Проза

Окончание

Начало

Понедельник. Утро. Иду на работу.

Всё воскресенье провалялся дома, на диване. Мучился жутким
похмельем. Буквально головы от подушки отодрать не мог. У меня
никогда такого не было. И до чёртиков я никогда не напивался. До
ангелов-хранителей, точнее. Я вообще почти не пью. Даже с
Глебом стараюсь воздерживаться. Старался… А тут… Ещё этот
деятель. Ангел. Самозванец. Галлюцинация. Бред какой-то. ППР –
посидели, поговорили, разошлись. Постойте, да ведь это
получилось, что он вроде как вербовать меня приходил. Почему «как»?
Именно так и было! Ха! Надо же! Так вот как всё происходит!

Ладно, ну его куда подальше, этого ангела-хранителя, или кто он там
на самом деле. Сейчас приду, прослушаю записи разговоров,
что записались с Машиного телефона. Может, уже и распечатки
готовы – после того, как Естапьев заинтересовался их делом,
этот «заказ» обрабатывают оперативно. Зефиру ещё позвоню, что
он там нанюхал. Что-нибудь придумаю. Как-нибудь выкрутимся.
Я спасу тебя, Маша. И Ваню твоего спасу. Не волнуйтесь,
ребята, всё будет хорошо.

До работы остаётся буквально два шага. Я прохожу мимо бутика –
миллион раз мимо него проходил. И ещё столько же буду проходить.
Вдруг вижу, навстречу мне человек идёт – странный такой. Не
знаю, в чём заключается эта его странность, но она
чувствуется с первого взгляда. Странный, словно не от мира сего
человек. И в то же время он как-то располагает к себе. Мне
приятно на него смотреть. О, какой прикольный человек! – я
улыбаюсь. Человек улыбается мне в ответ. Может, это мой
ангел-хранитель? А?

Господи, да это же я! Я долго стою перед зеркальной витриной бутика.
Я проходил мимо неё миллион раз. И ещё столько же пройду.

Что?

Я ещё не успел дойти до своего кабинета, как меня перехватил
Естапьев – он всегда приходит раньше всех. Почему-то он удивился,
увидев меня:

- Решил всё-таки выйти?

Я киваю и мычу что-то неопределённое. Потому что я чего-то недопонимаю.

- Ну, пойдём-ка тогда, зайдём ко мне.

Мы заходим в его кабинет. Естапьев велит мне садиться, а сам ходит
по кабинету. Он у него, само собой, больше моего. Просторнее.

- Молодец, молодец, это ты здорово всё придумал. – Он кашляет.

- Вы же меня всему научили, Владимир Николаевич, – я боюсь
сознаться, что не понимаю, о чём идёт речь.

- Признаться, я что-то в таком духе и планировал. А ты опередил
меня! Молодец! На этот раз у нас всё получится, я уверен!
Прикроем мы и дьяволят этих красных, и ополчение это русское, и
ещё, может, кого прихватим.

- «Красных дьяволят»? «Русское ополчение»?

- А как же! Прикроем, как миленьких! С помощью Маши и Паши и прикроем!

- Вани, – автоматически исправляю я.

- Что?

- Ваней зовут этого скина.

- Ваня, хуяня, какая разница! А то у меня из-за этих ополченцев до
сих пор задница болит, так отымели, – он смеётся, но не долго
– закашливается. – Послушай, ты себя нормально чувствуешь?

- Да вообще-то не очень, Владимир Николаевич, – мямлю я.

- То-то я и смотрю, что у тебя вид нездоровый. Надо было тебе
всё-таки дома остаться. Но ты не волнуйся, процесс, так сказать,
под контролем. Как ты сказал тогда, так всё и сделаем. Я
обмозговал всё, в воскресенье уже и предпринял кое-что. Это
действительно идеальный вариант.

- Что предприняли? Когда я сказал? – я чувствую, что мои
внутренности падают куда-то вниз.

- Ты в субботу мне звонил. – Естапьев, чувствуется, искренне
изумлён, – В первом часу ночи. Ты что, забыл? С тобой всё в
порядке? Может, домой всё-таки пойдёшь?

- Нет-нет, Владимир Николаевич, я… Я нормально. Не выспался просто.
Да-да, я всё вспомнил, конечно, конечно. Я пойду, Владимир
Николаевич, всё нормально, сейчас я в норму приду…

- Ну, смотри…

Я разворачиваюсь и иду к дверям. Естапьев по-прежнему смотрит на
меня недоумённо, но в то же время и как-то сочувствующе. Ноги у
меня подкашиваются. Я боюсь спросить, что же такого я
наговорил. Или кто-то другой наговорил. Кто-то другой моим
голосом. Когда я берусь за дверную ручку, у Естапьева пикает
пейджер – он всё ещё практикует это устройство в работе. Естапьев
читает текст и снова обращается ко мне.

- Зефир уже действует, всё идёт по плану. – Он зачем-то смотрит на
настенные часы, громоздкие и величественные часы, с
дарственной надписью Андропова. – Действует, действует.

- Зефир? – волна ужаса накрывает меня.

- Ну, да, Зефир, – какая-то печальная усмешка пробегает по лицу Естапьева.

Я выхожу. Закрываю дверь. Прислоняюсь было к ней – древняя такая
дверь, обитая чёрной кожей, сейчас таких уже не делают, – но
тут же, услышав приглушенный кашель, понимаю, что Естапьев
может пойти за мной. Лучше ему не видеть, что со мной делается.
На автопилоте иду в свой кабинет. Вхожу, сажусь. Я ничего
не понимаю. Только одно – я что-то наделал. Что-то наделал.
Наделал.

