Проза

Начало

Продолжение

Вот я и на месте. Клуб «Ника». Да, именно так называется ресторан
Неглядова. Разумеется, оригинальности от него ожидать не
следовало. Несмотря на все свои благотворительные закидоны, это
заведение – любимое детище Неглядова. Скажет, бывало: «Моя
клубника», – и смеётся, смеётся. Ему тут на одних теледебатах
шваркнули было вопрос, насколько, мол, корректно с этической
точки зрения владельцу такого заведения общаться с
детдомовцами, священнослужителями, да ещё и в депутаты лезть. Этот
шустряк, не моргнув глазом, сказал, что, да, к сожалению, в
наше время наиболее популярны именно такие заведения – тут он
пустился в долгие рассуждения по поводу морального облика
современного человека, – и что именно благодаря этому клубу
он может помогать и детским домам, и церквям, и т. д.
Грамотно лечил – сразу видно, натаскали его где-то по этому
вопросу. Оппонент Неглядова хоть и чувствовал, что тот несёт полную
туфту, зубы заговаривает, но ничего в ответ так и не смог
сказать. Только зубами проскрежетал. Неглядов победил на тех
дебатах. Я и говорю, не такой уж он и простачок, каким
иногда кажется со всеми своими благотворительностями. Хитрец,
однако. Кто знает, может, «Красные Дьяволята» были и правы, что
собирались высказать ему своё «фе». Но тогда ведь
получается, что не права Маша. А этого по моей личной убеждённости
быть не может.

Клубы бывают разные. Я во многих бывал. И в нашем городе, и в
других. Есть такие клубы, где ты можешь просидеть всю ночь,
послушать выступающих там музыкантов или ди-джеев, попить в меру
или без меры спиртные напитки – и ничего с тобой не случится.
«Ничего» не в плохом смысле, а вообще – утром ты выйдешь из
этого клуба, и твои челюсти будет сводить от зевоты. Самое
лучшее, что можно сделать в таких клубах, – это положить
руку на попку своей девушке, и не просто положить, а просунуть
и под её джинсы, и под её колготочки, и под её трусики – и
уверяю тебя, это будет самое лучшее в таком ночном клубе.
Такие клубы в моём понимании существуют просто для того, чтобы
где-то перекантоваться, если тебе некуда идти. Ночью или
днём. В них не расслабиться – понимаешь, о чём я. Тем более,
если у тебя сейчас никого нет – понимаешь, о чём я.

Если у тебя кто-то есть, то в клубы ходить особой необходимости нет.
Можно, конечно, для разнообразия сходить, но и дома можно
неплохо, совершенно неплохо, провести время. И ничего
особенного для этого делать не надо – разве что предварительно в
магазине закупиться, и всё. Это даже забавно, знаешь ли. Твои
покупки будут свидетельствовать явно против того, что ты
собираешься провести время в суровой мужской компании, да и
внешний вид твой, и не в последнюю очередь дорогой лосьон после
бритья, более чем определённо будет говорить о том, куда
это ты закупаешься, и эта молоденькая смазливая кассирша,
задыхаясь чёрт знает от чего, вмиг поймёт, какое место своей
девушке ты будешь смазывать мёдом, баночка которого среди
прочих покупок лежит в твоей корзинке. Это забавно.

Ну, а если у тебя нет никого, то идти остаётся только сюда. В клуб
«Нику», например. В клубнику. Странно, что я до сих пор здесь
не был. Занят, видишь ли, был. То работой, то… Да, теперь у
меня нет никого. Клуб «Ника» полностью соответствует тому,
с чем обычно ассоциируется клубника. Клубничка. Понимаешь, о
чём я. С виду-то здесь всё пристойно, но как-то сразу
просекаешь, что здесь делается, когда на улице становится темно,
когда все нормальные люди ложатся спать в своих квартирах.

И ещё здесь пахнет. Не чувствуешь?

Чем? Чем пахнет?

Двумястами килограммами героина, вот чем.

Все эти детдомовцы и священники никогда не были здесь, потому что
иначе бы они краснели от стыда, когда брали у Неглядова
деньги. Впрочем, может, они и так краснеют. А, может, наоборот, им
наплевать на всё – их интересуют только деньги. Ох уж этот
Деточкин. Фрукт ещё тот. Хотя, кто его знает?

