Проза

Солнце словно сошло с ума – от его лучей плавился асфальт, уличный
термометр зашкаливал на верхней отметке, а российская провинция
напоминала знойную Хургаду.

А потом вдруг, словно устыдившись своего безделья, по крышам забарабанил
дождь. Он зарядил не на день, не на два, а на целую неделю, отчего
казалось, что разбухшее от воды небо продырявили сразу во многих
местах. И город, со всеми его перекопанными, изуродованными еще
по весне улицами и серыми пятиэтажками хрущевок, как колесный
трактор, надолго осел в непролазной грязи. А что можно придумать
безрадостнее, чем сверху ядовитый дождь, а снизу бескрайние озера
внутриквартальных луж?

Ружин, как всякий хронический язвенник, чувствовал резкую перемену
погоды своим желудком. Он ныл так, словно в нем поковыряли столовой
ложкой с грубыми зазубринами по краям. Чтобы не корчиться от болей,
приходилось глотать «беллалгин» и бегать по аптекам в поисках
импортного лекарства под названием «пилорид», которое, как единственное
эффективное средство, разумеется, крайне дефицитное и безумно
дорогое, Ружину порекомендовал заведующий гастроэнтерологическим
отделением областной клинической больницы. Одним словом, перефразируя
основоположника марксизма-ленинизма, ему не оставалось ничего
иного, как лечиться, лечиться и еще раз лечиться.

А дождь не переставал, словно решил взять город измором. Он наваливался
порывами, на некоторое время затихая, а затем, как пьяный в стельку,
ничего не соображающий мужик, налетал с новой силой. И был он
вовсе не так безобиден, как это могло показаться из окна: на улице
от него щипало глаза, словно от уксусной эссенции.

Выбирая места посуше, Николай Сергеевич Ружин пробирался на железнодорожный
вокзал. Ночью. В кромешной темноте, ибо редкие фонари, словно
трусливые страусы, попрятали свои железные головы с давным-давно
выбитыми лампочками в зарослях придорожных тополей.

Билетов на Москву, как и следовало ожидать, не было. Никаких.
И кассирша, миловидная молодая женщина с красными от бессонницы
глазами, обречёно выдерживала заискивающие взгляды собравшейся
возле окошечка публики. На вид ей было не больше двадцати, но
в условиях происходящего столпотворения с ней вряд ли можно было
договориться о билете с помощью вездесущей шоколадки. Да и подступы
к вожделенному окошечку были плотно перекрыты неразговорчивыми
гостями с Кавказа, которые вперед себя никого не пускали: «Нет
билетов, дарагой! Сами хотим уехать! О чем спрашивать, если мы
уже обо всем спросили? Иди, дарагой, иди! Не мешай дэвушке работать!».

В былые годы Ружин достал бы из нагрудного кармана заветные корочки
депутата областного Совета и айсбергом раздвинул всю эту вонючую
шушеру. Но нет у него таких корочек, как нет больше и самого областного
Совета. А на прошедших выборах в Государственную думу области
Ружин не собрал в своем округе и трех процентов голосов. Подписей
для регистрации в избирательную комиссию представил свыше полутора
тысяч, а вот голосов не собрал и половины. Вот такой скверный
у нас выходит, сволочной народец. В глаза одно говорят, а на автобусных
остановках другое пишут: «Николай Сергеевич Ружин в депутатах
нам не нужен!» и еще: «Ружин – это возврат к коммунизму!».

Ну и кого бы вы думали выбрали? Попа, который от постной пищи
уже давно не влезает в собственную рясу. Но зато он ярый антикоммунист
и одна из немногих жертв политических репрессий, а это по демократическим
меркам не так уж и мало. Директора рынка, по которому навзрыд
плачет тюрьма. Но вместо облезлых нар, как великий знаток рыночной
экономики, он теперь четыре года подряд будет протирать штаны
на всевозможных комиссиях и заседаниях. Газетчика, этого шизоидного
бумагомараку, одним из первых подхватившего лозунг, что гласность
– оружие перестройки. Одним словом, кто больше всех ля-ля на уши
вешал, тех народ и поддержал.

