Литературная критика

Не то, чтобы я очень любила классификации и симметричные построения,
пытающиеся ухватить и систематизировать связь между внешним
обликом человека и свойствами его внутреннего мира, но
некоторые из них я нахожу довольно забавными: теорию Ломброзо,
например... Помню, когда-то, уже очень давно, у Вячеслава
Иванова мне попались поразившие меня аналогии. В частности,
если мне память не изменяет, этот теоретик русского символизма
находил некое глубинное сходство между художественным стилем
писателя или же художника и тем, что в христианской
традиции принято называть «ликом», обычное же человеческое лицо он
отождествлял с манерой письма, а так называемую «личину» или
же маску — со стилизацией. Не уверена, но, по-моему, что-то
в этом есть...

Как бы там ни было, но и я сама, кажется, сегодня уже созрела для
того, чтобы провести не менее наглядные параллели между тем
или иным широко распространенным ныне пониманием литературы и
определенным типом личности, который является его носителем.

Например, уже в детстве слово «писатель» неизменно вызывало в моем
сознании вполне определенный образ, который, должна
признаться, почти не изменился и до сих пор. Здоровенный плотный
мужик с красной рожей, квадратной головой, коротко стриженный и
с короткой бычьей шеей: типичный мачо, в сером, вытянутом на
локтях потертом пиджаке, с пожелтевшими от никотина
короткими сарделькообразными пальцами и короткими и толстыми,
словно вросшими в землю, ногами. Под мышкой он держит папку с
листочками или же грязный затасканный портфельчик из
кожзаменителя — кожаные портфели в советские времена были редкостью,
да, к тому же, подобные предметы роскоши не особенно
поощрялись писательским руководством, считались за ненужный
выпендреж. Советскому писателю прежде всего подобало быть скромным.
У него обязательно должно было быть приветливое открытое
лицо с прямым и честным взглядом небольших светлых глаз. В
кармане пиджака — пачка «Беломора» или «Примы», в нагрудном
кармашке — шариковая ручка с обгрызенным наконечником. Да, еще,
конечно же, блокнот в другом кармане — чтобы записывать
неожиданно пришедшие в голову мысли или же наблюдения. Иногда
писателю даже позволялось щеголять окладистой бородой, которая
должна была подчеркнуть преемственность национальных
традиций. Но никаких там кокетливых эспаньолок или же щегольски
подбритых усиков! Еще лучше, если борода была нестриженная,
лохматая, седая и с перхотью, а усы — желтые от никотина...
Мне даже кажется, что при приеме в Союз писателей в первую
очередь обращали внимание на внешний вид кандидата, проводили
такую своеобразную селекцию, сразу отсеивая заведомо
непригодных. Самое главное, чтобы кандидат был законченным уродом с
квадратной головой! Вообще, уродство — это, пожалуй, самая
характерная черта «настоящего писателя», во всяком случае,
именно таким этот образ запечатлелся в моем детском сознании.

Должна признаться, что и музеи уже в детстве начали казаться мне
едва ли не самыми унылыми местами в мире. Тем не менее, в школе
нас постоянно водили в музеи, и в первую очередь,
естественно, такие, где выставлялись картины, то есть в Русский музей
и Эрмитаж, хотя иногда еще и в Казанский собор — и там,
кстати, было довольно интересно. Особенно мне запомнилась
экспозиция, где демонстрировались разнообразные орудия пыток, они
произвели на меня воистину неизгладимое впечатление. В
Эрмитаже самым интересным, безусловно, была мумия — желтая,
иссохшая, распространявшая вокруг в воздухе слабый запах
протухшей рыбы. Кажется, там была еще одна мумия — черная, но та
воняла уже просто ужасно, так что рядом с ней долго стоять
было невозможно. Вероятно, поэтому ее вскоре отправили на
реставрацию, а потом и вовсе убрали, когда она полностью сгнила.
Да к тому же такая ужасная вонь — невозможно ведь выставлять
подобные вонючие экспонаты!.. Хотя в Кунсткамере, к
примеру, мне тоже сперва понравилось: сросшиеся спинками, грудками
и головками, двухголовые, трехногие, четырехногие младенцы,
даже хорошенькая коричневая плюшевая лань, задорно
блестевшая четырьмя карими глазками на своих двух головках — все это
я запомнила на всю жизнь. Правда, и там опять же сильно
портил впечатление сладковатый запах формалина. Но в целом, в
Кунсткамере мне было совсем не скучно. А экспозиция в
Казанском соборе и вовсе вызывала во мне сильные чувства, ничего
более приятного, наверное, я с тех пор в жизни не испытывала.
Не знаю, что со всем этим стало теперь, но раньше, когда там
располагался Музей истории религии и атеизма, в подвале
выставлялись всевозможные орудия пыток: испанский сапог, кресло
милосердия, клещи самых разных видов, петли, зажимы,
тиски...

