Проза

Чем дольше живешь на белом свете, тем спокойнее, обыденнее
воспринимаешь смерть знакомых, приятелей, школьных друзей. Порой даже
кажется, что они покидают этот удивительный мир
наперегонки, торопясь поскорее занять свое место на кладбище, чтобы
оттуда уже в виде гранитного памятника или сваренного из
арматуры креста напомнить о бренности земного существования.

И вот тогда, вдруг остро почувствовав зияющие бреши в своем
окружении, ты, вроде бы еще совсем и не старик – в сорок-то лет! –
начинаешь относиться ко всему происходящему более
снисходительно, можно сказать, философски. Судьбу-то ведь не обманешь,
и кому суждено утонуть, тот все равно не сгорит.

Но встретившийся на днях мой бывший одноклассник Валерка Круглов до
этого еще, видно, не дорос, и с явным желанием ошарашить
меня ни к селу ни к городу ляпнул:

– Слышал ли, Славка Стецко помер?

И раньше-то невысокий – на уроках физкультуры стоял в шеренге
крайним, – а сейчас и подавно усохший – метр с кепкой, с
зачесанными на плешь прядями ржаво-русых волос, толстошеий и пузатый
(откуда что берется?) – Круглов наблюдал за моей реакцией.
Ведь он заявил это с таким демонстративным спокойствием и
равнодушием, словно хотел подчеркнуть, что сам он уже давно
свыкся со смертями своих знакомых, а для меня это станет
потрясением.

– Кривой, что ли? – переспросил я, пытаясь представить себе
страшненькое, изуродованное лицо лежащего в гробу Кривого.

Валерка сделал глаза по полтиннику, и, глядя на него, мне даже
подумалось: а все-таки не зря его звали в школе Круглым. Он и
есть Круглый. Фамилия тут ни причем – с годами он все больше и
больше делался похожим на колобка.

...Славок в нашей школе было раз, два и обчелся. Не пользовалось в
конце пятидесятых спросом имя Вячеслав. На вскидку мне
вспомнилось только трое. Длинный, как жердь, рыжеволосый, с
бородавкой над верхней губой Слава ВЛКСМ из параллельного класса,
получивший свое прозвище за то, что года три подряд был
секретарем школьной комсомольской организации. Славка Свежаев –
вечный двоечник и прогульщик, с бледным лицом и прокуренными
гнилыми зубами, – по окончании школы волей судьбы ставший
единственным в классе многодетным отцом. Но, отсидев за
поножовщину шесть лет на строгом режиме, он подхватил в лагере
туберкулез и уже лет пять как отдыхал от своей въедливой жены
и троих отставших в развитии спиногрызов на городском
кладбище. Царство ему небесное. И вот Славка Стецко – Кривой. Он
был года на два старше меня, и свою кличку получил уже после
школы. Может быть, поэтому Валерке Круглову она ничего и не
говорила.

– Ты, гляди, чего делается, – как всякий хронический алкоголик, чей
мозг уже давно проспиртован до такой степени, что его впору
выставлять в качестве учебного пособия для студентов
мединститута, из боязни потерять нить разговора все время
перескакивающий с одного на другое, Круглов торопился выложить свои
соображения. И даже пытался острить, хотя и понимал, что это
совсем не к месту. – Народ мрет, как тараканы от дихлофоса.
Серегу Будкина помнишь? Здоровяк еще тот, лапища – две моих,
если врежет – сразу мокрое место останется, бутылку водки
из горла выпивал на спор за один прием. А этой весной, дурак,
удавился. И было бы из-за чего? Из-за бабы. Видно, мозга за
мозгу зашла... Юрка Богомолов тоже ласты склеил. У этого
печень отказала: последние годы пил все без разбору – чагу,
политуру, клей БФ, стеклоочиститель... Валерка Горошко
разбился. На дачу на мотоцикле поехал – и сам угробился и пацана с
собой забрал. Теперь вот и Славка Стецко туда же... Мы с ним
на механическом заводе работали. Классный был токарь – все
время на Доске почета, в передовиках ходил. Говоришь, его
Кривым звали? Что-то я никак не въеду: почему Кривым-то?
Может, ты его путаешь с кем?

– Его кривую рожу разве с кем спутаешь!

– Это точно. Физия у него и в самом деле какая-то перекошенная. Хотя
в школе нормальный парень был, у меня с ним старший брат в
одном классе учился, общая фотография до сих пор дома
валяется. Наверное, в ДТП попал?

Я промолчал. А Валерка как-то виновато засуетился, видно, вспомнил,
что привык все время куда-то спешить. Но прежде чем так же
спешно пожать мне на прощание руку, машинально, скорей по
привычке, спросил:

– Юра, рублишко не одолжишь? – а увидев, как я достаю бумажник, тут
же поправился. – Или пятерку. Славку помянуть...