Я встречаю сам себя… И не узнаю… Может, в субботу я и разговаривал
с… Не пришлют ли мне скоро счёт за разбитое… зеркало… А? Но
кто же тогда… позвонил Естапьеву? Я сам? Или тот, другой… В
любом случае это был я. Я. Суббота, первый час ночи – это,
получается, после того, как я запустил в ангела чернильницу.
Солонку, в смысле. За воскресенье я так и не вспомнил, что я
делал потом и как вообще оказался дома. Ничегошеньки не
вспомнил. Кроме того, что я где-то жутко и мучительно блевал.
Натужно блевал, словно хотел что-то выблевать из себя. Что-то
или кого-то.

У меня шизофрения.

У меня раздвоение личности.

Это именно то, о чём я даже думать боялся. Даже думать боялся. Боялся.

Спасибо, мама.

Моя мама была шизофреничкой. Я не видел её нормальной лет с
двадцати. Да, где-то так. Больше десяти лет не видел её я
нормальной. Три последних года своей жизни она провела в сумасшедшем
доме – там и умерла. Моя бедная мама. Мама… Но за что же ты
так со мной? Все эти годы я пребывал в уверенности, что если
она заболела, когда я был уже взрослым человеком, то меня
минует эта доля. Но против предрасположенности, доставшейся по
наследству, ничего не поделаешь. К тому же я – поздний
ребёнок. Сколько мне ещё осталось? Много ли я успею сделать?

Надо успеть хотя бы спасти Машу и Ваню.

Если они действительно существуют. Если они не твоя сверхценная идея.

Нет, это уж слишком. Они – реально существуют. Так же, как я.

Так, перво-наперво, надо взять себя в руки. Предположим, что у меня
нет никакой шизофрении. Да. Я здоров. Все эти проблемы,
из-за которых жизни Маши и Вани поставлены под угрозу – это
козни моих врагов. Вот именно. Моих могущественных врагов. Да. У
меня же много врагов, я говорил.

Уже неплохо.

Что может предпринять Естапьев? Он может сочинить, что Ваня из-за
своей любовной страсти предал идеологию и по поручению
дьяволят взорвал своих дружков. Под видом предвыборных разборок –
Неглядов как нельзя лучше подходит для этой провокации, за
ним что угодно можно спрятать. А щёку себе сам расцарапал. Вот
именно, что-нибудь в таком духе. Постой, так ведь Ваня не
состоит в этом «Русском Ополчении». Ещё бы он состоял! Как
раз это и есть то, что нужно для настоящей провокации. Ну, а
Зефир? Что значит, что он действует? Что он может сделать?
Только одно – подтвердить дезу, что Маша по заданию комитета
завербовала Ваню. Понятное дело, он сейчас распространяет
всякие слухи – у нас это принято. Ну, слухи – это не беда. Не
страшная беда… Ах, да, он наверняка пустит пулю, что Машу
отчисляют из организации только для прикрытия. Мол, дьяволята
хитрые: как она может вербовать, если она не состоит ни в
какой организации? Ополченцы проглотят эту наживку и объявят
дьяволятам войну. Те не поймут, с чего это на них напали, и
будут вынуждены предпринять ответные меры. «Красные Дьяволята»
и «Русское Ополчение» – серьёзные радикальные группировки,
с ними так или иначе приходится считаться. Если их стравить
друг с другом, то у нас появится свободное время. Много
свободного времени. Будем только трупы считать. Ловко, ничего не
скажешь.

Звонок. В такое время мой служебный телефон всегда молчит. Ещё что-то произошло?

Ничего страшного. Это Глеб. Позвонил, как я и предсказывал. Я
собрался было бросить трубку, но потом передумал. Вместо этого я
начал выпытывать, не звонил ли я ему в субботу, а если и
звонил, то что говорил, и вообще, не наблюдал ли он за мной
каких-нибудь странностей, особенно в последнее время. В конце
концов, если человек подонок, то предательство с его стороны –
норма. А в себе разобраться мне надо. Вот именно. Глеб был
озадачен моими вопросами – нет, в субботу я звонил ему
только один раз, но он был занят, поэтому не смог поговорить со
мной (естественно, он не сказал, что на самом деле послал
меня), а что касается «странностей», то он вообще держит меня
за «человека себе на уме», но ничего плохого в этом, по его
словам, нет, даже наоборот, это делает меня исключительным в
своём роде. Короче говоря, Глеб подхалимничал и
подлизывался. Значит, скоро будет в долг просить. И, знаешь, я не стал
посылать его. Сказал, что обычно говорю в завершении наших
бесед: «созвонимся».

Трубка падает на своё место. «Созвонимся» – это значит, что звонить буду я.

Телефон. Старенький, допотопный телефон. Я не могу оторвать взгляда
от него. Мне кажется, что он как-то взывает ко мне. Что ты
хочешь мне сказать? Определённо, я совсем уже. С телефоном
разговариваю. Разговариваю. С телефоном.

А, понял! Нужно пойти посмотреть, что там на «прослушке»! Вот
именно, как я мог забыть! Это надо было сделать в первую очередь!
С Естапьевым и без него!

Разговор всего один. Вчера поздно ночью. Распечатка ещё не готова.
Слушаю запись.

Они больше молчат. Правильнее сказать, они только молчат. Пять минут
тишины пара слов – и снова тишина. Тишина в телефонном
разговоре всегда напряжённа. А на прослушке эта напряжённость
становится просто невыносимой. Потому что это идеальная
тишина, абсолютная тишина. Известное дело, что когда прослушивают
телефон, нет никаких щелчков, потрескиваний, шорохов, никто
никогда не вклинится в разговор, всё чисто и аккуратно, как
на президентской линии Нью-Йорк – Тель-Авив…

Они оба убиты.

