно тогда в голове у Таркаева возникли образы
сундуков с драгоценностями.

Надо сказать, что он был очень впечатлительным и увлекающимся
человеком. Образы, придуманные им самим, начали поглощать его
целиком. Он целиком отождествлял себя с выдуманным им самим
героем, и мне показалось, временами он забывал, в каком веке
живет. Однажды ночью я услышал, как Таркаев ночью
разговаривает. Но это не было продуманной тактикой, профессор болтал без
всякого умысла, ибо над ним довлел его герой.

Экспедицию пора было сворачивать. Таркаев пожелал остаться еще на
неделю и велел нам отправляться домой без него. Это было
вполне в его духе, поскольку люди его склада испытывают желание
побыть в одиночестве. Вполне возможно, что он хотел
продолжить свои писания. Мне он сказал, что хочет хорошенько
исследовать пещеру. Мы со студентами отправились в пешком ближайшее
селение, где делал остановку теплоход, идущий в Казань.
Здесь-то в моей голове и стал возникать какой-то адский замысел,
еще не выраженный мыслью, но уже подчинивший меня себе. Я
сказал студентам, что отправлюсь в Казань берегом, так как
хочу нанести на свою карту некоторые прибрежные селения.
Студенты с основным грузом отбыли в Казань. Там они должны были
разъехаться кто-куда, поскольку до начала занятий еще было
достаточно времени. Мне помнится, один из них вовсе жил в
Казани, другой в Нижнем, а третий, кажется в Алатыре.
Встретиться мы должны были уже в Петербурге на занятиях.

Я взял с собой кое-что из вещей, в том числе чалму и чапан, которые
я купил у как-то у одного татарина. Смутный план, который
созревал в моей голове, уже начал обретать костяк и требовал
воплощения. Была уже ночь, когда я вернулся на стоянку
экспедиции. Я поднялся выше поберегу и заночевал там, подстелив
под себя траву и укрывшись чапаном. Интересно, что никакие сны
меня не тревожили. На рассвете я вошел в пещеру, освещая
себе путь пламенем свечи. Затем я прошел по тому опасному
пути, который полил маслом тот магометанин в рассказе, и
остановился среди бесформенных камней и теней.

Я стоял и ждал. Чего же, спросите вы? Я ждал появления профессора.
Мне почему-то нужно было войти в его немного нездоровую
реальность, войти главным персонажем. Я одел на себя чалму и
чапан, загасил свечу и затаился. Это было ожидание в абсолютной
темноте, к которой глаза никогда не привыкнут, жуткой
темноте без углов и очертаний, ничего темнее быть уже не может,
разве что ад, которого нет. В тишине где-то слетала и гулко
разбивалась о камни капля, и вновь наступала та же
потусторонняя тишина.

Вскоре где-то далеко, в том конце темноты возникло движение и слабый
свет. Это была свеча профессора Таркаева. Он шел навстречу
мне по той самой опасной дороге. Я заметил, как осторожно он
передвигается. Он крался над трещиной с такой опаской,
словно камни были политы хлопковым маслом. По видимому, люди
подобные Таркаеву, вместе со своей чувствительностью и
талантом, несут в себе еще нервозность, которая порой близка к
умопомешательству. Он шел над этой страшной трещиной, создавая
вокруг выдуманную реальность, создавая и в то же время боясь
встречи с ней. В какой-то момент он поднял повыше свечу и
заметил впереди какое-то движение. Это был я.

Я появился среди камней, в одежде средневекового магометанина,
неестественно реальный в подсветке дрожащей свечи. Его глаза
расширились от ужаса и он замер над бездной. Затем нога его
скользнула в трещину, он потерял равновесие, ловя руками уступы
стен, но было поздно. Профессор сорвался вниз, он исчез так
быстро, что в пространстве еще остался его испуганный
взгляд. Свеча скатилась вслед за ним, и опять наступила темнота,
но в тысяча раз более жуткая, чем прежде, это была темнота,
наполненная бесконечным криком. Прошла вечность, пока я не
нашарил спички и не зажег свою свечу.

Я вышел из пещеры и пошел вдоль высокого берега, освещенного
утренним солнцем. Реальность, навязанная мне профессором Таркаевым,
диктовала свои законы. Получилось, что я действовал так же
коварно, как и герой рукописи, который давал клятву не
поднимать меча. Так же как и тот магометанин я обратился к своей
совести и не увидел ее скорчившейся в страшных муках. Передо
мной было будущее без Таркаева, и это меня вполне
устраивало. Мне оставалось теперь добраться домой, что я и сделал без
приключений.

Профессор Ульф закончил свой рассказ и откинулся на подушку.

— Но у вас не было алиби,— сказал я после недолгого молчания.— Ведь
вы не поехали домой вместе со всеми. Следовательно тут же у
любого возникает подозрение, что вы могли вернуться в лагерь
и убить профессора Таркаева.

— Вы опять оцениваете реальность как нехитрый детективный рассказ,—
ответил профессор Ульф.— Зачем у кого-то должны возникать
подозрения? Профессор Таркаев не является на занятия. Потом
выясняется, что исследуя пещеру он оступился и разбился.
Судьба исследователя. Никому и в голову не пришло, что это
убийство. И в конце концов это не убийство.

— Я с вами не соглашусь,— сказал я.

— Это ваше право,— сказал он.— А сейчас мне особенно плохо.
Прощайте. Когда будете спускаться, скажите дочери, чтобы поднялась
ко мне с лекарствами.

Я долго бродил под петербургским дождем, возбужденный рассказом
профессора. Моя молодость требовала восстановления
справедливости, и еще несколько дней я порывался пойти рассказать обо
всем в полицию, в университет и еще неизвестно куда, наверно, в
какие-то недоступные небесные инстанции, которые должны
принять неведомо какие действия по отношению к умирающему
профессору. Но постепенно я успокоился. Пусть все остается, как
есть, подумал я. Стена времени погребет всех, и мы перейдем
туда, где все одинаковы. И то, что мы увидим, настолько
непохоже на то, что мы видим сейчас, что уже не будут иметь
значения ничьи послужные списки.