Плохо им при Ружине жилось! За майонезом и колбасой в Москву ездили.
Над обзорной экскурсией в столицу смеялись, называя ее не иначе
как «Москва колбасная». Теперь колбаса во всех магазинах лежит,
и вареная, и сырокопченая, даже из далекой Дании привезенная,
«Золотая салями» называется, да не всем по зубам. Дай бы бог на
хлебе продержаться. Вместо опостылевших очередей в магазины пенсионеры
теперь у мусорных контейнеров, как голодные вороны, промышляют...

По вокзальному громкоговорителю объявили о прибытии скорого поезда
на Москву, и Ружин, поеживаясь от заползающих за ворот дождевых
капель, отправился в конец перрона. С зонтом было бы совсем другое
дело. И ведь он припас его, повесил на вешалку, но в самую последнюю
минуту перед выходом из дома забыл. А, выскочив из подъезда под
моросящий душ, возвращаться не стал. Дурная примера – дороги не
будет. Да ее и так все равно не было.

Черт его дернул позвонить вечером брату. Но тоска была такая,
что хоть вешайся. И чтобы еще немного покоптить и без того беспросветное
небо, Ружин набрал знакомый московский номер. Брат сразу почувствовал
его дурное настроение и к концу разговора взял да и пригласил
в гости. «А что, Коля, – уговаривал он, – приезжай на выходные.
Посидим по-человечески за столом, молодость вспомним, по стопочке
пропустим. Приезжай! Все лучше, чем по телефону трепаться, а по
деньгам, так на то же и выйдет». Как вожжа Ружину под хвост попала:
а что если и в самом деле для разнообразия смотаться на денек?
Давно в столице-матушке не был, да и братца надо проведать, мало
ли какие еще сюрпризы судьба-злодейка подбросит.

Рассекая дождевую круговерть ярким светом прожектора, к платформе
причалил грохочущий состав скорого поезда. Ружин инстинктивно
кинулся к открывающейся тамбурной двери ближнего вагона:

– Девочки, до Москвы возьмете? – почему-то во множественном числе
заговорил он с полной теткой-проводницей, затянутой в синюю железнодорожную
форму. – Ехать надо, а билетов не продают. Братан у меня приболел,
в Склифе лежит...

Он врал, рассчитывая на сочувствие и сострадание, полагая, что
только этим сейчас и можно разжалобить сердце толстокожей обладательницы
форменной пилотки с кокардой МПС. Проводница с ответом не спешила,
а сноровисто протирала тряпкой грязные вагонные поручни.

– Войдите в мое положение, – не унимался Ружин. – Первый раз в
жизни оказался в такой нелепой ситуации, – и вдруг не выдержал.
– Христом Богом прошу, помогите уехать!

Женщине нравилось такое скуление. Не каждый день от тебя зависит
чья-то судьба. И катая во рту жевательную резинку, она взглянула
на него сверху вниз так, что при его метре восемьдесят роста он
ощутил себя пришибленным карликом.

– Я не бесплатно. Я заплачу, – не уходил Николай Сергеевич. –
Я хорошо заплачу. Только посадите, пожалуйста!

Проводница зевнула и посмотрела в сторону бегущего к вагону мужчины.

– Это какой вагон? – громко, словно боясь, что его не услышат,
гаркнул тот.

– Восемнадцатый, – высокомерно ответила проводница, всем своим
видом демонстрируя подбежавшему мужичку в заляпанных брюках и
со старым чуть ли не довоенным чемоданом в руках свое нескрываемое
пренебрежение. – Билет есть?

– А как же! – мужчина, который не совсем уверенно держался на
ногах и при резком движении чуть не угодил в лужу, вытащил из
кармана слегка помятые проездные документы. – Все путем!

– Возьмите! – боясь остаться на перроне, Николай Сергеевич неуверенно
протянул проводнице деньги, но она, пропустив его в тамбур, денег
не взяла.

– Потом.

– «Зайчатиной» питаемся? – поддел проводницу попутчик. – У, какой
крупный попался. – Он икнул и до Ружина, как, видимо, и до проводницы,
дошел запах винного перегара.

– Пьяного не посажу! – неожиданного заключила женщина, закрывая
своей грузной фигурой дверь в вагон.

– Я т-те не посажу, – превращая сделанное замечание в шутку, хохотнул
пассажир. – У меня, милая, билет, за который денежки заплачены.
Тоже мне нашлась начальница санузла: «Посажу – не посажу!».