Но мне сейчас эта его клубника и нужна. Здесь меня, конечно, никто
не выслушает, не утешит, и тем более по головке не погладит.
Но я уж как-нибудь. Вот именно. Ну и послушаю, посмотрю.

Долго ждать не пришлось – едва сел за столик, заказал коньяку, как
сразу подвалила. Чёрт бы её побрал. Да, именно такого я и
ожидал, но не ТАКОГО. Либо здесь знают, кто я и чем я
занимаюсь, либо Деточкин-Неглядов действительно малость на леваках
повёрнут. И «местные» это знают. И подыгрывают ему. Чего ж
тогда он «Красных Дьяволят» отшил? В чём там дело? И всё ли мне
рассказал Зефир? Да и правду ли он мне говорит? Про
обсуждение-то Бухарина он ни словом не обмолвился! Не ведёт ли он
двойной игры? Тройной? Четверной? Пятерной?

Эта, которая подсела ко мне за столик, была перевязана красным
шарфом, а на её берете был нацеплен значок Че. Так что ты должен
понять, почему я так заметался. Немного успокоило лишь то,
что она была пьяная в дугу.

–Я похожа на революционерку?

–Нет, ты похожа на обыкновенную девицу, которая нацепила на себя
революционную символику.

–Фу, какой ты!

–В твоих глазах, – продолжал я беспощадно, – призыв любоваться
собой, а не фанатичный блеск идеи.

–И чем это плохо?

–Да ни чем, просто не нужно использовать для этого чужую идею, за
которую, между прочим, некоторые и жизнь отдают. – Я схватил
её берет и сорвал с него значок.

–Ах ты козёл вонючий!

–Отвали.

Вот именно, ещё здесь мне не хватало революционеров. Козёл вонючий –
эти клубные девицы никогда не отличаются фантазией по части
ругательств и обзывательств.

Козёл вонючий… Вот уж действительно, козёл. Пришёл же сюда именно за
этим – и на тебе. Мог бы как-нибудь и покорректнее снять с
неё ненавистную атрибутику.

Да мне её нос не понравился – с маленькой картофелинкой на кончике,
которая двигается в такт произносимым словам. Не очень
приятно. А так довольно миловидная девчушка, и фигура ничего.

Чёрт возьми, да какое тебе дело до её носа? Нашёл, чем заморачиваться!

Ладно, вечер ещё только начинается. И девиц здесь полно.

Вот, например, за соседним столиком сидит. Гораздо лучше этой
«комсомолки». По внешности. А по норову… Фу-ты ну-ты. Знаю таких.
Вся из себя принцесса. Битте-дритте-фрау-мадам. Байка есть
такая, я её помню с курсов немецкого языка, на которых много
лет назад пытался выучить язык. Там одна девица тоже мнила о
себе как о златокудрой наследнице престола. И вот как-то
раз ей на поезде надо было ехать. Выпендрилась в белое платье
и двинулась. Пришла в вагон. Села. К ней мужик сразу
кинулся. Та, конечно: ну что за жизнь, проходу не дают, достали уже
– отшила его по полной программе. Мужик сконфузился,
замолчал. Ещё несколько раз порывался с ней заговорить, но
принцесса осталась непреклонной. А потом мужик то ли уже в конце
пути сказал, то ли даже записку ей написал, что она села на
его корзинку с клубникой. Да-да! Немцы, конечно, жестокие –
ради поучительности истории посадили девицу в белом на
клубнику. Встанет – а у неё вся попа красная. Вроде как месячные.
Позорище, короче говоря. Я, помнится, тогда в изложении
написал (нам надо было письменно изложить прослушанную историю),
что враки это всё, она б почувствовала, на чём сидит. А
училка мне в ответ красными чернилами – она же принцессой себя
мнила, поэтому ничего бы она не почувствовала. Ну, ей виднее.

С тех пор, я как такую принцессу вижу, мне всегда хочется на её
задницу посмотреть. Может, она тоже вся красная. Или другая
какая-нибудь. Принцесса, мля. Наверняка поджидает какого-нибудь
хомяка с шестисотым мерсом. На меньшее не пойдёт. Ладно,
попробую. Почему бы и нет? Просто подсяду и…

–Девушка, можно с вами познакомиться? Как вас зовут?

