Онтологические прогулки

Культура – это побег...

Беседа Маруси Климовой с Михаилом Эпштейном

Часть 4

Маруся Климова: Что касается меня, то самым интересным
в Вашем двухтомном собрании эссе мне показалась именно
преодоление идеологии, смысл которой некогда сводился к словам
«советский», «социалистический»или же там
«капиталистический»… Я читала эту книгу как своеобразную историю борьбы
органичных форм человеческой жизни с постоянно искажающими их
идеологическими схемами, которая находит свое выражение порой в
самых неожиданных и «второстепенных» особенностях быта и
языка. При этом я не уверенна, что для Вас именно жизнь всегда
права – скорее, это схватка с непредсказуемым финалом, и,
вероятно, поэтому за ней так интересно наблюдать. По этим же
причинам том, написанный «из Америки», мне показался
чрезвычайно познавательным, а эссе, появившиеся на свет «в России»,
еще и в высшей степени драматичными. Последнее бросается в
глаза даже при самом беглом знакомстве с оглавлением
«российского» тома, в котором тоже преобладают напряженные
«рифмы-антиномии»: «широта и теснота», «береза и медведь», «пляж и
берег», «пыль и гниль», «плакат и стенд», «история и пародия»и
т.д. и т.п.

Михаил Эпштейн: По поводу «рифм-антиномий»хочу
заметить, что они в приведенных Вами заглавиях очень разные:
сводящие, разводящие, перекрестные. Например, широта и
теснота противоположны друг другу, и я пытаюсь показать, почему
самое просторное на Земле государство порождает столь
обидно-тесный, сдавленный образ жизни. Пляж и берег, наоборот,
обычно воспринимаются как почти синонимы, я же их развожу до
двух совершенно разных топосов и даже мировоззрений. Береза и
медведь вообще, кажется, лежат в разных плоскостях, но
русское мифологическое самосознание их объединяет как «женственную
душу»и «мужскую силу» России – я выясняю природу такого
сдвоенного архетипа.

Но главное, Вы правы, борьба мысли с собственным омертвением в виде
идеологизированных национальных мифов и мифологизированных
политических идей. И одновременно – попытка создания
камерных, лирических, экспериментальных мыслеобразов (квазимифов) на
основе разложения больших, императивных, государственных.

М.К.: В «американском»томе таких
«двоящихся»заголовков на порядок меньше. Впрочем, об Америке и России мы
уже, кажется, достаточно много сказали … А вот отсутствие в
первом томе каких-либо серьезных упоминаний Петербурга, всегда
находившегося с Москвой в состоянии болезненного
противостояния, меня по-настоящему заинтриговало. Я понимаю, что эта
книга написана москвичом, но именно поэтому мне как коренной
петербурженке и хотелось бы восполнить этот неожиданно
обнаруженный мной «знак пробела». Как Вы относитесь к этой
извечной конкуренции двух столиц и, в частности, в современном
искусстве? Тот же отечественный концептуализм, например, возник
и расцвел именно в Москве, тогда как Петербург почти сразу
же попытался противопоставить ему Новый русский классицизм в
лице Новой Академии Тимура Новикова… Я, кстати, не
обнаружила Тимура Новикова в кратком перечне имен «Кто есть кто в
русском постмодернизме», который Вы приводите в конце
«Постмодерна в России» – по крайней мере, в имеющемся у меня первом
издании. Значит ли это, что попытка преодолеть постмодернизм
в «отдельно взятом городе», предпринятая Новой Академией,
удалась?

М.Э.: Признаюсь сразу в своем коренном и
неисправимом московстве. Я не только москвич по рождению, но и
московит, московник по разным граням своей
«идентичности»(надеюсь только, что не москаль – захватчик и душитель чужих
свобод). При этом ничто не мешает мне любить петербургскую
культуру, петербургскую эпоху русской истории, петербургскую
филологию и литературные мифы. Находясь в сердцевине такого
большого и тяжелого континента (Евразия), трудно не любить
ближайший выход к морям, прозрачность ночей, скандинавскую дымку на
горизонте. Но в реальности я знал только Ленинград,
ощущение от которого было душным, тревожно-призрачным, на грани
бессонницы и надлома. Боюсь, что Ленинград – законное дитя
Петербурга и одновременно его труп, который еще не захоронен.
Все, что я писал о Петербурге, так или иначе филологически
опосредовано, связано с фаустовско-петровским мифом, с
оттеснением моря и подавлением стихии, которая за себя мстит (статьи
«Фауст на берегу моря: Гете и Пушкин»и «Медный всадник и
золотая рыбка: Поэма-сказка Пушкина»).