– А ты мне не тыч, не Иван Ильич! – на глазах менялась проводница.
– Сказала, не посажу – значит, не посажу! И не дыши на меня перегаром,
скотина!

– Это кто из нас скотина еще надо разобраться! Я или ты, которая
человека с законным билетом в вагон не пускает?! – не на шутку
встревожился отъезжающий. – Под колеса меня столкнуть хочешь?
Валяй!

Был он молод, по крайней мере, моложе Ружина лет на десять. Прилично
одет. Гладко выбрит. Наодеколонен. И о его явном провинциализме
говорил только огромный коричневый чемодан, перевязанный для надежности
каким-то ремнем.

– Милиция, милиция! – заголосила проводница. – Уберите пьяного
от вагона!

Но тот уже схватился за поручни и изо всех сил теснил женщину
в тамбур:

– Да ты чего, баба, ошалела, что ли?! Ведь у меня пересадка в
Москве, а там еще до Гомеля катить, а билет уже закомпостирован...

– Нечего нажираться, как свинья! Надоело на ваши пьяные морды
смотреть и блевотину в туалете убирать! Отойди от вагона! Все
равно стоп-кран сорву! Тогда все пятнадцать суток огребешь!

– А ну, пусти! – мужик пошел на таран.

– Помогите! Милиция! – верещала женщина. Электровоз тем временем
подал сигнал отправления, состав мягко дернулся и стал набирать
скорость. И тогда проводница обратилась к Ружину:

– Помогите же, в конце-то концов! Ведь попадет под колеса пьянь
несчастная!

– Успокойтесь, товарищ! – Ружин легонько надавил на мужчину и
вместе с ним сошел на перрон. Он рассчитывал тут же запрыгнуть
обратно в тамбур, но проводница неожиданно захлопнула дверь.

– Постойте! – задохнувшись от негодования, закричал он, ища глазами
какую-нибудь другую открытую дверь, но все проплывающие мимо вагоны
были уже наглухо закрыты. Вот незадача! Ружин посмотрел на своего
попутчика: тот верхом сидел на своем чемодане и, вздрагивая всем
телом, плакал. После столь непредсказуемого финала от него можно
было ожидать чего угодно.

– Что, господин хороший, – подал голос тот, как бы сразу протрезвев.
Да и не настолько он был пьян, как это сначала показалось. – Помог
называется! Не зря говорят, что не сделаешь добра – не получишь
худа...

– Сам хорош! – огрызнулся Ружин. – Если бы не ваша дурацкая шуточка
насчет «зайчатины», то ехали бы сейчас, как все приличные люди,
в вагоне, а не загорали под дождем на перроне.

– А ты чего, брат, со мной выкаешь-то? Шибко грамотный, что ли?
– нехорошо посмотрев, приподнялся с чемодана несостоявшийся попутчик.
– Не русский, что ли?

– Да какое это теперь имеет значение, русский – не русский. Поезд-то
все равно уехал.

– Очень даже большое. Кстати, как твоя фамилия?

– Ружин.

– Хорошо. А имя?

– Николай...

– А по батюшке как?

– Николай Сергеевич. Что дальше?

– А то, что наша, славянская, в тебе течет кровь. Отец с матерью
тебя поди в честь Николая Чудотворца Николаем назвали. Выходит,
что одной мы с тобой крови, одной православной веры, на одном
языке говорим, а друг друга не понимаем. Да разве армяне или чеченцы
так когда-нибудь со своим соплеменником поступили бы? Никогда!
Вот до чего можно довести великий русский народ! Ну да ладно,
подними руку – и опусти! Забудем все плохое, раз уж мы волей судьбы
оказались приятелями по несчастью. Прохоров Владимир Александрович!
Держи краба, – он подал руку и крепко, с чувством пожал протянутую
Ружиным ладонь.

– Местный?

– Местный.