Почти что в прямом смысле.

Меня испугал один эпизод из их… разговора… мёртвого разговора:

Маша: То, что я тебе тогда отдала…

Ваня: Я понимаю. Да, у меня… Я храню это…

Маша: Я тоже…

(длительная пауза)

Ваня: Он… Он быстро… действует?

(пауза)

Маша: Вань…

Ваня: Я люблю тебя.

Маша: Вань…

(пауза)

Маша: Я тоже люблю тебя, Ванечка…

(длительная пауза)

Маша: Вань, не быстро… но… это не больно…

Ваня: Я не боюсь, просто… узнать хотел.

(пауза)

Маша: Да, я… Я понимаю…

Ваня: Тебе… Это больно будет, Машенька…

Маша: Я не боюсь, Вань. И… У меня есть… опыт…

(я понял, что она улыбнулась, грустно улыбнулась, а потом она
шмыгнула носом, и я понял, что она на самом деле плачет, тихонько
плачет)

Ваня: Руки, твои руки… Я сейчас вспомнил твои руки… Я их так мало целовал…

Маша: Не надо, милый… Я помню каждый твой поцелуй, я всё помню, я
сейчас прикасаюсь кончиками пальцев к руке, к этому шраму, а
потом я всё выше, пальцы, мои пальцы…

Ваня: Пальчики, у тебя пальчики, я…

Маша (она опять улыбается): Да, хорошо, пальчики… И я знаю, что сюда
целовал мой Ванечка… Раз целовал, другой… И я чувствую твои
поцелуи, Ванечка, я всё чувствую и помню, милый…

Ваня: Милая, родная, единственная, Машенька, Машенька моя…

Маша: Ванечка…

(она плачет уже не стесняясь)

(пауза)

(по-моему, это всхлипнул Ваня)

(пауза)

Маша: Я чувствую каждый твой поцелуй, ты всегда со мной, Вань, ты во мне, Вань…

(пауза)

Маша: Я знаю, что я скоро увижу тебя, и ничего не боюсь, Ванечка…

Ваня: Да, мы скоро увидимся, любимая, моя милая Машенька, скоро
увидимся, обязательно увидимся…

Маша: Мы увидимся…

Ваня: Ах, какой же я дурак был тогда… Поссорился с тобой из-за… Я
называл это мистикой… Я сейчас всё удивляюсь, как я мог быть…

Маша: Это здесь ни при чём, Ванечка, и, ты знаешь… Я сейчас
подумала, что мы ведь никогда и не ссорились, потому что мы даже в
ссорах бежали друг к другу, мы никогда не ссорились…

Ваня: Да, Маш, мы не ссорились, мы… Мы дрались подушками…

(они смеются, как близкие люди, вспоминающие какое-то своё милое,
только их двоих событие…)

(пауза)

Маша: Так и должно быть, если мы оба сохранили эти вещи.

Ваня: Да, Машенька. Я ничего не боюсь.

Маша: Я тоже ничего не боюсь, Ванечка. Я люблю тебя, Ванечка.

Ваня: Я тоже люблю тебя, Машенька.

Они разговаривали ещё минут сорок. Они не хотели расставаться.

Что-то произошло за воскресенье. Что-то, что уже докатилось до них.
Что-то, что поставило их в безвыходное положение. Что? Или
кто?

Всё как во сне.

Не могу сидеть в кабинете. Меня сейчас стошнит. Пойду отсюда.

Уток что-то невидно. Улетели, что ли? Или забились куда-то. За
воскресенье, что я отлёживался дома, снова ударили холода, и
речушка с прудиком снова покрылись льдом. Но под мостиком
сильное течение, и льда здесь нет. Глупых селезней тоже нет.
Неужели всё-таки улетели? А я не улетел. Здесь остался. И я не
знаю, что делать.

Вот он опять. Он пришёл с противоположной стороны моста. Он выглядит
как человек из плоти и крови. Он смотрит на меня, я смотрю
на него. Он точно такой же, как и в субботу. Я хочу спросить
его, кто он, что он от меня хочет, и кто я, и что вокруг
происходит. Но он перебивает меня. Он говорит мне:

- Научись ходить если не по воде, то по тонкому льду.

И он идёт по льду.

У меня мутнеет в глазах.

Я в этой самой кафешке. Где с Зефиром встречаюсь. Оказаться в ней
можно, только если пройти по поверхности прудика. По воде. Или
по льду. На улице холодно – значит, по льду. Разумеется,
можно и по суше, но тогда это займёт минут
пятнадцать-двадцать. Почти что вплотную к парку с прудиком сносят дом – на его
месте будут возводить новый, и поэтому здесь всё огорожено
бетонным забором. Напрямую не пройдёшь, нужно петлять между
домами. Собственно, поэтому это кафе и было выбрано для
тайных встреч – не на проходном месте, лишняя страховка от
случайных свидетелей. Да, напрямую не пройдёшь. Только по тонкому
льду. Итак, я уже здесь. У меня такое ощущение, что всё это
уже было.

Я сажусь на своё обычное место. Заказываю кофе. Его приносят, я
подношу чашку к губам.

Дверь кафе открывается – входит Зефир. Что ж, меня этим уже не
удивишь. Зато его, похоже, наша встреча поражает. На его лице
написано неподдельное изумление. Тем не менее, он подходит,
садится за мой столик. Официантка дёргается к нему, но он
отмахивается. Мы молчим. Наконец, Зефир, похоже, приходит в себя
и старается взять инициативу в свои руки.

- Вы знаете, что Зефир – это западный ветер?