Вообще, среди висящих на стенах музеев картин я всегда искала
глазами полотна с обнаженными людьми, правда, по-настоящему меня
интересовали только те из них, где изображались какие-нибудь
извращения: Леда и лебедь, Сапфо, на худой конец — похищение
сабинянок... Пытки и человеческие мучения мне тоже очень
нравились, поэтому практически все библейские сюжеты вызывали
у меня живой интерес. Однако, к сожалению, мне не разрешали
подолгу стоять перед такими картинами, хотя мне ужасно
хотелось все тщательно рассмотреть и изучить...

А вот так называемые музеи-квартиры неизменно вызывали у меня самую
непроходимую тоску. Первой такой квартирой, которую я
посетила, была Мойка, 12. По-моему, меня повела туда мама, а было
мне лет семь, если не меньше. Там меня поразило огромное
количество старых шкафов, которыми были буквально забиты
комнаты этой квартиры, и еще толстый слой пыли, лежавший на этих
шкафах. Хотя, может, на самом деле там и не было такого уж
толстого слоя пыли, все же, как-никак, сотрудникам музея за
что-то платили зарплату, и они должны были поддерживать там
порядок, но, все равно, там из каждого угла веяло какой-то
затхлостью и замшелостью. До сих пор помню жуткую картинку,
кажется, изображавшую Пушкина в гробу или же на смертном одре:
с длинным носом, провалившимися землисто-серыми щеками и
подернутыми белой пленкой выпуклыми птичьими глазками. Я робко
сказала маме: «Ну и урод...» — надеясь, что мы немедленно
оттуда уйдем. Но мамаша так ужасно на меня зашипела и еще
больно дернула за руку: «Замолчи сейчас же!» После чего начала
испуганно оглядываться по сторонам, а в одном из углов за
шкафом как раз притаилась полностью слившаяся с окружающей
обстановкой музейная смотрительница, даже лицо у нее было
какое-то серое и как будто тоже покрытое толстым слоем пыли. После
этого я больше уже ничего не говорила до самого конца
осмотра, а мамаша назло заставила меня бродить по этой мрачной
квартире еще как минимум часа полтора.

Тем не менее, я еще довольно долгое время ожидала от посещения
музеев чего-то интересного, захватывающего, но постоянно
обламывалась, а порой попадала в такие тоскливые места, что
постепенно совершенно перестала на что-либо надеяться. Приехав в
Одессу, например, я зачем-то отправилась в местный музей МВД,
причем исключительно по собственной воле, на сей раз меня
туда даже никто насильно не тащил, так как я уже была во вполне
сознательном возрасте. Само собой, я ожидала увидеть там
фотографии знаменитых одесских бандитов и уркаганов, наподобие
Бени Крика, послушать захватывающие истории из их жизни. Но
вместо этого в каждой комнате на видном месте там были
установлены огромные красные знамена и бюсты Ленина, а в
витринах за стеклом разложены всевозможные советские ордена, значки
ГТО, вымпелы и почетные грамоты. Еще там точно были
общевойсковой защитный комплект, противогазы, резиновые сапоги и
ласты. По-моему, даже пистолет там был всего один — чтобы не
пробуждать в посетителях ненужную агрессию...

Короче говоря, со временем музеи, как и все помещенные в них
экспонаты, перестали вызывать во мне даже слабые проблески
интереса. Анализируя сегодня свои разрозненные детские впечатления
от своих самых первых «встреч с прекрасным», я окончательно
пришла к выводу, что любое эстетическое переживание
обязательно должно быть сопряжено с ощущением риска. Только теперь я
поняла, что именно этого ощущения, а не просто каких-нибудь
извращений, мне больше всего не хватало в те далекие годы,
когда я оказывалась в стенах этих причудливых учреждений
культуры. И тот факт, что даже у самцов животных «чувство
прекрасного» вступает в конфликт с инстинктом самосохранения, тоже
косвенным образом подтверждает мою догадку. Недопонимание
этой простой истины, как правило, порождает многочисленные
заблуждения по поводу природы художественного творчества и
гениальности.

Все дело в том, что в музее произведение искусства как бы
выхватывается из своего первоначального контекста, так что его
созерцание там уже практически не сопряжено ни с каким риском.
Поэтому, как бы профессионально и эффектно картина ни была
написана, встречу с ней в музее уже нельзя назвать подлинным
созерцанием прекрасного. Картина, помещенная в музейный зал,
автоматом становится скучной и уродливой! А сам музей безо
всякого преувеличения можно назвать одним из ярчайших символов
обывательского отношения к красоте! Я бы даже сказала, что,
попадая в музей, уже не современный мужчина, а произведение
искусства тоже как бы облачается в некий метафорический
«серый пиджак»...