– Вот и я в этом проклятом городе с малых лет живу. А старший
брат – в Казахстане. Поехал целину поднимать, на казашке женился,
детишек целый дом нарожали. Так и живет теперь в Целинограде,
куда ему оттуда уехать? Некуда. А мать с младшей сеструхой в Гомеле
живут. В Белоруссии. Надька замуж за белоруса вышла. Раньше хоть
в гости друг к другу, как порядочные люди, ездили, а теперь везде
границы, таможенные посты, своя национальная валюта, да и на билет
два месяца надо работать! Вот так, Сергеич! И отца твоего хорошо
зовут, как преподобного нашего Сергия Радонежского! И сам ты хороший
мужик, а непонятливый. В кои-то веки я собрался матушку свою навестить
– может, и не увидимся больше, скопил денег, заблаговременно купил
билет – и какая-то глупая баба мне всю обедню испортила, с законным
билетом в вагон не пустила!

– Пить надо меньше, – вставил Ружин, – кто же отправляется в дальнюю
дорогу под градусами?

– Не скажи. Не от хорошей жизни народ пьет, – Прохоров достал
початую бутылку водки, заткнутую самодельной бумажной пробкой.
– Заводы стоят, зарплату работягам не платят, цены растут, как
на дрожжах, – как же тут не запить? Давай по глоточку...

Ружин отказался.

– Так ты русский или только прикидываешься?

– Неужели прямо здесь, у всех на виду, из горлышка, да еще и без
закуски? Я так не могу.

– Хорошо. Пойдем в вокзал. Я у мужиков стакан видел, а заткнуть
у меня огурец есть.

И Николай Сергеевич пошел. На удивление самому себе. Давно с ним
такого не случалось: все знал где, с кем, когда и сколько. А тут
соблазнился сомнительной кампанией.

– Я вот на шарикоподшипнике токарем мантулю, – поудобнее устраиваясь
на обшарпанной вокзальной скамейке, рассказывал Прохоров. – Всю
жизнь заводу отдал, а что взамен получил? Хрущевку на первом этаже
с видом на мусорные бачки, сырость из подвала и астму в тридцать
шесть лет! А взять нашего генерального директора Якова Моисеевича
Шульмана...

Ружин хорошо знал Шульмана еще по депутатской работе. Член обкома
партии, кандидат технических наук, директор крупнейшего не то
что в области, в бывшем Союзе завода Яков Моисеевич, как только
подул ветер перестройки, возглавил региональное движение «Демократическая
платформа в КПСС», а вскоре и вовсе вышел из партии. В считанные
дни августа 1991 года перекрасился и на одном из митингов поборников
демократии даже демонстративно сжег свой партийный билет. Естественно,
что теперь он вместе с попом и директором рынка заседает в Государственной
думе. А «Николай Сергеевич Ружин в депутатах нам не нужен»!

– В прошлом году наш генеральный во Францию ездил, какие-то договора
заключать. Что за договора мы до сих пор не знаем. В начале этого
– в составе депутатской делегации в Штаты мотался. Сейчас в Испанию
укатил, греть пузо на средиземноморском курорте, а завод работает
два дня в неделю. Зарплату за шесть месяцев никак не можем получить.
Зато наш Шульман в центре города двухэтажный особняк сыночку отгрохал,
«Волгу» на «БМВ» сменил. А теперь вопрос на засыпку: почему ему
все, а мне ничего? Ведь ни у него, ни у меня, ни у тебя второй
жизни не будет! Раскинь мозгами, пока я за меркой к мужикам схожу.

Он налил из бутылки в грязный граненый стакан какой-то дешевой,
явно суррогатной, водки, протянул Ружину.

– Ну, с Богом!

Они выпили. Хрустя огурцом, Прохоров продолжал:

– А теперь скажи мне, Сергеич, как на духу: ты многого в своей
жизни добился?

– Откуда, – слукавил Ружин. Ну, не рассказывать же первому встречному
про себя всю подноготную. Как еще в школе, а затем и в институте
комсомолил, как в парторги на заводе выбился, как в райком партии
на освобожденную работу перешел, как стал депутатом облсовета?
Зачем? В чем-то мужик все равно прав: зря Союз и КПСС развалили!

Он пил теплую, отдающую запахом керосина водку, жевал горький,
словно резиновый, огурец – и знакомая теплота растекалась по его
промокшему на дожде телу. Уже давно ему не было так хорошо, как
сейчас.