–Маша.

Ах ты! Чтоб тебя! Ни одно, так другое! Заговор какой-то! У меня,
наверное, лицо вытянулось или как-то по-другому
трансформировалось, но только обязательно в жуткую сторону, потому что у
этой Маши аж дыхание перехватило от моей реакции на её имя.
Которое, небось, ещё и ненастоящее. Вот, наверное, испугалась
девица – имя как имя – а я такое выкинул. Как будто у неё
вся попа в чём-то красном.

Я извинился и вернулся на своё место.

Нет уж. Это всё равно, что пить т. н. ячменный кофе – на упаковке
написано, что кофе, а на самом деле не кофе. Она говорит, что
она Маша, а на самом деле никакая она не Маша. Суррогат. Что
я, Маши не знаю?

Маша. Да она ведь и не знает о моём существовании. Не знает, что я о
ней постоянно думаю.

А как о ком ты о ней думаешь? Как о женщине? Как о революционерке?
Как о человеке?

Скорее всего, как о человеке. Если бы я думал о ней, как о женщине,
то я б тогда непременно Ивана ненавидел, а я его вовсе не
ненавижу, даже наоборот – искренне симпатизирую и сочувствую.
Как о революционерке тоже не думаю. Я ж о ней не как
профессионал думаю. Как человек думаю. Да и какая она
революционерка! Она слишком чиста для того, чтобы быть революционеркой.
Выходит, я думаю о ней, как о человеке. И хочу, чтобы она
меня по головке гладила не как женщина, а как человек. Как
духовный исповедник. Вот.

Послушай, а Маша, что, похожа на твою маму?

Нет, с чего ты взял?

Но ты же сам сказал, что хочешь ласки от неё не как от женщины, а
как от человека. По головке погладить – это ведь материнское
занятие.

Отстань ты. Какая мать. Я же сказал – духовный исповедник.

Сижу в «Клубнике», пол под ногами ходуном ходит от ди-джейского
туц-туц-туц. А она даже не знает о моём существовании. Хотел бы
я, чтобы она стала моей женой? Нет, наверное, нет. Да,
странные мы создания, мужчины! Мы спиваемся или опускаемся как-то
иначе, объясняя своё поведение тем, что у нас нет любимой
женщины, но когда мы находим эту «любимую женщину», мы
спиваемся и опускаемся уже из-за неё. Потому что она оказывается
не тем, что мы ждали. Или потому что оказываемся недостойными
её.

Что ж. Ангела нет – пойду к дьяволу. Всё равно, после этой
лже-комсомолки и лже-Маши я здесь не разгуляюсь. Какое там.
Настроение на минусе. Полном. Неглядова я здесь тоже не застану.
Подслушал разговор двух вышибал – хвалёный Деточкин после того
покушения перешёл на нелегальное положение. Скрывается. Где –
никто не знает. Ни одна мобила не отвечает. Скрывается…
Тоже мне. Знает кошка, чьё мясо съела. Благодетель сраный.
Такой же, как все – мафиози дворовое. В политику ему захотелось.
Вот и сидит где-нибудь сейчас на жопе. На конспиративной
квартире. А его клубника всё денежки насчитывает. Мерзавец.
Прочь отсюда.

Пойду к Глебу. Что мне ещё остаётся делать.

Глеб – подонок и сволочь. Он карьерист. Он не то что мальчика с
обритой головой или девочку в красном беретике продаст или
опустит, он мать свою продаст и опустит – она на своё несчастье
ещё есть у него. Но я всё равно плачусь ему. И когда совсем
уж наплачусь, прямо-таки до изнеможения, он мне подонком
совершенно не кажется. Иногда так и вовсе самым лучшим человеком
на свете представляется. Но потом всё проходит. Подонок он,
ублюдок. Но идти-то мне не к кому.