Современную питерскую культуру, того же Тимура Новикова я, к
сожалению, знаю слабо, хотя она и представляется мне более открытой
для таких странников, как я, нежели моя родная московская.
В частности, я заочно участвовал в двух выставках
тактильного искусства, впервые состоявшихся именно в Питере (2001 и
2003). Преодолен ли постмодернизм в Питере? Не знаю. Знаю
только, что преодолеть нечто можно лишь пройдя через него до
конца (именно поэтому, кстати, российский коммунизм, не пройдя
через капитализм, но «преодолев»его, вбухнулся сразу в
худшую форму феодализма и даже рабовладельчества).

Вообще давнишнее противопоставление Москвы и Питера мне кажется
несколько надуманным, хотя, наверно, оно играет полезную роль в
русской культуре, динамизирует и поляризирует ее, оживляет
литературный пейзаж призраком вечного боя. Принимаю этот
оживляж, но без ажиотажа.

М.К. И наконец, последний вопрос. И опять о
постмодернизме. Заранее прошу меня извинить за возможно
чрезмерную настойчивость, но я давно хотела поговорить с каким-нибудь
крупным теоретиком современного искусства, чтобы наконец-то
окончательно уяснить для себя смысл этого вечно
ускользавшего от моего понимания понятия или же, наверное, точнее,
все-таки явления. И хотя в самом начале нашей беседы мы уже
вроде бы почти его похоронили, однако у меня все равно такое
ощущение, что слово «постмодернизм»еще не скоро исчезнет из
лексикона отечественных критиков, пишущих о литературе. И лично
я уже в полной мере почувствовала это на собственном опыте…
Но дело, естественно, не во мне. За что, по-вашему,
современная писательница (именно писательница, а не писатель) может
быть причислена к постмодернисткам?

М. Э. Вообще определений постмодерности и
постмодернизма (в их разности) очень много, даже слишком много в
только что вышедшей книге «Постмодерн в русской
литературе»(изд. «Высшая школа»). Но точной дефиниции дать нельзя –
только инфиницию: бесконечную чехарду и разброс определений,
которые подчеркивает неопределимость предмета (вроде «дао»у Лао
цзы или «деконструкции»у Деррида). Поэтому сразу обращусь к
последнему Вашему вопросу.

Легче всего было бы ответить: писательница принадлежит
постмодернизму в меру своего феминизма, т.е. гендерного самосознания. На
мой взгляд, это ложный ответ, хотя если вопрос ставится
именно так – писательница, а не писатель – вроде бы трудно
ответить иначе.

Постмодернизм обнимает собой две большие системы мысли:
многокультурие и деконструкцию. Они глубоко противоречат друг другу,
хотя это противоречие почти не вскрывалось и не осознавалось ни
одной из сторон (отчасти из страха ослабить свою
сплоченность перед общим врагом – истеблишментом, логоцентризмом,
культурным каноном и т.д.). Многокультурие – это представление о
всеобъемлющем детерминизме, который задает каждому
культурному действию параметры его изначальной физической природы,
расово-этнического, гендерного происхождения. Это мышление в
терминах «представительства»: если ты мужчина, значит, и
представляешь во всех своих писаниях сугубо мужскую, а
следовательно, исторически репрессивную, патриархальную культуру. С
этой точки зрения, как известно, наибольший культурный
потенциал у лесбиянок африканского происхождения. Деконструкция,
напротив, восстает против любого детерминизма и даже стирает
само представление о первоначалах, о подлиннике, о
происхождении. То, что в историко-генетическом, детерминистском
подходе выступает первичным, на самом деле вторично; то, что мы
считаем своим «началом», «истоком», «средой», нами же и
порождается. Мы сами конструируем свою идентичность, включая
расовую, этническую, гендерную.

На мой взгляд, это сильный загиб – ведь, несомненно, что мы
откуда-то происходим, кем-то являемся, прежде чем начинаем себя
конструировать. Я принимаю тезис многокультурия о том, что мы
разнимся по своим природам и идентичностям, что каждый из нас
рожден мужчиной или женщиной, со своим цветом кожи и т.д., и
что это небезразлично для нашего самоопределения в
культуре. Но вектор движения, на мой взгляд, верно указывает именно
деконструкция: мы расприродниваем, развоплощаем себя по мере
культурного становления и самовыражения. Разумеется,
«природная»идентичность имеет свою культурную ценность и, видимо,
свои окна и двери, если она дозволяет своим «выходцам»из нее
выходить. Но если в ней оставаться, приковывать себя к ней
цепями «принадлежности»и «представительства», она становится
тюрьмой. Иными словами, я согласен признать свою
идентичность в начале пути, но я не согласен до конца жизни в ней
оставаться, быть зверьком, репрезентирующим наклейку на своей
клетке. Я не согласен определяться в терминах своей расы,
нации, пола, класса... Культура только потому и имеет какой-то
смысл, что она преображает нашу природу, делает нас
отступниками своего класса, пола и нации. Для чего я
смотрю кино, хожу в музеи, читаю книги, наконец, для чего пишу
их? Чтобы остаться при своей идентичности? Нет, именно для
того, чтобы обрести в себе кого-то иного, не-себя, познать опыт
других существ/существований, чтобы мне, мужчине, стать
женственнее; мне, русскому еврею, стать американистее,
французистее, японистее; чтобы мне, уроженцу 20-го столетия, вобрать
опыт других столетий, пройти через ряд исторических,
социальных, даже биологических перевоплощений. Культура – это
метампсихозис, переселение души из тела в тело еще при жизни.