...В добрые советские времена, когда все вокруг было незатейливо и
понятно, мы со Славкой жили на одной улице. В соседних
ветхих, продуваемых насквозь деревянных бараках, притаившихся
сразу же за городской баней. И хотя наша маленькая, как собачий
хвост, улица с гордостью носила имя Якова Михайловича
Свердлова, из-за зарытого под нашими домами и часто парящего
из-под земли, словно гейзер, канализационного коллектора,
называли ее не иначе как Банной канавой. Вот с этой Банной канавой
и убого возвышающимся над ней городским банно-прачечным
комбинатом № 1 и было связано наше со Славкой счастливое
детство.

Кочегаром в бане вкалывал Славкин отец – грязный, пропахший дымом и
копотью дядя Костя. Забивая с мужиками во дворе домино, он
постоянно кашлял и харкал на землю черными сгустками мокроты.
О дяде Косте говорили, что в молодости он слыл мужиком
шухарным, ничего не боялся и чуть что хватался за нож, который,
в конечном счете, и аукнулся ему девятью годами колонии. С
Клавдией, своей будущей женой, что после школы поехала не на
Целину, а завербовалась на Север и работала в хозчасти
системы исполнения наказаний на станции Инта, он сошелся сразу же
после отсидки. А когда родился Славка, вольнонаемная прачка
и отбывший срок уголовник, так и не заимев своего угла, не
задумываясь, махнули на Клавину родину.

В приветливом старом бараке на улице Свердлова места хватило всем.
Не имея за плечами путном профессии, Славкина мать временно
устроилась банщицей в банно-прачечный комбинат: проверяла в
женском отделении билеты, выдавала моющимся оцинкованные
тазики, отпирала и запирала раздевальные шкафчики, мыла полы. А
где временно, там оказалось и постоянно. Другой, более
интересной или хотя бы выше оплачиваемой работы в силу своего
девятилетнего образования она так и не нашла.

Нам же со Славкой в ту пору, считай, завидовала вся Банная канава:
ведь благодаря его родителям мы от безделья могли хоть каждый
день мыться в бане бесплатно. И не только в просторном
общем отделении, куда вход стоил 15 копеек, а и в роскошных по
местным меркам, выложенных кафельной плиткой тесных кабинках
душевых, куда билет был в два раза дороже, и даже – в
ванных, коих на первом этаже насчитывалось пять, а помыться в них
стоило полтинник в час.

Раз уж я коснулся всплывшей вдруг в памяти банной темы, то
признаюсь, что в душ мы со Славкой ходили, конечно же, не столько
мыться, сколько подглядывать за моющимися в соседних кабинках.
Для этого мы по очереди залезали друг другу на спину и,
затаив дыхание и сгорая от возбуждения, наблюдали за
притягивающими глаз округлостями ничего не подозревающих молодых женщин
и девчонок. Большим везением считалось высмотреть за
перегородкой не кого-нибудь из своих угловатых, еще не опушившихся
где надо одноклассниц, а девчонок постарше. И однажды мы
даже увидели нашу учительницу немецкого языка Генриетту
Васильевну Ланде.

Высокая, худосочная «немка» запомнилась нам тем, что в отличие от
других посетительниц душевых кабинок, чтобы не мочить волосы,
спрятала голову в синюю плавательную шапочку, а потом,
усевшись на деревянную скамеечку, стала тщательно выскабливать
станком для бритья свой поросший рыжими волосами лобок. О! Это
надо было видеть!

Вполне естественно, что сразу же после такого стриптиза, мы, как
сумели, изобразили Генриетту Васильевну на входной двери
раздевалки, особенно проработав нижнюю половину ее тела и снабдив
рисунок непечатными выражениями. Но наше со Славкой
авторство как-то удивительно быстро вычислили и рассказали обо всех
художествах тете Клаве, после чего она надолго перестала
пускать нас в душевые.

Славка был старше меня года на два, но к концу школы эта разница в
возрасте стала весьма ощутимой: другие интересы, приятели,
друзья. Пока я, заканчивая восьмой класс, в надежде
познакомиться с какой-нибудь девчонкой, толкался по вечерам возле
школы рабочей молодежи, что прописалась в здании общежития
текстильной фабрики, Стецко, получив в ПТУ профессию токаря, уже
гордо вкалывал на заводе. Там он, надо отдать ему должное,
успевал не только осваивать токарный станок, но и разливать
по стаканам все, что горит. После трудового дня, накачавшись
с мужиками разливным пивом, а то и чем-нибудь покрепче, он
нетвердой, но еще уверенной походкой отправлялся в ШРМ
повышать свой уровень образования.

Но вот беда: из-за ставшего привычным винного перегара и пьяного
Славкиного куража, который, как правило, завершался драками,
вахтерши занимали стойкую оборону и не пускали его в
общежитие. А тетка Маша Арбузова, сухонькая, въедливая, как заноза
старуха, даже вызывала, а, может, делала вид, что вызывает по
телефону милицию. Славка на время уходил, а потом, когда все
вокруг затихало, уговаривал девчонок с первого этажа
открыть ему окно и под их смешки, демонстрируя свою неудержимую
тягу к учебе и, роняя на пол плошки с цветами, карабкался на
подоконник и таким образом все же достигал своего класса.