Представь себе неприятное пористое лицо с широко расставленными
глазами и тонкими губами, а нос – шнобелем. Это и есть Глеб.
Внутреннее содержание этого человека полностью соответствует
его наружности. Такой же неприятный он внутри. Душа –
шнобелем. Слышал я как-то по радио один прикол: «В человечишке всё
должно быть прекрасненько – и тельце, и душонка, и мыслишки».
Это про него, про Глеба. Я ему как-то говорю: «Да, Глеб,
жить в России хуёво, да съёбывать нам некуда». А он мне
смеётся в ответ: «Кому хуёво, а кому и нет. Мудак ты, чекист (он
меня по имени почти никогда не называет), что на дрестню
такую заморачиваешься». Дрестня – это вся моя жизнь: Маша и
Ваня, Владимир Николаевич Естапьев, могила матери, цветущие
кактусы, постоянно бросающие меня девушки, прогулки в
одиночестве, два центнера героина, ряды папок и мысли. Да, и мысли
мои, мысли, мысли, мысли. Всё это с точки зрения Глеба –
дрестня. Он откровенно смеётся надо мной. Всегда, или почти
всегда. Но порвать с ним я не могу. Нет у меня никого. Да и у него
тоже. Иначе стал бы он возиться с таким… как я.

Глеб к нашему ведомству не имеет никакого отношения – он убоповец.
Познакомились мы с ним на операции – как-то меня пригласили к
ним в качестве что-то вроде консультанта. Суть дела в
следующем: на так называемых несанкционированных митингах
сотрудники УБОП вычисляют наиболее активных, потом хватают их – и в
машину. Куда они их увозят, что они там с ними делают – это
и дураку ясно, но это не моё дело. А откуда они знают, где
и когда будет очередная несанкционировка – это тоже дураку
ясно. Понятия не имею, кто там наверху решил, что с
радикалами на улицах должно бороться именно управление по борьбе с
организованной преступностью, потому что какая же это
преступность и тем более организованная, но факт остаётся фактом.
Они сами этому, естественно, не рады. Дел у них нет других,
кроме как гоняться за прыщавыми бритоголовыми мальчиками и
старушками с красными ленточками. Но что поделать. Вот меня и
пригласили на одну такую облаву – может, кого из знакомых
встречу. Подскажу им что-нибудь. А я пошёл.

Нам, между прочим, всё труднее и труднее работать. Потому и
вписываемся в эту живодёрню. Прослушивать этих экстремистов
становится всё труднее – осторожничают почище Штирлица. Что ты!
Следить – людей не хватает. Отчёты видеонаблюдения порой некогда
писать, потому что нужно следить за другими фруктами. Да,
нас, может быть, сотни, но по сравнению с тем, как
развиваются события, нас становится всё меньше – кто ж за наши деньги
пойдёт лошадью ломовой работать? А их, стало быть,
становится всё больше. С каждым годом. С каждым месяцем. С каждым
днём. Мы не успеваем за ними. Трудно нам работать. Информаторы?
О, да, у нас их навалом. Так ведь ты пойди разберись в них
– каждый гонит своё. И кто из них сочиняет, а кто правду
говорит – ещё и над этим приходится ломать голову. Иногда мне
кажется, что информаторы – это какая-то третья сторона – не
мы, чекисты, и не они, экстремисты, а как бы сами по себе. И
кто-то ими руководит, кто-то говорит им, что нужно говорить
нам, а что – им. Кто-то водит всех нас за нос. Вот так вот.
А ты разбирайся со всем этим. С дубинкой-то проще. Омоновцы
– вот счастливые люди.

Так что нам от этих живодёрен тоже перепадает. Во время Великой
отечественной войны у наших разведчиков был такой сленговый
оборот – взять языка. Вот-вот, и я про то же. Поэтому я и пошёл.
Работа такая.

Просидели мы с Глебом два часа в служебной «восьмёрке», никого не
засекли, не закрутили, не заломали. Митинг хилый был на самом
деле: пяток пенсионерок и два шарпа (Глеб всё гоготал, что
«шарпы какие-то пошарпанные»). Вот мы и проболтали с моим
новым другом эти два часа. Договорились встреться вечером.
Пошли ко мне. Выпили для порядка. Потом, разумеется, вызвонили
проституток.