Я молчу. Он ждёт ответа.

- Да, читал, – наконец отзываюсь я. – Это имеет какое-то отношение к делу?

- Я тут подумал, что, по сути, я западник, оставаясь при этом
приверженцем левой идеологии, да-да, я…

Хватит. Я хватаю его отворот куртки. Обеими руками. Встряхиваю.

Я смотрю ему в лицо.

- Или ты мне сейчас расскажешь, что вокруг происходит, или…

- Или?

- Или… Или у тебя найдут дрянь и ты сядешь! Два центнера героина, мать твою!

Я устал испытывать постоянное разочарование. Пусть хоть что-то будет
по-моему. Я пошёл по тонкому льду.

- Послушайте, то, что вы делаете, просто бессмысленно…

- Плевать мне на твою бессмысленность! Говори!

- Послушайте-послушайте!

На нас смотрят люди.

- Разве вы ещё не поняли, что информация – ничто. Вы можете знать
все факты и ничего не понимать. И вы можете понять всё, не
зная ни единого факта! – его лицо так близко к моему, что я
чувствую брызги слюны у себя на щеках.

- Не волнуйся, тебе это не грозит! Факт будет один, всего лишь один
– героин у тебя в кармане! И ты будешь это прекрасно
понимать! Да!

Он знает, что у меня нет с собой героина. Он знает, что у меня его
вообще нет. Он знает, что у нас в ведомстве я ни за что не
достану дряни, мне её попросту не дадут на него. Он знает, что
единственный способ, которым я могу достать героин – это
купить на точке, как рядовой наркоман. И он знает, что я пойду
на это.

- Хорошо, я всё расскажу. Отпустите.

- Вот именно, всё рассказывай. И то, что ты утаил от меня в субботу,
и то, что ты сегодня разнюхал, всё рассказывай.

- Неглядов, он…

- Что Неглядов?

- Это он организовал тот взрыв.

- Чтобы поднять шумиху вокруг своего имени?

- Не совсем так… И это тоже, но… Он хотел взорвать тех фашиков.

- Что? Зачем ему их взрывать? Откуда ты это знаешь?! Говори!

- Он, он как Мэнсон, хотел этим самым спровоцировать расовые беспорядки…

- Что?!

- Да, у него был какой-то конфликт с чеченами, я точно не знаю, что
именно там было, вроде он задолжал им денег, или что-то в
таком духе, вообще, я давно уже подозревал, что Неглядов
приторговывает оружием, но всё держал при себе, да, наверное, так
оно и есть на самом деле…

- Ближе к делу!

- Так вот, Неглядов решил организовать беспорядки в городе, чтобы
чеченам пришлось туго, и они бы отстали от него…

- Он, что, идиот?

- Наверно, я не знаю…

- И что дальше?

- Они как-то снюхались, ну, с нациками-то, и Неглядов не то чтобы
пообещал, но дал прозрачный намёк, что даст им денег…

- Так, откуда ты всё это знаешь?

- Это мне Кондратьев сказал.

- Кондратьев? А он откуда знает о шашнях между Деточкиным и
ополченцами? Стой, погоди, так ты всё это знал в тот, прошлый раз? –
он молчит. – Знал, знал, сука? – я готов опять наброситься
на него, и он это понимает.

- Да, знал, – мне требуется несколько секунд, чтобы прийти в себя.

- Говори дальше. Откуда Кондратьев знает о делах Неглядова?

- Они одноклассники бывшие.

- Неглядов и Кондратьев так давно знают друг друга?

- Да.

- Врёшь!

- Кондратьев мне сам рассказывал.

- Ладно. Так что фашики?

- В общем, они пришли как бы за деньгами к нему, а он их взорвал, но
они, ну, Родняев и остальные, этого не поняли, они
подумали, что это действительно их азеры, – всё, как Неглядов и
хотел…

- Неглядов сам Кондратьеву рассказал, что скинов взорвал?

- Нет… Это… Это мне Владимир Николаевич сказал.

- Что? Естапьев? – я чувствую, что пол под ногами уходит, как будто
я еду в лифте. – Ты… И его знаешь?

Последнюю фразу я откровенно мямлю. Перед глазами возникает пейджер
в руке Естапьева… Весь мой внешний облик, мой сиюминутный
облик мало чем похож на то, как должен выглядеть мужественный
чекист.

- Не совсем, я его вчера впервые увидел…

- Вчера? – так вот это «кое-что», которое Естапьев предпринял вчера.

- Да, он перехватил меня у подъезда, я домой возвращался, я сел в
его машину, – Зефир запнулся, и я вдруг отчётливо ощутил, как
он боится Естапьева. – Я сел в машину, и мы поехали, часа
пол всего где-то ездили.

- И что тебе сказал Естапьев? Зачем он сам пришёл к тебе?

- Он сказал, что вы себя плохо чувствуете, а дело не терпит отлагательств…

- И что?

- Он дал мне то, что я должен подкинуть Карповой.

- Что? Подкинуть? Что ты должен был подкинуть?

- Я сам толком не понял, что это такое, но он сказал, ну, Владимир
Николаевич, что любые правоохранительные организации,
заполучив это, смогут использовать это как доказательство, что
Карпова имеет отношение к тому взрывному устройству, что она
держала его у себя, и, возможно, даже сама сделала.

- Дай мне это!

- У меня уже нет ничего!

- Как нет! – нет, я не закричал, я прошипел эти слова – и на меня
обернулись, на моё шипение обернулись.

- Я, как Владимир Николаевич мне и сказал, один свёрток, не
прикасаясь к его содержимому, вытряхнул под окна Карповой, а второй,
вообще-то это папка с несколькими листками, но я не знаю
точно, что это такое, я не стал смотреть, я подложил в папку,
в её папку, которую она хранит у нас в штабе, в подвале у
нас, я всё уже сделал.

