Онтологические прогулки

Поза и проза

или

Деррида, Фрейд и универсальная пишущая машинка.

Жак Деррида, Письмо и различие Академический проект,

СПБ 2000,

ISBN 5-7331-0181-4

(«Фрейд и сцена письма», стр. 252-292)

Польза Фрейда для литературы и литераторов несомненна. Истории
болезней клинических умалишенных и скучающих истерических дамочек
– идеальный материал для романа. Психология не противоречит литературе,
более того – вдохновляет ее, поставляет готовых персонажей и коллизии,
простые понятные схемы. Ибо психология есть абстракция от (прочего)
знания.

Философия, как будто, не должна мешать литературе и посягать на
ее территории. Если логичность и строгость – вотчина философии,
то интуитивность и чувственность – литературы, сферы влияния не
разделены, но претензии были бы смешны. Одно дело – определение
эйдетизма, а совсем другое – «нормандские
яблони в японском стиле».

Запах и краски – картинка, кадр, изобразительность – вот куда
забилась литература: пусть пустота, но благоуханная и с яркими
стенками.

Это затягивающееся вступление – в защиту (пока еще) философии
в лице, например, Деррида от литературы с ее тысячеликостью (что
сродни безликости). Философия по-прежнему не посягает на сопредельные
территории, но литература, на всякий случай, обороняется. Все
потому, что у философии появился литературный стиль, а, значит,
и широкий эстетствующий читатель. Если такая философия и способна
чем-то обогатить литературу, то на это требуется прежде всего
ее, литературы, согласие.

Обратное влияние переоценивать не приходится. С точки зрения философии
реалистические персонажи мало интересны. Если философия есть абстракция
от видимого мира (как бы ни расположились облака и звезды, вовремя
пришел автобус или нет – категорический императив останется на
месте), то литература есть абстракция от философии. Персонажи
большинства романов ведут себя так, как будто ничего не читали;
если и читали, то все забыли; а при затруднениях будут скорее
стреляться, чем учиться.

Идеальный романный персонаж – существо тупое. Если и интересное
философу, то исключительно из уважения к мощи и панорамности романиста
(Шестов, творящий свою философию на основе толстых романов Толстого).

Психологическому роману свойствен микровзгляд (целый том о единственном
дне), философскому – макровзгляд (столетия под рукой). Телескоп
и микроскоп – миру нужно и то, и другое. Многие полагают, что
микроскоп важнее (разработка вакцин полезнее гонки вооружений).
То же и с литературой: дай, мол, читателю зеркало дня или попросту
развлеки его, в конце концов, а общие рассуждения предоставь академиям.

Медитативная философия – вот, что такое Деррида. Что подумалось,
то и записалось. Если прочитано немало, и сам не дурак, получится
по определению неплохо. Разбираемая книга уже медитативна, но
еще систематична. Процесс письма с психологической точки зрения
– вот зачем понадобился Фрейд.

Источник, как минимум, противоречивый. Фрейд, на всякий случай,
бежит вербальности, предпочитая все, что можно, излагать и иллюстрировать
схемами и диаграммами. «Если фрейдовский прорыв несет в себе историческую
оригинальность, то получается это отнюдь не от мирного сосуществования
или теоретического сообщничества с этой лингвистикой, по крайней
мере в том, что касается ее врожденного фонологизма. (...) Знаки,
к которым апеллирует Фрейд, не служат транскрипцией для живой
и полной речи, самоприсутствующей и самообладающей.» (стр. 254)
При этом, со временем ему приходится признать, что моделью памяти
может быть только запись, текст. Тут прорывается априорная зыбкость
и фрейдизма тоже. Если все есть слова, то где же абсолют (хотя
бы в смысле точности науки)? В сущности, мысль как явление антинаучна.
Единственное ее свидетельство и свидетельство, по определению,
неточное – слово. Ну да, «мысль изреченная есть ложь», все радикальное
консервативно.

Можно ли все-таки содержание психики считать текстом? «Вопрос
не в том, правда ли, что психика – своего рода текст, но: что
такое текст и чем должно быть психическое, чтобы представляться
текстом?» (стр. 255)

Одно дело – бессвязное бормотание пациента, по которому психиатр
пытается угадать происходящие в воспаленном мозгу процессы, и
совсем другое – научный труд, который пишет сам психиатр, предаваясь
занятию вполне человеческому, т.е. подверженному ошибкам и искажениям,
сопутствующим вербализации мысли – по сути психического процесса
(но уже в мозгу психиатра). Фрейд, как сказано, рисует схемы.
В этом больше наукообразия и универсальности, чем в словесных
описаниях.