Я всегда говорил – какой у тебя друг, такая у тебя и девушка. Глеб –
разве ж может такой быть другом? А проститутка – разве ж
это девушка? Да была б хоть проститутка нормальная, а то…
Девка, изображённая на пачке презервативов, выглядела гораздо
лучше, чем та, что досталась мне. На картинке была изображена
пышногрудая сексапильная блондинка (крашеная, скорее всего),
эта же была какая-то костлявая, груди её едва выступали и в
полутьме угадывались с трудом, а короткие каштановые волосы
навряд ли мылись в ближайшие четыре дня. Она скачет на мне
наездником, а сама говорит, точнее, не говорит, а как-то
сдавленно выкрикивает: «За квартиру… заплатить… йииии…
бабушке…. йии…отнести…». Затюканная, в общем, девочка. Забитая.
Зачморенная. Какой друг – по красоте своей душевной, такая и
девушка.

Так мы с Глебом и сошлись.

С тех пор у меня, считай, и не было постоянных девушек. Бляди да проститутки.

Кто был инициативником? Да оба, наверное, и были – извини, что
профессиональные термины всюду сую. Я ж говорю – он мне нужен, я
ему нужен. Чем не дружба, если мы нужны друг другу? Вот
только зачем я ему нужен? Чтобы он утверждался за мой счёт –
ясное дело.

Обезоруживающая жестокость – это Глеб…

Что ж, рано или поздно это должно было произойти. Просто я боялся в
этом сознаваться. А задним-то умом всегда ждал этого.

Глеб послал меня на хуй. Я позвонил ему, чтобы предупредить, что
сейчас приду, а он меня на хуй послал. В трубке звучал женский
смех. Может, смеялись даже две девицы. Это похоже на Глеба.
И то, что он послал меня, – это тоже Глеб. Обезоруживающая
жестокость. Теперь у меня совсем нет никого. Это смешно –
говорить, что нет никого, когда никого и не было. Так смешно,
что выть хочется. Вот, действительно, возьму, и завою, прямо
сейчас, на улице. Чего мне бояться с моей-то ксивой?

Нет у меня Глеба. Завтра он позвонит как ни в чём ни бывало.
Действительно, что такого произошло, что он такого сделал? Просто я
– НЕ ВОВРЕМЯ. Не вовремя. А он будет вовремя. Завтра. И
послезавтра. И послепослезавтра. Этот подонок всегда вовремя.
Урод. Мент поганый. Да пошёл он! Хватит, надоело! Пошёл он
сам на хуй! Это не он меня, а я его послал! Всё! Пошёл он!

Но выпить надо. Как же без этого. «Клубничный» коньяк уже полностью
выветрился, так что не напьюсь. Не боись.

Ну, вот. Выпил. Стало тебе легче?

Стало ещё противнее. От этой грязной вонючей рюмочной, от этой
толстой рыжей буфетчицы, от этого старого козла, который что-то
невнятно бормочет и норовит обнять меня. Противно от самого
себя. Тошно. Гадко. Мерзко. То, как мне раньше было противно
– ничто по сравнению с тем, как стало сейчас.

Прочь отсюда.

Перед уходом я захожу в грязный туалет и во время акта
мочеиспускания обоссываю по очереди левый и правый ботинки. На тебе! И
тебе! Получай! Буду ходить в обоссанных ботинках! Можешь даже
понюхать! Ха-ха! Буду ходить по ночному городу в обоссанных
ботинках! А никто не будет знать об этом! Ха-ха!!! Суки!

Зло, мне нужно сделать такое маленькое зло, чтобы стало полегче.

Дорога.

Он сидит напротив меня и что-то говорит. Я ничего не понимаю. Я его
не знаю. Но он ведёт себя так, словно я его давнишний
знакомый и даже близкий друг. Дожил. Напился в одиночку и теперь
неизвестно где с каким-то проходимцем по душам толкую. Браво.
Пять балов. Продолжай в том же духе.

Наконец, до меня доходит, что он толкует про Машу.

–Маша? А ты, собственно, кто такой? Ты кто ей будешь?

–Я? Я ангел-хранитель её. Я же уже говорил тебе.

–Ангел-хранитель? Надо же, а я думал, что это я её ангел-хранитель…

–В некотором роде – да. Ты – здесь, а я – там.