Зефир смотрит на меня – выжидающе, испуганно, и в то же время нагло:
наконец-то я завишу от него, он выше меня, я ему почти что
подчиняюсь.

Где-то далеко пульсирует мысль, что надо бы сейчас броситься на
Зефира и задушить его, но я не могу пошевелиться, я прилип к
стулу, я сросся со стулом. И тут этого подонка из моей головы
начал вытеснять страх – страх, я вдруг понял это, тот страх,
что испытывают те, кого я сажаю на стул у себя в кабинете, –
этот страх откуда-то пришёл и захватил меня, ничего не
оставив, кроме ненавистного стула. Я тону, тону в жиже болота
страха. И тогда я, подобно тонущему в настоящем болоте,
дёргаюсь и хватаюсь за тоненький ствол рябинки, что растёт на
расстоянии вытянутой руки:

- Что ты здесь делаешь? Зачем ты сюда пришёл? Сейчас, именно сейчас?

- Вы не поверите, но я здесь случайно…

- Случайно?

- После произошедшего я всё в себя не могу прийти, хожу, думаю…

- Почему не на работе?

- У меня выходной сегодня, я ведь сутки через трое.

- Ну, дальше, дальше.

- Да ничего уже дальше-то! Ходил, говорю, думал, вот, случайно
набрёл на это кафе, ну и решил посидеть… подумать…

Я смотрю на него и понимаю, что он не врёт. Хоть он и гнида, но я
всё же понимаю, что ему досталось. Хоть он и сам виноват, но
мне всё же жалко его. Во всяком случае, именно жалость
шевельнулась во мне где-то там, глубоко. Но я быстро справился с
этим чувством.

- Почему ты так удивился, когда увидел меня?

- Владимир Николаевич дал мне понять, что вы чуть ли к постели прикованы.

- Так и сказал?

- Нет, не слово в слово, конечно, но смысл был именно такой…

- Естапьев говорил, что всё происходящее нужно скрывать от меня?

- Так он не говорил, открыто не говорил, но он сказал, что в этой
операции главный он, поэтому нужно слушать и делать то, что
говорит он, а с вами, он сказал, у меня всё равно сейчас не
будет дел, он так сказал.

Естапьев просто использовал меня. Он понял, что я звонил ему невменяемым, и он…

- Как во всё это замешан Иван?

- Сеченов-то? – Зефир почему-то мгновенно оживает.

- Да, Сеченов Иван, – я не помню, знал ли я до этого фамилию Ивана.

- Очень просто, он – сообщник Карповой. Сказал ей, когда и где их
можно будет взорвать. Ну, якобы сказал.

- Сообщник? Только сообщник?

- Нет, они, конечно, ещё и любовники, но Сеченов пребывает в
подчинении у Карповой.

- А, – только и могу произнести я.

- Да, Владимир Николаевич так всё укомплектовал.

- Стало быть, он укомплектовал, что Маша, ну, Карпова, завербовала
Ивана Сеченова, и они вместе организовали взрыв, а Маша, в
свою очередь, действовала по указанию Кондратьева…

- Нет, Кондратьев здесь ни при чём.

- То есть?

- Карпова действовала по указке Неглядова. И то, что она отказалась
кинуть в него тухлым яйцом, по Владимиру Николаевичу
является неопровержимым доказательством того, что Карпова и
Неглядов – сообщники, если вообще не любовники.

- Ничего не понимаю.

- Владимир Николаевич сказал, что ополченцам будет наплевать, на
кого в действительности работает Карпова, она для них в любом
случае будет представительницей «Красных Дьяволят», поэтому
они обязательно пойдут на нас войной. Но комиссия, которая
будет расследовать эту заварившуюся кашу – ведь будут жертвы,
много жертв, – она, эта комиссия, рано или поздно поймёт –
там же не дураки будут сидеть, – что у нас, «Красных
дьяволят», просто нет возможностей и способностей изготовить даже
такое примитивное взрывное устройство, а мы, действительно,
после того, как Морозов ушёл от нас, лохи в этом деле, и тогда
начнут искать, кто же нас подставил. А если комиссия
увидит, что бомба – это дело рук Неглядова, как оно и есть на
самом деле, то она быстренько заткнётся. Таким образом, и война
будет между нами и фашиками, и никто ничего не заподозрит.
Вот что мне сказал Владимир Николаевич!

А ему всё это сказал я…

- А с чего это он тебе всё выложил? Тебе, рядовому стукачу?

- Я тоже спросил его, зачем он рассказывает мне всё это.

- И?

- Он сказал, что у него на меня планы, что он хочет, чтобы я был
повязан этим делом так сильно, насколько это вообще возможно.

И это моя идея? Впрочем, это уже неважно. Неважно… И я говорю, чтобы
хоть что-то сказать:

- Ну, а вы?

- Мы?

- «Красные дьяволята». Как вы на самом деле замешаны во всём этом?

- А, Кондратьев случайно услышал, как Неглядов по телефону с
Родняевым говорил, и он действительно подумал, что Неглядов хочет
дать денег фашикам, а ведь перед этим Неглядов отшил его,
насчёт денег-то, ну, Кондратьев и возмутился от такой наглости,
они ж давние знакомые, как так можно, вы поймите, вот он и
решил ему отомстить – подослал Карпову, а она… – Внезапно
Зефир как будто ломается, его голос становится плаксивым, – Да
я понимаю, что то, что я сделал, это скверно, это
отвратительно, я понимаю, что я трус и малодушный человек. Помните, я
тогда сказал вам, что у меня теперь чистая совесть?