Длинный, скуластый, с распущенными до плеч патлами русых волос,
Славка Стецко, пожалуй, был самым заметным парнем в микрорайоне
ШРМ. Летом он ходил в сшитых на заказ светло-коричневых
вельветовых брюках, подпоясанных кожаным солдатским ремнем, и
зеленой, с рисунками из каких-то петухов, рубашке. Зимой
залезал в обычную куртку-пургу, какие носил чуть ли не весь
город, как Остап Бендер, наворачивал на шею длинный красный шарф,
а вот разных там шапок-ушанок, мохеровых кепок и шерстяных
шапочек на дух не переносил – и в любой мороз ходил с
непокрытой головой. За это буквально все, начиная с мамы Клавы и
кончая классной в вечерней школе, пугали его менингитом, а
Славка и слушать никого не хотел – такой уж он был упертый.
Любил все делать по-своему, назло другим. За это его и
уважали.

Я тоже немного завидовал ему, такому решительному,
бескомпромиссному, не привыкшему лезть за словом в карман, шутя знакомящемуся
с самыми симпатичными и модными девчонками. В конфликтных
ситуациях с парнями из других микрорайонов Славка никогда не
боялся их численного превосходства, не прятался за чужими
спинами, не заискивал перед дутыми авторитетами, а решительно
шел с кем угодно один на один. И если удавалось, всегда бил
первым. Но вся беда, что дрались тогда без понятий, кодла на
кодлу, улица на улицу – ремнями, с остро заточенными по
краям солдатскими бляхами, самодельными кастетами,
подвернувшимися под руку кольями от штакетника.

Возле «вечерки» все разговоры обязательно сводились к Стецко: с кем
он вчера танцевал, кого из девчонок ходил провожать, кому из
парней по пьяни врезал по морде. И мне, еще только ищущему
подходы к женскому общежитию, тогда как никому другому
требовались его участие и поддержка. Он же, гад, как нарочно меня
не замечал, словно мы никогда и не жили с ним вместе на
Банной канаве, не играли до глубокой ночи в ножички, не ходили
подглядывать за моющимися в душе одноклассницами.
Поздороваешься с ним:

– Слава, привет!

– Привет, Юра, – бросит через губу, а сам даже и руку не подаст.

Но именно той зимой, не раньше и не позже, словно сжалившись, судьба
свела меня с Лидой Зайцевой с фабрики «Заря Социализма».
Лида была постарше меня года на три. Но из-за невысокого роста
и хрупкой (того смотри, переломится) фигурки, казалась мне
пятнадцатилетней девчонкой. Особенно, если не накрасится. Но
и с подведенными тушью ресницами, синими тенями возле глаз
и ярко-алыми, напомаженными, как у городских шалав, губами,
она нравилась мне ничуть не меньше. А скорее даже больше,
потому что казалась совсем доступной – бери и веди, куда
хочешь, делай, что знаешь. Вот только из-за зависшего над городом
декабря вести Лиду, моего милого зайчонка, кроме как в
набивший оскомину кинотеатр и опостылевший дом культуры, было
все равно некуда. Кино для нас становилось важнейшим из
искусств. Всякий раз мы брали билеты на последний сеанс, занимали
места в самом последнем шестнадцатом ряду и, как только гас
свет, начинали целоваться.

Но однажды перед фильмом «Красная мантия», на который дети до
шестнадцати лет не пускались, какая-то слишком правильная
билетерша заявила Лиде, что ей еще рано смотреть такие фильмы и
наотрез отказалась впускать в зал. Мне, пятнадцатилетнему, дура,
и слова не сказала, а на Лиду, которой уже стукнуло
восемнадцать, набросилась, как разъяренная гусыня, – и ей,
бедняжке, пришлось доставать свой лежавший к счастью в сумочке
паспорт.

Помимо кино и танцев, по вечерам мы частенько пропадали с Лидой в
занесенном снегом городском парке, что находился в двух шагах
от ее общежития, на облюбованной молодежью ледяной горке. Не
столько покататься с нее, сколько подурачиться, посмеяться,
потискать девчат, которые прямо тут же курили, а для
поднятия настроения могли позволить себе и стаканчик вина,
приходили парни со всего города. Хохот и визг здесь стоял
постоянно. Но иной раз из-за того, что кто-то на кого-то не так
посмотрел, не то сказал, не к тому подошел – завязывались долгие
словесные разборки, непременно перерастающие в драки. И
ладно бы дрались только сами поссорившиеся, так ведь нет, вся
толпа друзей-приятелей набрасывались на одного.