– Что-то ты не похож на ангела, доложу я тебе. Где твои крылья?
Видишь, у меня нет крыльев, но я ведь человек, у меня и не
должно быть их. А ты – ангел, а у ангелов должны быть крылья! Где
твои крылья?

– Ну, я не совсем нормальный ангел. Я то, что вы, люди, называете
падшим ангелом.

– Прекрасно. Прекрасно. Просто прекрасно. А что, у вас, там,
наверху, в небесной канцелярии, нехватка кадров, что падших ангелов
назначают ангелами-хранителями?

– Глупости какие ты говоришь.

– И всё же?

– Это моё наказание.

– Не понял.

– Падших назначают охранять исключительно прекрасных людей. Это
мучительно, доложу я тебе.

– Вон оно что… А знаешь, я ведь тоже что-то вроде падшего ангела.

– Вот как?

– Да, я ж… Не такой, как все. Я не… системщик, вот. Можно даже
сказать, что я – против. Поэтому и страдаю. Меня тоже в каком-то
роде с небес сбросили. Вот.

– Ммм… Знаешь, я тоже когда-то думал, что бунтую против Системы…
Было у меня такое ощущение. И желание.

– Системы? У вас, что, тоже Система?

– У нас Система – Бог. Вот и вся наша система.

– Ну и что же, побунтовал?

– Да. Но…

– Что же?

– Видишь ли, потом оказалось, что моему бунту нашлось место в Системе.

– То есть ты бунтовал согласно алгоритму, написанному Системой?

– Что-то вроде этого.

– Тебя, наверное, это здорово огорчило.

– Сначала – да. А потом успокоило.

– Это почему же?

– Потому что у меня, в отличие от тебя, нет ничего, кроме этой Системы.

– Ты хочешь сказать, что у меня что-то есть? После сегодняшнего дня?
Когда даже подонок отвернулся от меня? Ты говоришь, что у
меня кто-то – или что-то – есть?

– Да, есть.

– И кто же? Что же?

– Смерть.

– Смерть?

– Да, смерть. Видишь ли, всё, как и жизнь, явление временное. И тем более бунт.

Постой-ка, стало быть, тебе не по нраву бунтовать против
единственного, что у тебя есть? Да? Хреновый ты падший ангел, доложу я
тебе.

– Хреновый. Наверное.

– Слушай, а где мне найти эту самую смерть? Мою смерть?

– Да ты сам знаешь. Двести килограммов героина – вот где.

– Двести килограммов героина? Те самые?

– Почему же те самые. Ты сам ведь прекрасно знаешь, что они везде,
эти двести килограммов героина.

– Ааа…

– Ага. Слушай, заболтались мы что-то, а я же вовсе не для этого пришёл к тебе.

– Да, ты что-то про Машу говорил.

– Наконец-то. Сдай её.

– Что?

– Отдай Естапьеву, пускай он делает с ней, что хочет.

– Ты что, с ума сошёл? Ты её охранять должен, а ты сдаёшь.

– Мне лучше знать, как делать мою работу. Давай ты не будешь лезть в
моё дело, а я не буду тебе мешать.

– А Ваня?

– И Ваню туда же. Ты ж сам говоришь, что такой всё равно не выживет.

– А Маша, по-твоему, выживет? После того, что ты ей уготовил?

– А это не твоё дело. Может, выживет, а может, и нет. Но вероятность
того, что она выживет, высока. Она сильная.

– Ну, да, у неё же ещё и два ангела-хранителя… А как же у семи нянек
дитя без глазу?

– Хватит юродствовать! Послушай, ты – человек маленький. Куда тебе
бунтовать-то. – – Оставь все эти мысли. Сделай, как я говорю.
Не ломайся.

– Вот урод. Ты, говорит, человек маленький. А я действительно
маленького роста. Это моё проклятие. И он знает об этом. Сука. Это
уж слишком.

– Да пошёл ты!

– Знаешь, а ты ведь действительно крот. В том смысле, что совершенно слеп.

Сука. Я хватаю со стола солонку – оказывается, мы сидим в каком-то
заведении общепита – и швыряю в него. Как когда-то Лютер
чернильницу в дьявола. Да, сегодня я всех посылаю. Естапьева,
Глеба и этого ангела сраного. Хватит. Надоело. Хватит.

Окончание следует.