Мне неоднократно приходилось говорить, что под словами «обыватель» и
«обывательское» я понимаю нечто противоположное
гениальности. Лично у меня, например, не вызывает ни малейшего
сомнения, что обыватель начисто лишен чувства прекрасного, то есть у
него это чувство полностью вытеснено инстинктом
самосохранения. В то время как гений, напротив, и сегодня должен
обладать обостренной способностью к восприятию прекрасного,
наподобие того, как некоторые люди бывают от рождения наделены
абсолютным музыкальным слухом... Хотя в применении к
гениальности я бы все-таки тоже предпочла говорить не о способностях,
а... об инстинктах. В моем понимании гений — это вовсе не
наделенный сверхъестественными способностями фокусник, а всего
лишь тот, кто меньше остальных утратил связь с животным
миром и природой, в то время как окружающие его культура и
цивилизация от этой природы удаляются все дальше и дальше...

Грубо говоря, истинным творцом прекрасного сегодня может считаться
только тот, кому удается вырвать свое произведение из этого
«музейного» контекста, то есть заставить своих читателей или
же зрителей пойти хотя бы на самый минимальный риск ради
встречи с его творчеством. Поэтому художник в наши дни должен
быть, главным образом, озабочен созданием не столько самого
произведения, сколько необходимого для его восприятия
жизненного контекста!

Все сказанное выше в полной мере может быть перенесено и на
литературу! Само слово «литература», к примеру, для меня уже
является синонимом слова «музей», от которого тоже, вроде бы, веет
непреодолимой скукой, хотя понять и, тем более, объяснить
другому природу этой скуки бывает довольно сложно, разве что
прибегнув к аналогии с живописью, где все имеет более
наглядные и материализованные в пространстве формы. Так вот, исходя
из этой наглядной аналогии, можно сказать, что любое
литературное произведение, обретшее статус так называемой
«настоящей литературы» или же «классики», невольно уподобляется
картине в музее, то есть становится уродливым и скучным! И если
бы я тут попыталась вкратце передать свои самые первые
ощущения и впечатления от знакомства с русской и мировой
классикой, то они, вероятно, очень мало бы отличались от тех чувств,
которые когда-то вызывали во мне посещения музеев.
Первоначальное волнение и любопытство постепенно сменились
практически полной апатией и отвращением!

Именно этой простой истины и не способен понять так называемый
«настоящий писатель» или же, точнее, писатель-профессионал,
путающий литературу с производством и демонстрирующий абсолютную,
и я бы даже сказала, «тупую» сосредоточенность на объекте
своего творчества и, как следствие, непомерное трудолюбие и
старательность, продиктованные стремлением достичь уже
описанного мной выше «музейного» совершенства. Не приходится
сомневаться, что конечной целью всей сложной производственной
цепочки, которую, в частности, являло собой в недавнем прошлом
в России «социалистическое искусство», было прямое попадание
произведения в музей или же «настоящую литературу», минуя
все возможные сопутствующие жизненные риски.

Забавно, что, если основными посетителями музеев и читателями
классики сегодня являются беззащитные дети и впавшие в маразм
пенсионеры, то главным активным носителем этого глубоко
обывательского заблуждения по поводу искусства, как правило,
является уже описанный мной ранее «мачо» с бычьей шеей и квадратной
головой... Что касается женщин, то, по моим наблюдениям,
представление об искусстве как производстве обычно разделяют
те из них, кто считает именно такой тип мужчины воплощением
истинной мужественности. Тупое упорство и обывательское
презрение к красоте — главное, что их объединяет!

Если же снова обратиться теперь к классификации Вячеслава Иванова,
то обрисованный тут мной в общих чертах стиль мышления,
пожалуй, даже можно было бы назвать «темным ликом» всей
современной русской литературы. «Темным», потому что, о каких бы
отвлеченных и возвышенных материях не рассуждали нынешние
писатели, не менее девяноста процентов от их общего числа в душе
по-прежнему разделяют идеалы «музейного совершенства» и
«настоящей литературы» — просто, чтобы разглядеть этот скрытый от
глаз образ, требуется некоторое напряжение.

Ну а тому, что Вячеслав Иванов называл «манерой», в данном случае
тоже можно найти вполне определенное соответствие: тупое
выражение наиболее характерного в наши дни писательского лица,—
приблизительно такое, какое было, например, у Горького или же
Толстого.

И, наконец, «личине» или же «маске» сейчас соответствует некая
стилизованная тупость, к которой тот или иной занимающийся
литературой человек, случайно не являющийся безнадежным идиотом,
тоже вынужден иногда прибегать. Например, для вступления в
какой-нибудь творческий союз или же чтобы удостоиться
литературной премии... Неприметный пиджак разведчика — яркий пример
одной из таких таинственных масок!