Лидочку же в такие минуты, как нарочно, тянуло на горку, словно она
хотела проверить меня, испугаюсь я чужих кулаков или нет.
Вот только мне как-то не очень улыбалось подставлять свою
голову под тяжелые от наваренного свинца солдатские бляхи и
ловить печенью удары чьих-то тупоносых зимних ботинок – и при
любом провоцировании драки, я сразу же старался отойти в
сторону, что Лиде явно не нравилось. Уж очень ей хотелось увидеть
меня героем, пусть и всего извалянного в снегу и с
разбитыми в кровь губами! Вот такого бы она полюбила, с таким бы
пошла хоть на край земли. Я даже представлял, как, для того
чтобы мне было не очень больно, встав на цыпочки, она повиснет
у меня на шее и зацелует мои разбитые опухшие губы.

Но однажды то, чего я так не хотел и всячески избегал, все же
случилось. Трое изрядно поддатых парней, живущих где-то рядом с
железнодорожным вокзалом, а потому и называющих себя не иначе
как «станцией», догуливая до предстоящего весеннего призыва
в армию последние недельки, завалившись в парк, стали
докапываться до всех подряд. Спрашивали, который час, просили
закурить, обкидывали встречных снежными комками. Охотников
нарваться на развязавшийся мешок с кулаками не находилось: все
припозднившиеся парочки как-то сразу потихонечку растворились.
И только мою бесстрашную Лидочку, как всегда в подобных
ситуациях, неудержимо потянуло прокатиться с горки:

– Давай еще один, честное слово, последний разок... Пока никого
нет!.. И сразу уходим...

Уйти нам, конечно же, не дали. Рослый, выше меня на целую голову,
кучерявый парень заученно попросил сигарету. Я не курил, о чем
в самой миролюбивой форме и постарался ему объяснить.

– И шкура твоя, что ли, не курит? – стараясь задеть меня побольнее,
и тем самым вывести из себя, уточнил он. А потом,
обратившись непосредственно к Лиде, рявкнул: – Чего, морду воротишь?
Отвечай, когда с тобой старшие разговаривают!

Лида молчала. Мою проверку на смелость она, видимо, представляла
себе совсем по-другому. В создавшейся же ситуации выходило, что
первопричиной, поводом к драке была она сама, а не я. А это
ставило все с ног на голову. Ведь меня в силу моей
сговорчивости, а быть может, и малолетства никто пока и пальцем не
тронул: не куришь, пацан, – и Бог с тобой. Береги здоровье, в
армии пригодится. А вот Лиде, с которой парень явно был
знаком и наверняка знал, что она балуется «Стюардессой», из-за
ее упрямого характера предстояло держать ответ. И она бы
ответила ему, вполне достойно и резко. Но не при мне... В моем
присутствии она сразу как-то растерялась, не знала, что
говорить и как вообще себя вести со своим пусть и давним, но
ухажером.

– Пошел вон, пьяная скотина! – наконец-то сквозь зубы бросила она. И
я воспринял это как сигнал к действию: сразу же весь
собрался и сильнее сжал кулаки, чтобы, как Стецко, ударить
противника первым. Главное сбить его с ног, а там будь, что будет!

– Это кто здесь пьяная скотина? – к Лиде вразвалочку приблизился
второй парень. Он чиркнул спичку и осветил ее лицо. – Ба! Да
это наша старая знакомая – Зайчиха!

– Лида Зайчик?! – подал голос третий и, по-моему, вполне трезвый
парень в компании. – Не окрольчилась еще?

Самое гадкое и противное заключалось в том, что станционные
почему-то не трогали меня! Другие бы уже давно загнали в сугроб и
превратили в споткнувшегося снеговика, а эти словно не
замечали и не хотели меня замечать, сосредоточившись на Лиде.
Неужели их и в самом деле что-то их связывает? Но что? Что? И тут
я, слава Богу, краем зрения увидел входящих в ворота парка
ребят с Банной канавы. Судя по голосу, среди них был и
Славка Стецко – я его сразу узнал. Это меняло ситуацию в корне.
Теперь я мог смело рассчитывать на поддержку. В любом случае
забить втроем одного уже никто не позволит.

Я осмелел. И как только кучерявый каким-то блатным жестом попытался
провести Лиде грязными пальцами по губам, я резко отшвырнул
его руку. И сразу же получил сильный удар в лицо. Затем еще!
И еще! В глазах потемнело, но на ногах я все же устоял.

– Ты на кого, салажонок, руку поднял? – словно сквозь вату,
откуда-то сверху спрашивал меня кто-то из парней.

Ожидая нового удара, я боялся поднять голову. И тут произошло
непредсказуемое: с каким-то пронзительным, душераздирающим криком:
«Не трогайте его, гады!» – Лида закрыла меня собой.
«Сильные, да? Сильные! Втроем на одного!.. Козлы!» – матерясь, она
захлебывалась, давилась от бессилья слезами, и я чувствовал
эти слезы на своем разбитом лице.