Я молчу.

- Помните? Так теперь она не чистая! То, что я совершил, никакая
философия не оправдает! Теперь мою совесть никакие рассуждения
не отмоют! Она в дерьме! Как и я сам! Весь в дерьме! Я
повязан всем этим так сильно, что дальше некуда! По самые уши
повязан! Дерьмом, только дерьмом повязан! Но был ли у меня
выбор, ответьте мне, был?

Я молчу.

- Не было у меня выбора, не было! Обстоятельства оказались сильнее
меня! Об-сто-я-тель-ства! Вы знаете, что вчера Владимир
Николаевич мне говорил, как он смотрел на меня, вы знаете?

Уж я-то знаю. Но я продолжаю молчать.

- Я испугался! Да, да, я испугался! Я только вчера понял, во что я
ввязался, а до этого мне всё казалось как бы игрой,
интеллектуальной, знаете ли, игрой… Вы… Да и остальные чекисты, с
которыми мне приходилось встречаться, вы – нормальные люди, а
Владимир Николаевич – он просто монстр! Он смотрит на тебя, и
прямо земля из-под ног уходит… Он – монстр! Он – чудовище!

Монстр? Чудовище? Может быть. Но я продолжаю молчать.

- Я не знаю, как я буду дальше жить, я не знаю, что меня ждёт… А всё
из-за чего? Да из-за неё всё, из-за этой Карповой! Да! Она,
она во всём виновата, и в том, что с ней теперь будет, она
сама виновата, чего она дурочка такая, юродивая прямо, могла
бы и…

Я вскакиваю со своего места и даю ему по морде. Давно уже надо было
это сделать. Надо было вообще убить его. Тогда бы ничего и
не было.

Он лежит на полу. Здесь чистый и блестящий пол. Меня это бесит.
Зефир прокатился по этому скользкому полу. Он смотрит на меня, а
изо рта у него бежит струйка крови. Он готов броситься на
меня – он трус, но он доведён до отчаяния. Струйка крови
бежит у него изо рта. Все смотрят на нас.

Я ухожу.

Машу и Ваню нужно вытягивать. Как вытягивают из болота. Просто
схватить за шкирку и утащить куда-нибудь. Как мама-кошка спасает
своих котят. Так и сделаю! К Маше, надо к Маше ехать!
Немедленно! Я знаю её адрес наизусть! Один раз я даже был у её
дома! Посидел на лавочке у её подъезда! Да! По другому делу был
в тех краях, вот и воспользовался ситуацией! А так бы –
ни-ни! Её и себя светить! Да! К Маше! А потом и за Ваней! Всех
спасу!

Всё как во сне.

Господи, так Ваня же в двух шагах отсюда живёт! Пока бежал на метро
– по привычке уходя от слежки – ведь от Естапьева можно
ожидать всё, что угодно! – оказался совсем рядом с ним! Вот
только за угол того дома завернуть – и всё! Ладно, начнём с
Вани! А потом…

Я опоздал.

Я их сразу узнал. Сидят в «шестёрке» ко мне спиной. Но мне и не
нужно видеть их лиц, чтобы понять, что это наши. Чекисты, в
смысле. Может, и менты – в данном случае это неважно. Наши – это
спецслужбы. Мне не нужно видеть их лиц. Это видно, когда
напряжён. Если напряжён, значит – на деле. Хвосты так и
вычисляют. В хвостах ведь редко когда высококвалифицированные
ходят. Всё больше мелкая сошка. А они не совсем себя
контролируют. Эти, что сидят передо мной, может, и не мелкая сошка. Но
они напряжены. А потому я их и раскусил.

И любого террориста, идущего на выполнение задания, можно легко
вычислить из-за того, что он весь напряжён: каждый его мускул,
каждый кусочек его плоти напряжён. Коснёшься его – а он как
натянутая тетива. Или шкура на барабане. Он тут же дёрнется,
если до него дотронуться. Может, посмотрит на тебя. Может,
даже в глаза. Что ты увидишь в этих глазах – это уже твоё
дело. Но, может, он постарается сразу отойти от тебя. Сбежать.
Как будто ничего не было. «Как будто» – потому что он,
конечно, понимает, что ты почувствовал его напряжённость. Его
злобу. А если в глаза заглянул – то тем более.

Те приборы, о которых я говорил, приборы для определения злобы – ими
могут поработать люди. Да, на самом деле, люди. Я не знаю
более чувствительного устройства, чем человеческая плоть. Сам
подумай: все конфликты в час пик в общественном транспорте
происходят вовсе не из-за того, что кому-то отдавили ногу,
кого-то чуть не задушили, кого-то прижали к стенке. Нет. Люди
бросаются друг на друга, потому что они чувствуют друг
друга, чувствуют чужую плоть. И им противно. Они взрываются. Они
ругаются. Они дерутся. Нет более чувствительного
устройства, чем человеческая плоть.

Эти напряжены. Да, я опоздал.

Значит, они уже и у Маши. А у неё под окнами лежит кое-что. И в
папке, в штабе, тоже лежит кое-что. А обыск там непременно
будет. Непременно. Что же мне, бежать туда, к Ване на квартиру?
Ну, хорошо, допустим, воспользовавшись неожиданностью, я
выведу их из строя. Сколько их там? Предположим, пять – эти двое
не в счёт. Хорошо. Ну, вытащу я Ваню. Потом к Маше.
Допустим, там мне тоже повезёт. И вот я с двумя подкидышами. Куда?
К кому? Какое-то время, благодаря своим профессиональным
навыкам, я продержусь. А дальше что? Рано или поздно их
поймают. Это не то, как если бы я их до облавы вытащил. В той-то
ситуации им всего-навсего отсидеться нужно было бы – а уж я бы
нашёл, где. Теперь же за ними охота будет.