– За что страдает народ? – возбужденно, словно на митинге, кричал
Прохоров. – Чтобы кому-то в тысячу раз жилось сытнее и комфортнее,
чем мне! Чтобы я разрывался перед выбором: то ли за свою хрущевку
заплатить, то ли лекарства выкупить. Лез в долги, по ночам охранял
свои шесть соток, экономил на водке и куреве? А ведь смысл жизни
совсем не в этом, а в том, чтобы жить по совести! Вот, скажем,
ты в годы застоя краковскую колбасу ел, а я картошку в мундире,
а сегодня сидим оба на вокзале и на равных пьем из одного стакана
вонючую водку. Так стоило ли тебе раньше за мой счет краковскую
колбасу есть, если в конечном счете мы оба оказались у разбитого
корыта?

– Я тоже не ел краковскую колбасу, – зачем-то соврал Ружин, хотя
именно краковскую колбасу по два рубля семьдесят копеек два раза
в неделю распределяли в райкомовском буфете. Он даже помнил, как
первый секретарь райкома на одном из оперативных совещаний обязал
всех работников аппарата носить покупаемые продукты только в кейсах
или матерчатых сумках. «Чтобы не провоцировать население». И Ружин
никогда его не провоцировал.

– Да я не о тебе конкретно, а вообще. С этой дьявольской приватизацией
ведь всю Россию можно профукать. А дальше что? Уже сейчас полстраны
ворует, а полстраны ловит воров. Ты наш райотдел милиции возьми:
ни на одном заводе столько мордоворотов не работает, как там.
А в налоговой сколько красавиц сидит, одна другой лучше, а в местной
администрации, а в собесе...

– Чего пустое говорить?

– Тогда добавим, – предложил Прохоров.

– Давай! – Николай Сергеевич выделил своему компаньону денег,
и тот живо принес из коммерческого ларька бутылку «Распутина».

– Больше ничего не было, – язык и ноги у Прохорова уже изрядно
заплетались, но он еще пытался спародировать телевизионную рекламу.
– «Распутин»! Кристально чистая водка из Германии!

– Тоже, наверное, подделка?

– Но ведь он трижды изображен на бутылке.

– Хоть четырежды.

– Человеческое счастье в том, чтобы было, куда возвратиться домой,
– философствовал собеседник. – У матери в Гомеле свой дом. Так
вот я бы сейчас все на свете отдал, чтобы открыть заветную калитку,
войти на резное крылечко и упасть на старинные широкие половицы.
А дальше хоть потоп! Хоть ядерная война! Давай еще по глоточку.
Мы ведь, Коля, русские люди. Русские, пойми ты меня, чудак-человек!

После выпитого он сморщился и зачихал:

– Точно: подделка! А до чего же наша была хороша, по три шестьдесят
две!

Зарядившись водкой, Ружин тоже захотел навестить свой родительский
дом, заглянуть на могилки отца и матери, которые остались на третьем
загородном кладбище. После развода с женой он не бывал там. Галя
всегда следила за могилками, что своих родителей, что его – по
весне выкорчевывала сухую траву, подсаживала цветы, красила серебрянкой
ограды. А он даже в день Победы туда не зашел. Хотя опять же была
причина – не хотелось встречаться с Галей.

Семейная жизнь не удалась, не получилась. И если бы не членство
в партии, им вообще-то уже давно можно было разбегаться. Но доцент
Ружина заведовала в институте кафедрой русской литературы, а сам
Ружин в райкоме КПСС занимал должность инструктора орготдела.
Да и дочь надо было поставить на ноги, дать образование. Теперь
Светка уже сама замужем. Живет в Челябинске, работает детским
врачом. Муж – хирург, у самих двое пацанов.

Вот только Ружин после развала КПСС остался не у дел. На завод,
где он шесть лет бессменно возглавлял партком, взять побоялись.
Да и зачем он там, лишний нахлебник? С перекрасившимися демороссами
он связываться не захотел, зюгановцам тоже не поверил – не на
таких людях партия держалась.

Но мир не без добрых людей. Пристроили Ружина заместителем директора
центра занятости населения, и пыхтел бы он себе спокойно на «бирже»
до самой пенсии, так ведь нет, поддался уговорам баллотироваться
кандидатом в депутаты областной думы. Группа поддержки кинулась
по квартирам подписи на выдвижение собирать, встречи с избирателями
организовывать, листовки печатать... Да все напрасно: «Николай
Сергеевич Ружин в депутатах нам не нужен». Как оплеванный стал
после провала на выборах.