– Что за шум, а драки нет? – совсем рядом послышался голос Славки
Стецко. – Кабан? Франц?.. Каким ветром в наши края занесло?

– Здорово, Хохол! Как видишь, гуляем!

– Ну и гуляйте у себя на станции! А зачем же наших пацанов обижать?
Некрасиво получается...

– Его никто не трогал! Он первым в драку полез...

– Один на троих, да?

– Эти козлы сами пристали! – вытирая слезы, вмешалась Лида.

– За козлов ответишь! – понимая, что драки им все равно теперь не
избежать, кинулся на нее кучерявый, но один из ребят с Банной
канавы, ловко намотав на руку солдатский ремень, со свистом
стеганул его бляхой по голове. Кучерявые волосы у парня
покрылись кровью, красные капли побежали по снегу, и, словно
зверея от крови, кто-то крикнул: «Мочи станционных козлов!». И
понеслось! Поехало! Замелькали солдатские ремни, кулаки,
чьи-то перекошенные от боли лица. В азарте завязавшейся
потасовки я тоже, как мог, лупил и пинал своих обидчиков. И минуты
через две – три, не выдержав натиска и на чем свет стоит,
матерясь, станционные позорно сбежали.

– Ну что, Юрок, все нормально? – поздоровался со мной за руку
Славка. – Как девчонку-то зовут?

– Лида, – ответила та, с восторгом глядя на нашего спасителя. – А я
о вас слышала. Вы Слава Стецко?

– Откуда такая информация? От Юрки?

– Нет, – простодушно улыбнулась Лида. – Я еще, как только в
общежитие поселилась, обратила на вас внимание. Вы такой юморной!
Помню, как-то Арбузова не пускала вас в школу, так вы через
окно в нашей комнате полезли и все твердили: «Хочу учиться,
учиться и еще раз учиться, как завещал великий Ленин...».

– Было дело, – оскалился Стецко. – Но вместо учебы меня тогда все
равно увезли в ментовку...

Надо было уходить. Я тронул Лиду за руку, но она опять, в силу
своего характера решила делать все наперекор. Глядя на нее, еще
недавно плачущую и матерящуюся, а теперь беззаботно
смеющуюся, с потекшей по щекам тушью, и от этого еще более
беззащитную и милую, я понимал, что своей излишней откровенностью она
растревожила Славку, и просто так он ее не отпустит.

– Пойдем? – позвал я.

– Отстань, – хорохорилась Лида. – Дай поговорить с хорошим человеком.

Так мой давний приятель по Банной канаве и сегодняшний
ангел-спаситель невольно превращался в соперника. Со стороны я, наверное,
не стоил его мизинца. И мне не оставалось ничего другого,
как только бросить:

– Как хочешь, а я пошел...

– И в самом деле: иди, Юрок, домой, – подхватил Стецко. – Тебе,
бедняге, и так здорово перепало. Иди, иди, мать, наверное,
переживает. А за девушку не беспокойся – я ее провожу. Правда,
Лида? Можно вас сегодня проводить? Ведь кругом одно хулиганье:
плюнешь в морду – драться лезут.

Все засмеялись. Стецко нравилась роль уличного весельчака, и он, как
мог, старался отвечать ей. Даже говорить старался
афоризмами, прибаутками и стишками, пусть и до убожества
примитивными, вроде: весь мир бардак – все люди бляди. А ведь многие из
Славкиного окружения не слышали и такого, и своим дурацким
гы-ы, гы-ы, гы-ы, как могли, старались поддержать кумира. Вот
и его очередной шедевр: плюнешь в морду – драться лезут –
дошел не сразу до всех, и гыканье позади меня еще какое-то
время продолжалось. Мне же почему-то подумалось, что смеются
они все надо мной, так вот запросто оставившим свою девушку
другому.

Пока на лице сходили синяки, а в душе пылал пожар незаслуженной
обиды, я отсиживался дома. Еще день, другой – и все забудется,
надеялся я. Но не забывалось. Не проходило. Скорее наоборот:
денно и нощно я, словно запрограммированный на
один-единственный сюжет, с настойчивостью свыкшегося с болью мазохиста
бесконечно прокручивал в своей памяти подробности того
злосчастного вечера. И чем дольше я терзался своим решением
оставить Лиду со Славкой, тем сильнее мне хотелось тотчас же бежать
к моему милому зайчонку. И выспрашивать, выспрашивать ее во
всех подробностях о том злополучном вечере, чтобы поскорее
услышать, что ничего такого между ними не произошло!

Но Стецко опередил меня. И как я ни старался избегать этой встречи,
мы столкнулись с ним, будь он трижды проклят, утром возле
его барака.