За нами, не забывай – за нами. Куда это ты на старости лет
намылился? В какую авантюру вписываешься? Не поздновато ли?

Не гунди. Хорошо, согласен. Прямым действием, так сказать, их не
спасёшь. Буду спасать бюрократией. Да, именно. Нужно уничтожить
документы, которые даже намёком могут быть использованы
против них. Я уничтожу все записи разговоров и их распечатки,
все отчёты видеонаблюдений, я прорежу все докладные кротов. Я
им ничего не оставлю. Потом скажу, что уничтожил их давно,
– ну, все эти документы наблюдения за ними. Якобы думал, что
они больше не нужны. А вот думал, и всё! Я бы, конечно,
оформил всё по уставу, как положено, все бланки заполнил бы на
уничтожение документации, да вы ж понимаете, что с такой
загруженностью времени на необходимое не хватает, чего уж там с
канцелярией возиться. Ведь все и так знают, что эта
бюрократия не всегда соблюдается. Все и так знают, что если
документ действительно не нужен, его можно просто взять и выкинуть.
Все так делают. Так что… Выговор с занесением в личное дело
влепят, и всё.

Я иду назад.

На работу прихожу в полном изнеможении. Не то, чтобы выдохся, хотя
набегался – будь здоров. Просто в какой-то момент понял, что
бессмысленно всё это. Совершенно. Ничего я не добьюсь.
Никого не спасу. Свою голову сложу.

Ишь ты, стихами заговорил.

Дверь открывается. Входит Естапьев. Кто же ещё.

- Ты где был? Я тебя всё ищу и ищу!

- Да так, Владимир Николаевич, побегал немного. По делам, конечно, по делам.

- Да уж вижу, что побегал – вон, взмок весь. В такой-то холод! А ты
ещё и нездоров. Поберёг бы здоровье своё.

- Не такой уж и холод, всего минус пять, – я немного смущён
проявлением такой заботы обо мне. Он же «монстр».

- Для тебя, конечно, не холод, ты у нас ещё молодой, а я-то вот
старик уже, поэтому мне минус пять – что тебе минус пятнадцать.

- Да ну бросьте вы, Владимир Николаевич, какой же вы старик, что вы
такое говорите…

- А!

Естапьев морщится и машет рукой. Он рассеянно берёт бумаги с моего
стола и так же рассеянно просматривает, не отдавая, судя по
всему, отчёта, что на них написано. Я уже собираюсь
поинтересоваться, зачем он искал меня, как он начинает говорить.

- А у нас ведь снова трупы, Санёк.

- Трупы?

- Да-да, Александр Васильевич, трупы.

В который раз за всю эту историю я молчу в ответ. Мы всё-таки начали
считать трупы. Мы ничего не делаем и считаем трупы. Как и
задумывалось. Мною задумывалось. Если Владимир Николаевич
называет меня по имени-отчеству, значит, произошло что-то из
ряда вон выходящее. Я боюсь спрашивать, чьи это трупы. Потому
что я знаю, чьи. Но Естапьев снова не дожидается моего
вопроса:

- Иван Сеченов и Мария Карпова.

Я был готов к этому, но, тем не менее, земля в который раз за всю
эту историю уходит у меня из-под ног. Лёд трещит под ногами и
раскалывается. Я не умею ходить по тонкому льду. Я не умею
летать. Я ничего не умею.

Делаю над собой усилие. Усмехаюсь. Мямлю:

- Давно?

- С час назад.

Выходит, когда я стоял у дома Ивана, он был уже мёртв. И Маша была
мертва. В ушах звенит. Я снова выдавливаю из себя, стараясь
создать видимость шутки.

- Они, что же, отстреливаться начали?

- Нет, оба покончили с собой. Одновременно. Ещё до нашего прихода.
Мы опоздали буквально на полчаса. Сеченов чем-то отравился,
мы ещё не знаем чем, а Карпова вскрыла вены. Странно, обычно
наоборот – мужики режут себя, а баба травятся. Ох уж эти
радикалы, всё-то у них не как у людей!

- Они поменялись, Владимир Николаевич, – брякаю я неожиданно для
самого себя. Только бы сдержаться. Только бы не забиться в
истерике.

- Чем поменялись?

- Ммм… Я не… не знаю… я… прослушал их последний разговор, и…

- А, – тянет Естапьев. Он задумчиво смотрит на меня. – Жаль,
конечно, что такая операция провалилась. Прямо-таки афёра… Мёртвые
– они адвокатов не нанимают, списывай на них, что хочешь, но
в нашем случае лучше бы они были живы, пускай даже и с
десятью адвокатами. Мёртвые и их дела интересуют только журналюг
и прочих писак. Красные, коричневые – эти на трупы не
поведутся. А то ещё, чего доброго, и героев из них сделают. Они
это умеют. Войны теперь не будет. Концы, как говорится, в
воду. Жаль…

- Нам будет что-нибудь за это? – я стараюсь сменить тему. Мне трудно говорить.

- Да нет, чистенькие мы, комар носу не подточит, никто нас в это не
впутает. Жили-были мальчик и девочка, они полюбили друг
друга, но запутались в жизненном клубке и не смогли справиться с
парой узелков… Вот только мне всё кажется, что кто-то их
предупредил.

- Владимир Николаевич, да кто ж мог-то? – Я недоумеваю искренне. –
Они ж на прослушке, не было там никого.