– Граждане, предъявите документы! – рослый с кирпичной челюстью
омоновец, откинув автомат Калашникова за спину, грубо толкал задремавшего
на скамейке компаньона Ружина, а то только пускал слюну и что-то
нечленораздельно мычал.

– Забирай его, Валера! – скомандовал бравый сервант своему напарнику
и стал рассматривать протянутый Ружиным паспорт. – Куда едем?
Почему в нетрезвом состоянии?

От засветившейся на горизонте перспективы ночлега в медицинском
вытрезвителе Ружин чуть было не описался, но все же нашел в себе
силы резво подняться и как можно добродушнее посмотреть сержанту
в глаза.

– А кто здесь в нетрезвом состоянии? Разве что вот этот господин.
Что касается меня, то я собирался ехать в столицу нашей родины,
к брату. Но, увы, не смог купить билета.

Ружин был артистом. За прожитые годы с ним уже случались всякие
переделки. Во время работы в парткоме, помнится, они только обмыли
прием в партию инженера по технике безопасности, а недопитую бутылку
водки и незатейливую закуску от лишних глаз убрали в стол. Сидят,
курят, обсуждают серьезный поступок немолодого уже человека, решившего
занять свое место в «передовых рядах строителей коммунизма», а
в кабинет, как тень отца Гамлета, входит секретарь райкома партии
по идеологии Кудряшов! И до сих пор Ружин не может понять: то
ли он настолько удачно сыграл роль трезвого, как стеклышко партийца,
то ли сам Кудряшов наведался к ним с большого бодуна, но факт
пьяного застолья в парткоме остался тайной. Хотя, если сказать
честно, то очень многие партработники поддавали похлеще рядовых
рабочих, но пьяными их никто и никогда не видел.

– Вы свободны, – возвратив Ружину паспорт, козырнул омоновец.

Над привокзальной площадью, как цыпленок из яйца, проклевывался
рассвет. Ружин бездумно, не глядя куда, сел в подкативший к остановке
автобус, пристроился на заднем сиденье и задремал. Но в набитой
людьми под завязку «гармошке» скоро стало так тесно и душно, что
его попросили приоткрыть окно. Только тогда Николай Сергеевич
заметил, что едет в сторону третьего загородного кладбища. Тем
лучше. Он вдруг надумал навестить родные могилы и, крепче прижав
к телу недопитого «Распутина», вышел, не доезжая шарикоподшипникового
завода, куда ехало большинство пассажиров.

По дороге к кладбищу ему совсем не хотелось думать о смерти. Он
принимал ее по-философски спокойно, как измученный долгой дорогой
путник принимает долгожданный отдых под вязами. Вечный покой его
никогда не пугал, но зато как умиротворенно звучало это словосочетание
– вечный покой!

Ружин брел по кладбищу, словно сомнамбула, машинально вглядывался
в поблекшие овалы фотокерамики, запечатлевшие лица умерших, читал
вслух незатейливые эпитафии, по промежутку между датами рождения
и смерти подсчитывал, сколько лет прожил человек на белом свете.
Покоились тут и старики, и люди среднего возраста, и совсем еще
дети. И нетрезвый Ружин завидовал им, что они уже навсегда успокоились,
а он еще нет. Потом разыскал могилы родителей, как и ожидалось,
они были в порядке, прибранные и ухоженные, чувствовалась рука
бывшей супруги. Молодец. Он вынул из кармана недопитую бутылку.
Пошарил глазами по ближайшим надгробиям и поднял с одного из них
шоколадную конфетку и две печенья. На закуску.

Пить пришлось из горлышка, большими глотками, но Ружин уже не
чувствовал ни грамма отвращения и легко вытянул всю бутылку. Это
даже чем-то напоминало далекую молодость, когда вновь избранные
члены райкома ВЛКСМ, как бы давая клятву идти верной дорогой Октября,
пускали бутылку по кругу и делали каждый по глотку. Печенье оказалось
на редкость мягким, оно прямо рассыпалось во рту, а вот конфетка
попалась никак с застойных времен, и вместо названия «Ну-ка отними»,
ей бы куда лучше подошло «Накось выкуси». Но бродяге да вору все
в пору.

