Литературная критика

«Пушкин является родоначальником современного литературного языка» —
так меня учили в школе. И я настолько привыкла к этой
формулировке, что как-то даже никогда особенно не задумывалась
над тем, что за ней стоит. Ну является и является... Более
того, с легкой руки Пушкина чуть ли не каждый отечественный
писатель считал своим долгом несколько оживить современный ему
язык, максимально приблизить его к разговорному. К этой
мысли я тоже давно привыкла и всегда воспринимала ее как нечто
само собой разумеющееся. Маяковский, например, через сто лет
после Пушкина тоже основательно встряхнул литературу,
вставляя в свои поэмы и стихи матерные словечки и другие
выразительные речевые обороты, свойственные «безъязыкой улице». Еще
бы, за сто лет литературный язык успел изрядно закоснеть и
законсервироваться, поэтому срочно нуждался в реформировании —
что и сделал великий Маяковский... И вообще в оживлении
литературного языка, максимальном сближении его с разговорным
заключается главная задача, стоящая перед всеми писателями,
хотя под силу она исключительно самым великим из них: таким,
как Пушкин и Маяковский...

В принципе сказанное выше относится не только к отечественным
писателям. Селин, к примеру, тоже считал чуть ли не главным своим
достижением реформирование литературного языка, а именно то,
что ему удалось сохранить живые интонации разговорной речи
в письме. Не случайно он постоянно говорит об этом в своих
поздних книгах, особенно в «Интервью с профессором Y»:
«Чувство можно выразить, и то с большим трудом, исключительно в
«разговорной речи»... чувство можно схватить только в
«разговорной речи»... и передать его посредством письма удается лишь
ценой неимоверных усилий, огромного труда, о чем идиот
вроде вас и не подозревает!.. ну теперь-то вы это поняли, или
нет? поняли?.. я объясню вам чуть позже, в чем тут фокус! а
пока запомните, по крайней мере, хотя бы то, что любая эмоция
мимолетна, хрупка, и по самой своей сути: неуловима!..
достаточно хотя бы на мгновение мысленно представить ее себе, как
сразу же так и хочется воскликнуть: постойте!.. да! да!..
постойте!.. да эту шлюху еще не каждый уломает!.. далеко не
каждый!.. суровые годы, проведенные на панели, сделали ее
недоступной, как монашка, так что если вы ее уломали, значит,
вам повезло! хотя бы небольшой кусочек трепещущей эмоции! с
ноготок!.. все-таки эмоция — это драгоценность...» И вероятно
в этом утверждении есть доля истины.

В самом деле, всякий раз, когда мне приходится наталкиваться на
письменные указы российских царей и императоров семнадцатого и
восемнадцатого веков, слышать их с экранов телевизоров в
какой-нибудь занимательной передаче об отечественной истории или
же пробегать глазами в книге, я невольно ловлю себя на
неприятном ощущении, что совершенно не понимаю, на каком языке
тогда изъяснялись русские люди. Более того, никогда не
понимала, с самого раннего детства! Что значат, например, все эти
велеречивые «зело» и «быть по сему» в постановлениях,
вышедших из-под пера Петра?! Это же просто невозможно с первого
раза усвоить! Человеческие глаз и ухо отказываются
воспринимать подобное! А как, интересно, Петр общался со своими
приближенными в быту? Старославянский и древнерусский тогда вроде
как уже канули в лету. Может быть, по-немецки: mein Herz и т.
д.? Более-менее внятный русский вариант его разговора с
Меньшиковым я себе не представляю. Не случайно даже в романе
Алексея Толстого и практически всех фильмах о той эпохе
персонажи изъясняются на какой-то чудовищной смеси немецкого с
нижегородским... Тут поневоле признаешь Пушкина родоначальником
современного литературного языка, особенно если вспомнить
абсолютно неудобоваримые вирши Державина, не говоря уже о
Тредиаковском или Ломоносове. Эти трое своими стихами
переплюнули даже политические указы российских императоров. По
большому счету, прежде, чем давать читать школьникам, их бы тоже
не мешало для начала перевести на русский язык или же хотя бы
чуточку адаптировать: переводят же в конце концов «Слово о
полку Игореве». Правда, тогда нужно было бы язык, на котором
написаны их стихи, как-то назвать, а потом уже перевести.
Если же признать, что обычные люди в те времена уже
изъяснялись на нормальном языке, а эти поэты просто так писали свои
стихи, мучительно подбирая и коверкая слова ради рифмы, то
тогда их вообще следует из школьной программы изъять...
Короче, после Пушкина как цари, так и рядовые граждане России
действительно стали говорить на более-менее внятном языке, с
этим не поспоришь, все вроде бы так и есть...

