Онтологические прогулки

Жак Деррида:

Гуссерль, универсальность и редукция

Жак Деррида. Письмо и различие, перевод под ред.
В. Лапицкого Академический проект,

Санкт-Петербург 2000, ISBN 5-7331-0181-4

(«Гнозис и структура» и феноменология» стр. 197-216)

Деррида читают, можно сказать, все, а Гуссерля – те, большей частью,
кому по должности положено. Объяснение тривиально: непрофессионалы
(предпо)читают свежее, в попытке лучше разобраться в смысле эпохи.
Отношение объема старого чтения к новому я бы на глазок определила
как фифти-фифти: 50 процентов на современную литературу и 50 же
на классическую. Больше всего страдают при этом «позапрошлые»
писатели, не успевшие стать или прослыть классическими. В итоге
у вполне читающих людей частенько обнаруживаются чудовищные лакуны
в образовании. Чтобы блюсти ретроспекцию, мало простого любопытства.

Нежелание читать есть не пассивность, а активность; агрессия,
а не оборона. Но позвольте: наследие Гуссерля просто так не одолеешь
– десятки томов. Кому нужно разбирать все это? Увы, большей частью
тем, кому за это платят. Хотя бы потому, что Гуссерль – фигура
значительная, но, если позволительно так выразиться, (поза)вчерашняя.
Гуссерль (1859 -1938) – академическая борода, основательность
– представляется человеком (поза)прошлого века, в то время как
его ученик Хайдеггер (1889 -1976) – вполне современник. Да и слово
«экзистенция» звучнее и глобальнее, чем «феномен».

Все или ничего – примерно таково отношение современного читателя
к Гуссерлю. Но есть и компромиссный вариант: читать интерпретации
и комментарии (см. например: П. Прехтль «Введение
в феноменологию Гуссерля» или (Деррида)
о Гуссерле у Левинаса). Комментарии такие подчеркнуто популярны,
экзотеричны до предела. Философ-жрец городит абстракцию на абстракции,
толкователь убеждает профана, что все не так страшно. При этом
комментарии во много раз короче изначального текста, и, следовательно,
трудно избежать обвинений в недобросовестности: что-то непременно
останется недочитанным, недокомментированным. Происходит текстуальная
редукция, отжим сути, ибо делать из Гуссерля «наше все» никто,
разумеется, не намерен. (Философу на заметку: пиши покороче, иначе
получится Танах наоборот: вместо длинных комментариев к короткому
тексту, короткие – к длинному. В лучшем случае, а в худшем – никто
и вовсе не станет читать.)

Бегло живописать глыбу гуссерлианы можно только выделив план,
содержание, другими словами – структуру. Побочный вывод: всякое
новое учение дает прежде всего способ порвать с предыдущими, разомкнуть
его привычное (= колдовское) очарование. Чтобы «разобраться» с
феноменологией довольно структурализма. Это и проделывает Деррида:
вчерашним оружием побивает позавчерашнее, во славу сегодняшней
свободы. А соперник серьезен.

Эдмунд Гуссерль являет тип Большого Учителя или Жреца. Нужно поступать
к такому учеником с готовностью слушать его во всем, даже если
в его словах нет ни логики, ни последовательности. «И если бы
перед Гуссерлем ex abrupto оказался поставлен
вопрос «структура или генезис», то он, бьюсь об заклад, был бы
немало удивлен, что его втягивают в такие прения, и ответил бы,
наверное, что все зависит от того, о чем мы собираемся говорить»
(стр. 198).

Гуссерль – универсальный человек: математическое образование,
ассистентство у Вейерштрасса. (Ремарка для нематематиков: это
очень много, троечник бы к Вейерштрассу не попал, четверочник
– тоже, да и из отличников – далеко не каждый. Еще одна ремарка
в тех же скобках: Вейерштрасс – формалист в математике; важна
теорема, доказанность, а не гипотеза, не поддающаяся доказательству.
Уход от такого мэтра значит уход в свободу и сохранение привычки
к несвободе, прививку строгости на разлапистом дереве вольной
мысли.) Говоря о Гуссерле, Деррида редуцирует универсальность
к оригинальности, пространство – к экстремуму. «Оригинальность
Гуссерля проявляется в том, что он: а) отличает число от понятия,
то есть от constructum’а, от психологического
артефакта; б) подчеркивает несводимость математического или логического
обобщения к порядку (...); в) в психологическом анализе полностью
опирается на уже данную возможность объективного etwas
uberhaupt (...) Следовательно, уважение к арифметическому
смыслу, к его идеальности и нормативности уже воспрещает Гуссерлю
выведение числа из психологии» (стр. 201).