Но Фрейд идет дальше. Он придумывает механическую модель мозга,
с возможностью записывать и стирать информацию. «Самые разные
механические модели будут испытываться и отвергаться вплоть до
открытия Wunderblock'а, изумительно сложной машины письма, в которую
спроецируется целиком весь психический аппарат.» (стр. 255) Приводимое
Деррида описание этой самой волшебной записной книжки похоже на
пояснения к сложно устроенной, но дешевой игрушке: бумага, воск,
целлулоид. Теми же материалами увлекались дадаисты – мода эпохи,
как видно; лепет не детский, но подделанный под детский. Мнимое
упрощение. Появившееся, кстати, в позднем труде Фрейда (1925),
через 30 лет после первой работы на темы памяти и письма (1895).

«Вопрос не в том, правда ли, что психика – своего рода текст,
но: что такое текст и чем должно быть психическое, чтобы представляться
текстом?» (стр. 255)

Психика – не только память, но и движение. По каким-то дорогам.
Bahn – дорога. Bahnung – прокладка
дороги – хитроумно переведено как «торение». Торение-т(в)орение.
Сразу видно, что переводчик поднаторел в переводах дерридизмов.
Перевод – область, интересующая Фрейда, но тут Деррида
справился лучше. Пока же речь о письме.

«Психоанализу открываются глаза на то, что он призван отказаться
от сотрудничества с лингвистикой, находящейся под властью старого
фонологизма и переориентироваться на грядущую графематику.» (стр.
280) Мышление пишущего иероглифами и пишущего алфавитными символами
идут разными путями. Запись мысли на бумаге и запись мысли в мозгу
– Фрейда интересует и то, и другое. Но выводы разочаровывают узостью.

Дело в том, что для доктора Фрейда не существует ничего, кроме
него самого – доктора Фрейда, жесткой кушетки и робкого пациента
на жесткой кушетке. Внешний мир отсутствует, религии и теории,
оказавшие влияние на пациента, отсутствуют, народный опыт отсутствует
(грядет бихевиоризм, а до когнитивной психологии – несколько десятилетий).
Страсти, в сущности, отсутствуют тоже, кроме изначальной – к мамочке/папочке
– и всего, что из нее вытекает. Это честный подход. Абстрактный,
по модулю кушетки. Любая недостаточность, несамодостаточность,
недореализованность пациента, не побоимся опять произнести это
слово – недоделанность – воспринимается доктором Фрейдом всего
лишь как вариации на тему либидо. Итак, с одной стороны, «венский
шарлатан», с другой – «огонь моих чресел», и, в частности, побудительный
импульс литературы.

И эллину, и иудею было известно, что человеческие амуры – частный
случай мировых законов притяжения и отталкивания. Но идею-фикс
уже не отменить. Проливание чернила на девственную (или хорошо
отчищенную) поверхность бумаги Фрейд сравнивает понятно с чем.
Девственный монах в скриптории и восточный набоб в гареме – по
Фрейду чуть ли не братья-близнецы. Мел на доске, карандаш на бумаге
– картина меняется. Можно, при желании, найти соответствующие
фигуры в ars amandi. Компьютер соединяет все виды письма воедино.
Старик вовремя умер – за каких-то пару лет до изобретения компьютеров.
Не так легко пересматривать на пороге могилы собственные убеждения.
Впрочем, это не пришлось бы делать. Деррида в 70-е годы вряд ли
писал свою книгу на компьютере. Компьютер еще не был домашней
пишущей машинкой. Иначе пришлось бы переосмыслить все эти возможности
написать, стереть, переписать или написать так, чтобы нельзя было
стереть (информация-де read-only).

До какой степени необходимы эти переосмысления, особенно пограничные?
Литература избегает их, предпочитая превентивно обстреливать границу,
а не подглядывать в бинокль, что там у соседей. Писать о прочитанном
лень. А просто читать = соглашаться, ибо собственные аргументы
«contra» забудутся быстрее, чем proчитанный текст. Возражать нужно
немедленно. Это и делается: бестолково и бессмысленно.

С точки зрения философской, литература есть вымысел, изощренная
ложь, надстройка над правдой. Именно этот смысл литературы как
следующей ступени, умышленного искажения знающего, недостигнут
философией, и в этом преимущества литературы, тоже ею не очень
постигнутые.

Оружие же как против Фрейда, так и против Деррида – простое, но
чрезвычайно действенное – зеркало, не обязательно кривое. Фрейдистика
как писания постаревшего закомплексованного мальчика, влюбленного
в мамочку. (Фрейд, кстати, гораздо опаснее для умного романиста,
чем Деррида, но это уже несколько другая тема.) Дерридистика как
текст, просто текст, не более чем текст, не лучше и не хуже объявления
на двери подъезда. Прочесть его все-таки следует. И набрать пару
ведер дежурной воды.