Это я говорю с убеждением в голосе. Но на самом деле стараюсь
выяснить, не шизанул ли я и здесь.

- Не было, – соглашается Естапьев. Я успокаиваюсь.

- Почувствовали, наверное, – опять брякаю неожиданно для самого себя.

- Что почувствовали?

- Ну, что идут за ними. Влюблённые, они иногда бывают очень чуткими…

- Экий ты романтик! – Естапьев искренне удивлён моей фразе. –
Ничего, ещё пяток лет, и выйдет у тебя из головы вся эта дурь.

- Так а что теперь с дьяволятами и ополченцами делать будем? –
интересуюсь я по составленному кем-то алгоритму.

- Да ничего пока. На попу они и так сядут. Присмиреют. На какое-то
время, во всяком случае. А там посмотрим. Посмотрим… Да, зря
мы Берлинскую стену раздолбали…

Естапьев угрюмо смотрит в окно. Меня тоже берёт злость. Но из-за другого.

- А Неглядову так и вовсе хорошо, чист он, прямо-таки белоснежен.
Победит на выборах теперь, ей богу, победит, Владимир
Николаевич, – я едва сдерживаюсь, чтобы не добавить какого-нибудь
сочного словца. – Заварил такую кашу и…

- Так а ты что, не знаешь?

- Что? – Я уже и не знаю, чего ждать.

- Добрались ведь до него. Вчера вечером шлёпнули. На конспиративной
квартире. И смех, и грех – его погубила любовь к клубнике. –
Естапьев действительно едва сдерживает смех, – Он так долго
тягал ягоды и макал их в сахарницу, стоя перед
образовавшейся щелью между сдвинутыми шторами, что снайпер сумел как
следует прицелиться и прострелить ему голову через левый глаз.
Насквозь! Добрались таки до него эти чечены. Впрочем, это не
наше дело…

Да, это действительно не наше дело. Мне становится легче. Хоть
этот-то получил по заслугам.

- А он что, действительно им денег должен был?

- Нет, ничего такого. Он девку одну от них прятал, те её в шахидки
готовили, она вроде как готова была, да потом одумалась. Не
знаю, может, ничего бы и не стали устраивать, да она сестрой
одного полевого командира была, вот они и взбесились,
киллера наняли…

Вот… ведь… Деточкин… Какой ты… Так что… правильно… значит… Машенька
его… почувствовала… а?

- Ну а скинов-то кто взорвал?

- Он и взорвал. Ненавидел он этих бритоголовых, видишь ли. От
чистого сердца, так сказать, взрывал. Может, конечно, и не хотел
их убивать, но, судя по всему, не очень раскаивался в
убийстве… Борец, тоже мне… Да чёрт с ними со всеми, – Естапьев
словно спохватывается. – Я ж чего за тобой всё бегаю.

Он подходит к холодильнику, маленькому, допотопному холодильнику,
что стоит у меня в кабинете, открывает его и достаёт тарелку.

- На, – говорит, – подзаправься витаминами. А то ты плохо выглядишь.

Клубника. Конечно, на тарелке лежит клубника.

- Не магазинная, не мороженная, настоящая – брат жены из Сочи
приехал, они там выращивают. Эх, хорошо там небось сейчас! – он
хватает одну ягодку и запихивает в рот.

Я мычу в ответ – поддакиваю и одновременно благодарю за угощение.
Клубника сочная – на дне тарелки собралась тёмно-красная
лужица. Тёмно-красная лужица. Беру одну ягодку и разглядываю её.

- Ну, давай, подкрепляйся, – Естапьев хлопает меня по плечу и идёт к двери.

На пороге он оглядывается:

- Кстати, это зефир. Ты знал, что зефир – это ещё и элитный сорт клубники?

- Нет, не знал, Владимир Николаевич.

- Ну, теперь будешь, – Естапьев чему-то улыбается.

- Владимир Николаевич! – среди всего этого сумасшедшего дома меня
вдруг заинтересовал один пустяк. – А кто Зефира Зефиром
прозвал?

- Я, а что?

- Нет, ничего.

Я по-прежнему рассматриваю клубничинку. Пристально рассматриваю. Я
не смотрю на Естапьева.

- А почему, если не секрет?

- Какой же секрет. Просто одновременно думал о том, какой новому
агенту псевдоним дать, и о том, что внучке в больницу зефир
надо не забыть купить. Любит она его очень.

- Понятно, Владимир Николаевич.

Дверь закрывается. На этот раз Естапьев ни разу не кашлянул. Как-то непривычно.

С Зефиром пронесло – слава богу, хоть здесь не я наследил. Значит,
не всё так уж и плохо. С моей головой-то. А Маша и Ваня… Я бы
всё равно не успел.

Выходит, я тоже чистенький. Совершенно.

Мне становится тошно. Но я сижу и ем клубнику. Пихаю ягоду за ягодой
в рот. Пальцы у меня покраснели – словно кровь капает с
них, словно кровь капает с них, словно кровь капает с них…

Чистенький, говоришь? Другой бы на твоём месте повесился.

Да пошёл ты! Тебя ещё не хватало! Стар я, чтобы вешаться…

(Пауза.)

Всё, решено. Ухожу в отдел по борьбе с незаконным оборотом
наркотиков. Ты ведь этого хотел? Да? Конечно, легко вот так сказать
«ухожу» – это геморрой ещё тот. Задолбаешься переоформляться.
Но иначе я… загнусь. Прямо сейчас и пойду… Нет. Уже пять.
Никто не будет возиться со мной в пять часов. Ладно. Завтра.
Завтра с утра.

А пока посижу здесь. На тарелке ещё пара ягодок осталась. Она вкусная, клубника.

Кап. Кап. Кап…