Философия – это варево, в которое каждая эпоха подмешивает свой
модный ингредиент (или, по-другому, вплетает в полотно нитку модного
цвета). Во времена Гуссерля этим ингредиентом была психология.
Позже – текст и структура. Здесь же заключено спасительное (оно
же разрушительное) начало: стоит извлечь или просто проигнорировать
этот самый ингредиент, выдернуть нитку – и варево испарится, полотно
самоаннигилируется.

Происходит это отчасти потому, что привнести нечто новое можно
только абстрагируясь от старого. Сейчас слово «редукция» прозвучит
в новом контексте. «Исходное единство, общий корень активности
и пассивности – вот в чем Гуссерль на первых порах усматривал
саму возможность смысла. (...) Доступ к этой коренной общности
Гуссерль и будет пытаться обустроить разного рода «редукциями»,
которые поначалу предстают в виде нейтрализации психологического
и даже вообще любого фактического генезиса» (стр. 202). Историчности
тоже бежал Гуссерль, но вот что готовит история – колебания, похожие
на синус. Или на косинус. Пульсация, бесконечная череда обобщений
и сжатий. Комментируемый редуцирует, чтобы подобраться ко всеобщности.
Комментаторы редуцируют, чтобы выявить суть. Все тем или иным
способом повторяется в ритме, кажется, ни от кого не зависящем.

«Гуссерль всегда подчеркивал свою неприязнь к прениям, дилеммам,
апориям, то есть к размышлению альтернативного толка» (стр. 197).
В этой цельности заключена немалая противоречивость фигуры Гуссерля,
в которой уживаются академичность (универсальность) и человечность
(в феноменологическом или психологическом смысле, а не в гуманистическом).
Мнения человека, в самом деле, очень зависят от (мимолетного)
настроения или психологического состояния. Опять проступает упомянутая
уже деструктивность, запрятанная в академичности; дерни за веревочку
– домик и рухнет, погребя под развалинами и бабушку, и волка,
и красную шапочку, и охотников заодно. Чем строже исполняешь закон,
тем больше страдаешь от его несовершенства.

«Известно признаваемое Гуссерлем различие между точностью и строгостью»
(стр. 207). Строгость узаконивает систему конвенций, позволяющих
назвать текст, не подчиняющийся этим конвенциям, профанским и
непрофессиональным. (См.
Э. Гуссерль, «Философия как строгая наука»). Деррида блюдет
конвенцию, только если пишет о ней. Вернее, если пишет о столпах
конвенции, вроде Гуссерля. С каждым нужно говорить на его языке.
О каждом нужно говорить на его языке. Дескриптивное наследование
стиля – в этом есть что-то глубоко феноменологическое.

Здесь причудливо запрятан «raison d’etre» нематематических
наук, неизбежность научного профессионализма, разделение пространства
гуманитарных наук на «клир» и «мир»: профессиональных философских
писателей и читателей – тоже по неизбежности профессиональных
(студенты, интерпретаторы). Философия и литература все еще присматриваются
друг к дружке издалека. Тексты Гуссерля тяжеловесны, переусложнены
локальными терминами (сказывается математическая выучка), ни эстет,
ни простой искатель смысла, скорее всего, в них углубляться не
станут.

Пережитая эмоция, не пережитая эмоция – пространства грез, не
слов. Сюда-то и ворвется теория текста, забросав бестелесность
буквами – то ли букашками, то ли все-таки звездами. При всем интенциональном
бегстве от абстракции к конкретике, гуссерлевская теория, в сущности,
не глыба, а идеальная пустота, недоступная даже Гегелю, с его
– уже – феноменологией духа. Прогноз: загромождение до хаоса и
последующий апгрейд -до космоса, посредством ре-структурализации.
Возможно, впрочем, это уже произошло или происходит сейчас.