Новый период в культуре начинается именно с понимания и преодоления
этой роковой дилеммы постмодернизма: многокультурие или
деконструкция? Быть представителем своего истока – или вообще не
иметь никаких истоков? Но дилемма, в сущности, ложная.
Истоки есть, но смысл культуры не в том, чтобы их выражать и
закреплять, а в том чтобы течь дальше, удаляться от них, быть
рекой, а не запрудой. Истоки надо вписать в историю их
преодоления. Тем самым и деконструкция перестанет быть
метафизической игрой отрицания истоков и превратится в созидательную
историю их преoдоления. Положительная, конструктивная
деконструкция – и многокультурие без детерминизма и
представительства: так мне видится новый период в культуре постмодерна. Да,
мы рождаемся в разных клетках, но мы и убегаем из них
разными путями, и это пространство побегов, а также пространство
встреч у беженцев из разных клеток и образует культуру.

Что значит принадлежать к постмодерну в этом новом смысле?
Писательница принадлежит к постмодерну в той мере, в какой она не
принадлежит к разряду «писательниц», когда она осознает свою
феминность лишь для того, чтобы совершить побег из нее. Нужно
знать место своей тюрьмы, чтобы проложить свой точный
маршрут от нее, чтобы какая-нибудь петля представительства не
захлестнула в нее обратно. Речь не только о гендере, этносе,
расе, ориентации, классе... На самом деле, у каждого из нас не
пять-шесть, а множество тюрем, «природ»– но не меньше и
свобод, и только сами о себе мы можем знать, откуда и куда
совершать побег.

М.К.: Но Вам, вероятно, знакома такая поговорка:
«Для кого – тюрьма, а для кого – дом родной». По моим
наблюдениям, подавляющему большинству творцов и деятелей
современной культуры эта культура как «бегство»вовсе не нужна, ибо
они чувствуют себя в этом мире достаточно комфортно. И хотя я
тоже считаю, что никакого иного – кроме «бегства»– смысла у
культуры не существует, тем не менее вполне довольные собой
и жизнью «хозяева жизни» практически полностью подмяли
сегодня эту «культуру»под себя. И вот это в высшей степени
бездумное, непосредственное и «обывательское»отношение к культуре
в современной России имеет, к сожалению, еще и ярко
выраженную гендерную окраску. А для меня еще очень важно, чтобы
«бегство»художника никто не мог расценить как проявление
слабости и, тем более, как сигнал о капитуляции перед этим
бесконечно тупым и самодовольным обывательским миром. Поэтому я и
сформулировала свой вопрос именно так: с акцентом на
принадлежности писательницы к «слабому полу». Ибо, когда
«писательницу»некоторые критики и критикессы пытаются причислить к
«постмодернистам», то уже одно это является примером вопиющей
непоследовательности, наглядно выраженной в языке. Такой же
нонсенс, как Петербург и Ленинградская область, например –
когда политика оказывается сильнее грамматики, отчего
прилагательное вдруг перестает «прилагаться»к существительному, а для
того, чтобы эта элементарная грамматическая ошибка была
исправлена, требуется целый референдум. Ничего не хочу сказать
плохого о жителях сел и деревень вокруг Петербурга, уважаю их
мнение и т.п., но не до такой же степени… И если уж слово
«писательница»несет в себе ярко выраженную гендерную окраску,
то и причислять ее следует к «постмодернисткам», а не к
«постмодернистам», но и тут срабатывает двойной стандарт,
являющийся вопиющим проявлением т.н. «мужского шовинизма»в языке,
с которым столь яростно борются некоторые западные
постмодернистки-феминистки. Лично я никогда себя к ним всерьез не
причисляла. Однако в последнее время, когда я открываю,
например, какую-нибудь массовую газету вроде «Петербургского
телезрителя», у меня все чаще появляется невольное искушение, а
точнее, утопическая мечта, что хорошо бы все же было еще и
начать параллельно выпускать издание под названием
«Петербургская телезрительница», где бы анонсировались исключительно
фильмы, не доступные пониманию многочисленных «петербургских
телезрителей»…

М.Э.: Интересно, что в поисках гендерного равенства
английский язык идет по пути устранения родоспецифических
суффиксов (окончаний давно уже не осталось), а русский, напротив,
усиливает их роль. В английском слова «поэтесса»или
«стюардесса»уже могут восприниматься представителями (или
представительницами?) этих профессий как оскорбление, а Вы ставите
вопрос о том, чтобы писательниц называть постмодернистками и
отличать телезрителей от телезрительниц.