Однако у меня складывается впечатление, что, увлекшись
реформированием языка и другими чисто литературными задачами, многие
писатели постепенно стали забывать, что неплохо было бы еще
продемонстрировать окружающим свою исключительность не только в
сравнении со своими коллегами по перу (как это делали
Пушкин, Маяковский и Селин), но также и в сравнении с обычными
людьми, то есть с теми, кто себя по каким-то причинам
«писателями» назвать не решается — как это когда-то пытался сделать
Байрон, например, переплывая Ла Манш. Иначе с какой стати им
должны платить бабки за их писанину? Ну выразил Маяковский в
своем творчестве «безъязыкую улицу», «схватил» Селин
эмоцию, оживил Пушкин литературу, а дальше-то что? Не лучше ли
тогда просто зайти в ближайшую подворотню и поговорить там с
каким-нибудь бомжом? По крайней мере, дешевле выйдет, даже
книг покупать не надо. К тому же еще, в отличие от музыкантов и
художников, создателю литературного произведения не
требуется никаких специальных способностей и знаний, а просто
доступные каждому смертному карандаш и бумага — об этом тоже не
стоит забывать... Но в том-то все и дело, что, хотя слово
«писатель» и является производным от глагола «писать»,
расхождение между письменной и устной речью вовсе не сводится к
использованию или же не использованию подручных средств для ее
воспроизведения. И, судя по всему, в наши дни это становится
окончательно ясно. Причем вовсе не благодаря усилиям
Пушкина, Маяковского и Селина!

Стремительное развитие интернета неожиданным образом привело к
бурному расцвету многочисленных форумов, чатов, интерактивных
дневников и т.п., где люди формально вроде бы выражают свои
мысли и чувства при помощи букв, а не голосовых связок. Однако
самого беглого взгляда на эту сферу достаточно, чтобы
понять, что все это — не более чем своеобразная форма устной
беседы, случайным образом обретшая письменное обличье и гораздо
больше напоминающая телефонный разговор, чем, например,
традиционную переписку по почте, не говоря уже о поэзии или же
прозе. Сами участники всех этих стихийно возникающих новых
форм человеческого общения, кажется, прекрасно это чувствуют и
даже всячески стараются подчеркнуть разговорный характер
своего в них участия. Приемы, к которым они прибегают, сводятся
главным образом к нарочитой небрежности языка, неумеренному
употреблению нецензурной лексики и арго, нарушению норм
правописания и, наконец, фонетическому транскрибированию
слов... На фоне этой практически ничем не ограниченной стихийной
свободы самовыражения все сознательные эксперименты
писателей, стремившихся приблизить литературный язык к разговорному,
выглядят в высшей степени искусственными и наивными. В
какой-то мере это относится и к Селину, имеющему репутацию самого
радикального реформатора современного литературного языка.
В частности, его знаменитые многоточия, вокруг которых в
свое время было сломано столь много критических копий, в наши
дни уже воспринимаются как достаточно архаичный литературный
прием, так и не востребованный массами, когда им вдруг на
самом деле потребовалось «запечатлеть живые разговорные
интонации в письме». И если бы смысл творчества Селина и вправду
сводился исключительно к реформированию и оживлению
литературного языка, то этот писатель, видимо, сейчас окончательно
превратился бы в точно такое же пустое место, каким в наши дни
является тот же Пушкин, например. К счастью, Селин глубоко
заблуждался на свой счет...

В целом дальнейшее движение в сторону оживления литературного языка
писателями представляется мне абсолютно бесперспективным.
Вероятно, каждый хоть раз в своей жизни слышал поучительную
историю про то, как где-то то ли в Англии, то ли в Америке
принято асфальтировать пешеходные дорожки, чтобы потом не
мучиться и не доставать нарушителей штрафами за хождение по
газонам: сначала надо подождать, где люди их сам протопчут, а
затем уже заливать асфальтом. Так вот, нечто подобное произошло
сейчас и с разговорным языком: люди сами нашли формы для
того, чтобы запечатлевать на письме свои живые и
непосредственные интонации. Пути, уже проложенные писателями в этом
направлении, им оказались не нужны!

Что касается литературы, то факт, что устная речь обрела теперь
некоторые внешние признаки письма, не представляет для нее
никакой серьезной опасности. Напротив, большая определенность
скорее должна пойти ей на пользу. Та часть литературы, которая
и раньше была болтовней по сути, окончательно станет
болтовней по форме. Только и всего! Письмо же, как я уже
неоднократно говорила, останется уделом того, кто не испытывает
никакого удовлетворения даже от самого «задушевного» разговора.
Как это ни смешно звучит, но писатель просто вынужден будет
писать, все дальше и дальше отдаляясь от устной речи и ее
письменных эквивалентов. Все остальные могут спокойно общаться
между собой, не прибегая к столь извращенной форме выражения
своих мыслей и чувств.