– Ты где, Юрок, пропадаешь? – заговорил он первым. – Девчонка себе
места не находит, от неразделенных чувств, можно сказать,
волосы на голове рвет, а он и носа к ней не показывает,
обиженного из себя строит. Запомни, обиженных на зоне раком ставят.
Подумаешь, в рожу дали! Еще не так дадут – Кабан вон
грозится всю Банную канаву замочить... И что же нам теперь, по
подворотням прятаться? Нехорошо, сосед, некрасиво с девчонкой
поступаешь! Между нами говоря, Лида – телка знойная,
темпераментная! Да что я тебе рассказываю, сам знаешь, как она
классно минет делает! Мертвого поднимет. Ладно, Юрок, не буду
тебя задерживать, беги, приласкай бедную девушку, а то,
наверное, места себе не находит…

На глазах у меня навернулись слезы. Случилось то, чего я больше
всего боялся и о чем старался не думать! Другой бы на моем
месте, может, и в самом деле кинулся успокаивать бедную девушку,
чтобы воспользовался благоприятной ситуацией (это после
Славки, который так любит сравнивать себя со старым конем,
который борозды не испортит!) – ведь не зря же я всю зиму
таскался с ней по танцам и киношкам? А я не смог. Спасибо Славке,
которого я с той встречи возненавидел на всю оставшуюся
жизнь.

Но что ему от моей ненависти? Славка жил, словно ничего особенного
не произошло – по-прежнему демонстрировал окружающим шедевры
своего остроумия, пил везде, где только наливают, шлялся со
всеми, кто не отказывал, а дрался вообще со всеми подряд,
даже со своими хорошими друзьями, после чего с улыбкой
замечал: «Бей своих, чтобы чужие боялись!». Не было у него и
малейшего чувства вины за мою походя разбитую им любовь. Ведь это
для меня Лида была божеством, а у него таких Лид, наверное,
перебывал целый батальон.

...Я уже учился на втором курсе сельскохозяйственного техникума. Два
раза в неделю исправно посещал секцию бокса, а, стало быть,
уже безо всяких там солдатских ремней, как Бог черепаху,
мог отделать получившего условный срок за угон мотоцикла и
этим избежавшего службы в армии Кабана и его приятеля Франца,
которого год назад все же забрили в солдаты. И только Славка
Стецко со своими шуточками – прибауточками так и не
воспринимал меня всерьез, потому как для него я навсегда остался
избитым в парке малолеткой, у которого он, смеясь, увел
девчонку.

– Выпить хошь? – остановив меня как-то в центре города, спросил он.
Это было что-то новенькое, несвойственное Славке: ведь за
всю жизнь на Банной канаве он не сподобился ни разу угостить
меня даже кружкой пива. Черт возьми, неужели он наконец-то
посчитал меня себе равным? Свежо преданье, да верится с
трудом.

– Наливай! – сказал я.

– А ты полай! – Стецко был в своем репертуаре. – Ишь раскатал губищи
на халявную выпивку. Верно говорят, что за чужой счет не
пьют только телеграфные столбы, да и то потому, что у них
чашечки вниз.

Рядом с нами, подняв облако пыли, остановился автобус-катафалк.
Вываливший из него народ, среди которого было немало женщин в
черных платках, прямым ходом направился в «Пельменную».

– Пошли, Юрок, Патуху помянем! – пристраиваясь в конце процессии,
усмехнулся Славка.

Тридцатилетний Николай Патухин, в молодости отмотавший ни один срок
за кражи и грабежи, но к удивлению милицейского начальства
так и не вставший на путь исправления, несмотря на свои годы,
пользовался в блатном мире авторитетом. С ним считались и
уголовники, и менты, не говоря уже о простых пацанах. Одного
упоминания его имени было достаточно, чтобы прекратить
чей-то беспредел. А в глазах идущих на зону малолеток он вообще
считался человеком-легендой, а за легенду, как известно, надо
платить. Вот и, уходя на днях от сотрудников милиции через
чердак старинного, давно уже нежилого особняка, Патуха
заплатил сполна. Рассчитывал вылезти через окно мезонина на
крышу, а там по чердачной лестнице быстренько спуститься на
землю, взялся за державшуюся на двух шурупах раму... и вместе с
ней, считай с высоты четвертого этажа, рухнул вниз.

Доставленный со сломанным позвоночником, множественными разрывами
печени и мочевого пузыря в реанимацию, он прожил всего два
часа – фортуна улыбнулась ему в последний раз: шансов на
полноценную жизнь не было никаких. По этому печальному поводу в
«Пельменной» и затевалось скромное поминальное застолье,
незваными гостями на котором, словно индейцы на пиршестве
бледнолицых, и оказались мы со Славкой. Утешало только то, что на
поминки никто никого не приглашает – все, кто нужно, приходят
сами.

– Люблю, брат, поминки! – наливая полную стопку водки, как-то
недобро улыбался мой сосед по Банной канаве. – Ну, поехали, что
ли? Пусть земля тебе, Колян, будет прахом!

– Пухом, – поправил я.