Слово практического романиста – есть способы выйти из этой воды
не только сухим, но и весьма освеженным.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Hommage à Freud. Венские записки

1. География

Прошли те времена, когда я выбирала: философия или психология.
Теперь понятно – ни то, ни другое. Но я в Вене, я ношусь с собственной
теорией (не психология и не философия), раздумывая: провозгласить
или оставить на завтра. Итак, Berggasse
19.

Улица идет вниз и направо. Богато разукрашенные буржуазные дома.
Я сбегаю вниз, старушка с палочкой тяжело бредет наверх. Рядом
– университет, с витрины книжного магазина ухмыляются черепа,
зияют вспоротые животы. Двери чуть ли не всех домов в изобилии
увешаны блестящими медными табличками врачебных кабинетов.

Дом номер 19 разукрашен, пожалуй, побогаче соседних.

Звоню. Вхожу в подъезд, просторный как конюшня. Над чугунными
изгибами перил можно медитировать часами. Часами можно глядеть
сквозь узорные стекла. Но мне на второй этаж. Опять нужно звонить.

3 тысячи античных статуэток, ковры, ковры и опять ковры. Теперь
этого нет, остались лишь намеки.

Под покрывающим её ковром, под подушками и матрацем, знаменитая
кушетка была грубо-железной. Прокрустово ложе психоанализа.

2. Биография

Фрейд родился в 1856 году. И, как поселился в этом доме, начав
практику, так и жил в нем, покинув только в 38-м году, за год
до смерти.

К моменту публикации первых работ у модного доктора за плечами
было 10 лет практики и народилось шестеро детей.

Как среди всей упорядоченности, добропорядочности и устроенности
родилась необычность? Откуда она взялась? Работы на сходные темы
имелись и у других психотерапевтов, но почему именно этот оказал
такое влияние на человечество?

Итак, имеем, качественный переход обычность –> необычность. Что
же дальше? Дальше следует возвращение, бросок обратно в обычность,
ибо под сенью Теории, особенно, медицинской, все равны. Теоретика
(с большой буквы) интересует в человеке общее, типичное, а не
уникальное, необычное.

3. Анатомия и имя

В прихожей запах пробки, соломы – домысливаются. В комнате ожидания
– запах дорогих когда-то духов, теперь бы он показался вульгарным
– домысливается тоже. Запах табака. Зрелый табак вместо юного
кокаина.

В местной прессе имя писали так: SiEgmund, а не так: Sigmund.
Получается: победный рот. Рот, и правда, победил всю прочую телесность.
Рак челюсти. 16 операций за 16 лет. Короткие сигары. Такая машинка
для обрезания сигар, и ещё этакая.

Опять замкнулся маленький круг. По документам – двойное имя, Шломо
Сигизмунд. Здоровье его (это и значит имя «Шломо») отвергнуто
в пользу победного рта.

4. Лица

Папаша-Фрейд. Внешность купца. Купцом и был. Лицо хазарского типа,
немолодой. Зигмунд – первый от второго брака.

Мать молодая, Амалия, Малка. Одесситка. Правильное лицо, прожила
95 лет, всегда молодилась.

Мальчик Зигмунд в костюмчике, в окружении шести младших сестер
в локонах и кружевных платьицах, одна из которых – брат Александр.
Сестры прежде превратились в породистых дородных старух, а после,
в возрасте 80+/– лет погибли в концлагерях. Брат Александр в зрелые
годы. Толст, похож на кого-то из Маннов.

Молодой Фрейд – хлыстоватый брюнет, ещё похож на купца, уже бородат.
Со временем все характерное уйдёт с лица, преобразуясь в идеальный
профессорский габитус. В те времена, когда практика уже открылась,
но книги ещё не писались: черноволос, седобород.

Жена Марта. Правильное удлиненное лицо. Похожа на свекровь Амалию/Малку.
С пятым ребёнком на руках ещё стройна и брезглива. Потом – дородная
домовитая старуха.

Сестра Марты Мицци. Старая дева. Жила с семьёй сестры. Повторяет
её внешности/возрасты. Полнеют и домовитеют вне зависимости от
детей и пр., оказывается.

Дети. Трогательный гранатовый медальoн с портретами детей. Картинные
детки в обрамлении гранатовых рамок, соединенных по типу олимпийских
колец. Пятеро. Шестая, Анна, ещё не родилась.

Анна. Самая еврейская внешность из всех фрейдовых детей. Красивая,
вдохновенная физиономия: говорит речь на конгрессе. Бауэрнкляйды.
Велосипед. Можно стариться красиво или некрасиво. Вся родня Анны
старилась красиво, а Анне это не удалось, но, быть может, она
и не стремилась.