Я понимаю, что торжествующему и часто хамскому утверждению одной
идентичности хочется противопоставить права и заслуги другой.
Но боюсь, что это путь назад, в царство биологической
номенклатуры, родов и видов, рас и этносов, половинок и четвертей
человечества. Я не думаю, что культура должна разделяться по
полам: женская комната – мужская комната, в каждую стоит
своя очередь. Но я не призываю и к тому, чтобы переходить в
другую очередь, чтобы женщины «мужествовали», а мужчины
«женствовали». Цветаева отказывалась от звания поэтессы и требовала
называть себя поэтом. В таком случае почему бы Пастернаку,
наоборот, не называть себя «поэтессой»? Все зависит от
конкретного случая, от культурного выбора: Пастернаку это вряд ли
к лицу, а вот Пригов в роли поэтессы уже выступал, и
неоднократно.

Но дело не в том, чтобы манифестировать свою исходную идентичность
или, напротив, старательно имитировать чужую, а в том, чтобы
не впасть в ловушку самого идентификационного мышления. Если
культура уводит от природной идентичности, это не значит,
что она должна декларировать другую природную идентичность,
так сказать, перемену пола. Метампсихозис – не то же самое,
что трансвестизм. Культура – это не перемена идентичностей, а
их преодоление и интеграция, это рост универсальности в
творческой личности.

На эту тему у меня есть главы в «Знаке_пробела», а по-английски
вышла книга «Транскультурные эксперименты»(в соавторстве с Эллен
Берри). Транскультура (transculture) – это новая
сфера культурного развития за границами сложившихся
национальных, расовых, гендерных и даже профессиональных культур.
Это область «вненаходимости», свобода каждого человека жить
на границах или за границами своей «врожденной»культуры,
белой или черной, французской или грузинской, мужской или
женской. Хотя культура по мере своего становления отделяется от
природы, она сoхраняет в себе много природного, этнического,
психофизического, социоклассового. «Первичная»культура –
«немецкая», «русская», «мужская», «женская»– это новая
окаменелость на теле природы, новая система психофизического
принуждения, символического насилия, предзаданных ролей и
идентичностей: «национальный характер», «мужское письмо», «женское
письмо», «гомоэротическая гордость»... Если культура
освобождает человека от физических зависимостей и детерминаций
природы, то транскультура – это следующий порядок освобождения, на
этот раз от безотчетных символических зависимостей,
предрасположений и предрассудков «родной культуры».

Сегодня культуры, в рамках которых происходила наша исходная
идентификации, все более воспринимаются как прошлое человечества,
как некая вторая природа, освобождение от которой открывается
пространством транскультуры. При этом транскультура
никоим образом не отменяет нашего культурного «тела»,
совокупности символов и привычек, данных нам от рождения и
воспитания. Ведь и пребывание в культуре не отменяет нашего
физического тела, но умножает его символические смыслы.
Культура еды или культура желания – ритуал застолья, ритуал
ухаживанья и т.д. – это освобождение от прямых инстинктов голода и
вожделения, их творческая отсрочка, символическое овладение
и сознательное наслаждение ими. Тело не исчезает в культуре,
но исчезает рабство у тела.

Точно так же и выход в область транскультуры не устраняет значение
первичных культур, но обогащает и даже интенционально
усиливает, потому что любой их элемент теперь не диктуется, как
традиция, а свободно выбирается, как художник выбирает краски,
чтобы по-новому их сочетать в картине. Транскультурное
творчество пользуется палитрой всех культур. Простейший пример:
один и тот же рис имеет разный вкус для китайца в
средневековой деревне и для француза в современном Париже, ибо рис
после сыра с вином или после печеночного паштета – это совсем
другое блюдо, чем рис после риса после риса. Транскультурно я
сам выбираю, к каким культурным традициям примкнуть и в
какой степени сделать их своими. Элементы тех или иных первичных
культур дополнительно расцвечиваются, многообразно
сочетаются в пространстве транскультуры.

Я очень благодарен Вам за этот разговор. Жаль, что я не сумел
воспользоваться всеми его возможностями. Все это время я только
отвечал на Ваши вопросы, а ведь вопросов у меня гораздо
больше, чем ответов, и надеюсь, в следующем разговоре мне удастся
их Вам задать.

М.К.: Я тоже очень признательна Вам за эту
беседу, которую, я надеюсь, нам еще представится случай как-нибудь
продолжить, тем более, что мы остановились на одной из
самых волнующих меня тем...