– А не все ли равно? – жуя подцепленный вилкой огурец, Славка налил
еще стопку. – Между первой и второй перерывчик небольшой.
Чего время терять, погнали!

– Ребята, вы на поминках, а не на свадьбе, – после того, как, подняв
четвертую стопку, Славка попытался со мною чокнуться,
заметил сидящий напротив мужчина. – Поприличнее надо себя вести.

– Тебе надо, ты и веди! – огрызнулся Славка. Мужчины
многозначительно переглянулись и, не сговариваясь, ушли покурить. Пользуясь
отсутствием лишних глаз, Славка быстренько выпил еще пару
стопок и попытался сунуть под пиджак стоявшую рядом с ним
бутылку вина, которая, выскользнув из рук, с дребезгом
разбилась о кафельный пол.

– Господи, осторожнее! – на этот раз возмутилась женщина со строгим,
как у учительниц, лицом.

Но как только все стихло, Славка тут же, стараясь не привлекать к
себе внимания, взял со стола другую бутылку, спрятал во
внутренний карман пиджака, и, ни с кем не попрощавшись, даже со
мной, быстро – быстро, словно боясь, что его догонят и
заставят вернуть украденное, направился к выходу. Я даже не успел
понять, что происходит. Только что, сжав губы и пьяно сопя,
Славка сидел рядом со мной, его постоянно соскальзывающий со
стола локоть попадал мне в бок; и вот уже он – высокий, с
космами немытых, лезущих на глаза, волос, бойко пробирается
между столами; его спина исчезает в дверном проеме – и тут же,
как вышколенные адъютанты за своим командиром следом за ним
выскакивают двое куривших в дверях мужчин, судя по
портретной схожести с покойным – его двоюродных братьев.

До меня доходит, что, не вынеся Славкиной дерзости, они решили
преподать ему маленький урок хорошего поведения. Это
чувствовалось по выражениям их лиц, еще когда они сидели напротив нас, и
не покинь Славка «Пельменную» подобру-поздорову, они бы
вытащили его за шкирку прямо из-за стола. Но слишком уж не
хотелось им осквернять поминальный вечер потасовкой с неизвестно
как затесавшимся за стол наглецом – и, кипя от негодования,
они нервно курили возле дверей, дожидаясь удобного случая.

Откровенно говоря, если бы я вышел из «Пельменной» вместе со
Славкой, то за компанию с ним мне бы тоже досталось на орехи! И,
как бы предполагая такой исход евреев из Египта, я не
торопился на выход а, отдавая долг памяти хорошему парню Коле
Патухину, еще какое-то время сидел за поминальным столом тише воды
ниже травы. А когда наконец-то из любопытства заглянул на
грязный от привезенного на зиму угля двор позади
«Пельменной», Славкино перевоспитание уже было в самом разгаре. И надо
признать, что со стороны это ничуть не походило на привычную
уличную махаловку, где сразу и не разберешь, кто кого
метелит: один из братьев покойного стоял с изъятой у Стецко
бутылкой краснухи, а вот другой, более рослый и плечистый,
приговаривая: «Что же ты, мразь, на поминках-то крысятничаешь?» –
крепко держал согнувшегося пополам Славку за волосы и
методично бил по почкам и печени. Я слышал, что именно так, без
синяков, наказывают провинившихся на зонах.

– Заканчивай, Валера! – осматриваясь по сторонам, торопил мужик с
бутылкой. По его поведению чувствовалось, что если он и не
старший из братьев, то в блатной иерархии наверняка имеет
больший вес. – Пусть, гнида, пока наслаждается жизнью, но помнит,
что не дай бог попадет на зону – параши будет не миновать!

– Ты понял, говнюк? – спрашивал Славку Валера. И по его
удовлетворенному выражению лица можно было догадаться, что скажи Славка:
«Понял, дяденьки. Больше никогда так делать не буду» – и
избиение младенцев прекратится. А вместе с ним и прозвучавшая
угроза жизни на зоне среди парашников окажется всего лишь
словами, брошенными под горячую руку. Лагерная параша –
слишком суровая мера наказания.

– А теперь вали отсюда, мразь! – как что-то неприятное, вроде дохлой
кошки, отшвырнув от себя Славку, сплюнул на землю Валера. –
И чтобы глаза мои тебя больше никогда не видели!

Тут бы Славке и рвать когти, пока мужики не передумали, или среди
вышедших из пельменной покурить не нашлось других желающих
продолжить незавершенный урок вежливости, но то ли с перепоя,
то ли из уязвленного чувства самолюбия он полез под штанину
брюк за спрятанным в носке самодельным ножом.

– Валера, у него финка! – разгадав маневр, крикнул блатной
родственничек и, разбив бутылку с краснухой о кирпичную кладку, двумя
точными ударами «розочки» – ее заостренной частью расписал
Славкино лицо куда быстрее, чем тот кинулся с ножом на
Валеру.

