Онтологические прогулки

Ролан Барт, Фрагменты речи влюбленного
Перевод В. Лапицкого, редакция перевода и предисловие С. Зенкина
AD MARGINEM, 2002

Известные меры предосторожности приняты уже в названии: фрагменты
есть не более, чем фрагменты, не ждите стройной теории и,
стало быть, выводов. Вернее: специфика темы такова, что самое
важное будет сказано между делом. А что же в финале? — желтый
камзол и голубые панталоны, или наоборот, или черный
анархистский флаг. Смерть или смесь.

У анархии много достоинств. В частности, она трансляционно
устойчива, выдерживает перевод. Например, с французского. Например,
на русский. Переводя что-то строго алфавитное, поневоле
приходится все смешать и заново расставить по порядку. По другому
порядку, ибо даже алфавиты не совпадают.

Алфавитный порядок подтверждает: (почти) ничего не забыто. Словарика
достаточно для распространенных рассказов. Мнимая
фрагментарность на деле оказывается систематичностью.

В предисловии отмечена неизбежность желания воспроизводить
фрагментарный стиль книги, когда пишешь о ней. Но это желание, если
позволительно так выразиться, первого порядка. Инстинктивное,
неосмысленное желание. Фрагменты задают пространство и
разумнее будет непринужденно в нем оглядеться, вместо того,
чтобы выхватывать новые, наверняка случайные точки.

Это книга-абстракция. Но предназначенная широкой публике.
Анализируется любовь в чистом виде. Тема такова, что двусмысленности
возникают на каждом шагу. Имеется в виду, конечно, не гигиена
секса, а его философия. Да, собственно, и не о сексе речь,
не о проблемах пола, а о смысле чувства. История, география,
хронология, пол рассказчика, пол слушателя не имеют
никакого значения.

Именно поэтому любая деталь, любая частность, любое выпадение из
абстракции могут оказаться болезненными. «Я один в кафе.
Воскресенье, время обеда. За стеклом на приклеенной к стене афише
гримасничает и идиотничает Колюш. Мне холодно» (стр. 132).
Актер Колюш давно в гробу (если только не был кремирован), и
сразу вспоминается, что и автор тоже не вполне жив, и
множество других не менее печальных и деструктивных мыслей
стремятся ворваться в стерильные доселе любовные эмпиреи.

Так устроено описываемое пространство. Ветка жасмина в нем может
быть абстракцией. Желто-голубой наряд — тоже. Комик Колюш и
даже просто кафе, кафе вообще, кафе без названия, абстракциями
быть не могут. Способ поведения, наблюдения, самоощущения,
поскольку, в кафе слишком зависит от времени и места. Колюш
давно в могиле. И Барт. Мне грустно. Сверх обычной схемы.
«Структура ни к кому не испытывает пристрастия; она тем самым
ужасна (как своего рода бюрократия). Ее нельзя умолить,
сказав: «Посмотрите, насколько я лучше, чем Н...». Неумолимая,
она отвечает: «Вы на том же месте; вы, стало быть, и есть
Н...». «Никто не может судиться со структурой»
(стр. 249).

Любовь, абстрактная любовь — это тайная связь. Опять
двусмысленность, из которой следует определение божества. Бог есть система
тайных связей, граф, схема. Постичь его значит увидеть
линии-связи. Понять их смысл — это уже высшее жречество.

Мир меняется, наблюдатель сталкивается с все новыми ситуациями.
Всегда под рукой готовые, классические схемы, паттерны, но
использовать их возможно, если удается формализовать имеющуюся
ситуацию. Для такой формализации не нужно ничего, кроме
здравого смысла, этим и объясняется популярность книги у широкой
публики: я страдаю, и я должен страдать, в этой схеме я
влюблен, раним и несчастен.

Переменилось ли что-нибудь со времен Стендаля и юного Вертера?
Страдания отменить невозможно. Зачем их описывать? Кто-нибудь,
страдающий немножко, самую малость, прочтет про чужие ужасные
страдания и вдруг поймет, что и ему нужно страдать тоже
ужасно. Или, напротив, эффект узнавания окажется целителен,
удастся вырваться из схемы, сбросить приросшую маску. «Написать
мой роман смог бы только Другой» (стр. 142).

Такой роман — всегда притча с религиозным оттенком. «Мучить и
изводить себя ради непроницаемого объекта — это самая настоящая
религия. Сделать из другого неразрешимую загадку, от которой
зависит моя жизнь, значит возвести его в божественный сан»
(стр. 210). У многих монахов и целибатных священников принятию
сана предшествовала любовная неудача. Это вовсе не знак
того, что решение принято неосмотрительно, что низменность фона
нивелирует высоту устремлений и т.п. Напротив, влюбленность
обостряет чувства и мысли (главы «Бескожий»,
«Дереальность», «Одинок», «Плакать», «Пробуждение»), перекраивает человека
на новый лад, готовит его к новому этапу. Норма есть
пустота. Влюбленность — рана, одновременно и патология, и
преодоление скучной нормы. Затягиваться рана может по-разному,
результат непредсказуем. Глобальная религия есть унификация.
Интереснее довести до совершенства личную религию.

«Любовная катастрофа, быть может, близка к тому, что в связи с
психозами зовут предельной ситуацией. ... Я потерян — навсегда»
(стр. 190–191). Итак, влюбленность — один из способов дойти
до края (пропасти), инициироваться. Возможно, самый приятный
из способов. Хотя мучения отвергнутого влюбленного ужасны,
но мукам (и) влюбленности предшествовали восхищение,
завороженность, красивая картинка. «Выходя из кареты, Вертер впервые
видит Шарлотту (в которую и влюбляется), окруженную рамкой
дверного проема... Прежде всего мы любим
картину» (стр. 112).

За картиной, разумеется, следует ее оценка. «Все анахроничное
непристойно. Как божество (современное), История репрессивна,
История запрещает нам быть несвоевременными» (216). Итак, между
делом назван один из столпов нео-пантеона. Но не наоборот
ли? Прах и непристойность совместны с трудом. Пошленькие,
кичевые фотографии столетней давности нередко воспринимаются как
прелестные.

Вечность как абстракция сменяется анти-вечностью, острейшей
современностью, с ее непристойностью анахроничного. Круг (адский,
райский), кольцо, замкнутость, возвращение в исходную точку
очень типичны для амурных блужданий и размышлений. Любое
высказывание истинно. Любое высказывание ложно. «Что я думаю о
любви? — В общем и целом — ничего» (стр. 273).