С того самого дня Славку и стали звать в городе не иначе как Кривым.
И порой не столько из-за изуродованного, как у Квазимодо,
лица, сколько из-за дел, творимых им по его подлости и
гнилому характеру. Кривой, говорили, он и есть Кривой, чего от
него хорошего дождешься?

... И вот Славка помер.

По большому счету ему бы еще жить и жить: сорок четыре года – отнюдь
не тот возраст, когда пора на крыльце ждать встречу с
костлявой. В таких случаях обычно говорят, что Господь прибирает
к себе лучших, но к Кривому, о котором даже на похоронах
вряд ли кто вспомнит что-нибудь хорошее, это не относится. Был
человек, и нет, а лучше бы никогда и не было, прости меня,
Господи. Об умерших не принято плохо говорить – или хорошее
или ничего! Но, видно, слишком глубоко задело меня известие
об этой смерти, что никак не могу успокоиться.

Ночью мне не спалось. Сознание, как и четверть века назад, бередили
навязчивые воспоминания детства, та дурацкая драка в
городском парке, Лида, поминки Патухина... Я старался не думать о
Кривом, но вопреки усилиям воли в мельчайших подробностях
вспоминал его изрезанное «розочкой» лицо. Такого со мной уже
давно не случалось. И чем дольше я о нем думал, тем мне больше
начинало казаться, что меня разыграли, не слишком умно
пошутили, а может быть, я и сам чего-то не понял. Что стрясется
с этим циничным, не имеющим в жизни ничего святого наглецом?
Стоит завтра наведаться на Банную канаву – и перекошенная
шрамами рожа Кривого тут как тут расплывется в добродушной
улыбке. Такие, как Кривой, обычно живут очень долго...

Но и оставаться в неведении: жив Кривой или нет, – я тоже больше не
мог. Пусть лучше все окажется, как в анекдоте про тещу:
умерла, так умерла, – но я должен обязательно его увидеть. И
лучше мертвым, чем живым. Так я настроился. Так хотел. И ближе
к полудню, словно хронический алкоголик в состоянии белой
горячки, подняв воротник пальто, я помчался по зимнему городу
на улицу Свердлова, где в унаследованной от родителей
квартире обитала семья Стецко.

Разыгравшаяся, как перед концом света, метель безжалостно стегала
меня по лицу, заставляя вернуться, и я понимал, что даже
природа не столько против меня, сколько против того, чтобы я
узнал истину. Ведь опоздай я на похороны, не увидь Славку в
гробу своими глазами, я уже никогда не поверю, что Кривой умер.

В распахнутое всем ветрам назло и поэтому наполовину занесенное
снегом крыльцо барака я не вошел, а вбежал. Давно облезшая от
холода и сырости зеленая краска на стенах шелушилась. Пахло
уборной. Я оцепенело нажал кнопку звонка. Обитая клеенкой
дверь приоткрылась – и я сразу же уловил какой-то очень родной
спертый воздух барака. Это был запах моего детства.

– Можно? – спросил я вышедшую на звонок низенькую женщину в
скрывающем лицо черном платке. Та подалась в сторону, и я увидел
стоявший посредине комнаты обитый фиолетовым бархатом гроб
(значит, все-таки умер!). Ни завешенного черной материей
старинного зеркала, ни чьих-то фотографий, заботливо выставленных
на серванте, ни расставленных почему-то прямо на кровати
венков, ни даже сидящих возле гроба людей – родственников
покойного – я уже не замечал. Все мое внимание было сосредоточено
на Кривом, что лежал, укрытый темно-сиреневым покрывалом, со
сложенными на груди руками, которые сжимали свернутый в
трубочку пропуск в жизнь вечную.

Смерть мало изменила его изуродованное шрамами лицо, разве что
как-то, по-особому, вздернула нос и заострила подбородок, а и без
того скуластые щеки сделались еще костистей. Славкина
голова с украшавшей лоб молитвенной ленточкой покоилась на
небольшой подушке, сквозь материю которой грубо проступали колечки
древесных стружек. Волосы были зачесаны назад и, как мне
вдруг показалось, слегка зашевелились. От неожиданности я
вздрогнул – о, Господи – и увидел выскочившего из гроба
таракана. Зрелище не для слабонервных. На покрывале в ногах
покойного в виде пожертвования лежало несколько смятых денежных
купюр, в основном десятки и разве что одна-две сотни. Для
приличия, хотя меня вряд ли кто в Славкиной семье знал, я тоже
положил в гроб червонец.

Вдова, как только я развернулся к выходу, предупредительно открыла дверь.

– Во сколько похороны? – спросил я.

– Катафалк обещали прислать к двенадцати часам, – ответила женщина.
– Подходите, Юрий. Все же вы хорошо знали Славу...

«Даже слишком хорошо!» – чуть не вырвалось у меня, но больше всего
удивило: откуда она вообще обо мне что-то знает?

Уже в самых дверях я все же заглянул ей в лицо...

Это была Лида. Лида Зайцева.