С чувством выполненного долга Николай Сергеевич зашагал с кладбища
к автобусной остановке. Прохоров верно заметил, что без отчего
дома человеку тяжело, а вот сходишь хотя бы на кладбище – и словно
камень с сердца снимет. Подумав об этом, Ружин вспомнил свой родительский
дом – деревянный полубарак на Гороховой улице. Сколько квартир
он сменил за свою жизнь с тех пор, а вспомнилась самая первая,
где журавлиным клином пролетело его детство. Интересно: жива ли
нынче Гороховая? Там ведь и церковка с шатровой колоколенкой,
всем своим видом напоминающая терем-теремок, стояла. Тогда в ней
размещался пункт приема стеклопосуды, а сейчас она, наверное,
уже стала действующей.

И тут ход его мыслей нарушило одно из мраморных надгробий. На
черном мраморе глубоко выбитыми позолоченными буквами вилась надпись:
«Кудряшов Игорь Николаевич. 1941 – 1994. Трагически погиб». Вся
могила буквально утопала в венках, что говорило о любви родных
и близких покойного. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день: бывший секретарь
райкома партии по идеологии пал жертвой бандитских разборок. Помнится,
Ружин читал в газете, что Кудряшов возглавлял какое-то совместное
предприятие и попал под пулю наемного киллера в своем собственном
подъезде. Убийца подкараулил бизнесмена между первым и вторым
этажами. Истекая кровью, смертельно раненый Кудряшов еще сумел
нажать на звонок своей квартиры... На душе сделалось погано. Кому
же захочется оказаться в расцвете лет изрешеченным бандитскими
пулями? Никому.

На Гороховую улицу Ружин попал во второй половине дня. Оказалось,
что автобус в эту часть города уже давно не ходит. От окружной
дороги пришлось топать пешком. Но сколько приятных сердцу воспоминаний
пробудилось в его памяти, пока он корячился по склизкой глине
на Гороховую гору, два раза чуть не упал, но все же залез, цепляясь
руками за придорожные кусты. В детстве он любил кататься здесь
на санках, потому что крутизна этого склона казалась ему чем-то
вроде хребтов Тянь-Шаня. Гороховая гора! Даже названия здешних
улиц бередили его память: Глинская улица, Вязниковский проезд,
Большая и Малая Луговые, наконец, Гороховая улица. Как и раньше
по обе ее стороны тянутся простенькие, до убогости незатейливые
бревенчатые дома, словно сошедшие с фотографий 30-х годов, соединенные
смахивающими на двуручные пилы, зубчатыми заборами. Через каждые
сто метров ввалившиеся в землю водоразборные колонки, прозванные
бассейками. И огромные сады, пышные, задыхающиеся от зелени и
цветов. Дом Колгушкиных, дом Корчковых, дом Стрельниковых. Ружин
хорошо помнил их прежних хозяев.

С бабушкой Симой Колгушкиной он играл в детстве в карты, в «Акулину»
и «Пьяницу». Сколько радости испытывал он, когда восьмидесятилетняя
бабка оставалась с дамой виней на руках! Да. Много воды утекло
с тех пор. В каких райских кущах отдыхаешь ты, бабушка Серафима?

Дом Корчковых. Черный, в три окна, он запомнился тем, что в нем
удавился Пашка Корчков. Он только освободился из колонии, пришел
домой, а через день повесился в сенях. Ружин ходил с матерью смотреть
на мертвого: Паша лежал в гробу, словно живой, с пятикопеечными
монетками на закрытых глазах. Дом Стрельниковых отпечатался в
детской памяти первым жутким пожаром. Собираясь в школу, Наташка
Стрельникова стала гладить свой передник, да заторопившись, забыла
выключить утюг – деревянное строение полыхнуло, как факел, и среди
бела дня, несмотря на усилия пожарных, сгорело дотла. Теперь на
этом месте стоит совсем другой кирпичный дом.

А вот и дом, где жили Ружины. За сорок с лишним лет он ничуть
не изменился, только в окнах давно нет занавесок, как, наверное,
и самих жильцов. Гороховая, 13. Почему-то раньше он никогда не
обращал внимания на это несчастливое число.

Из крыльца вышел молодой мужчина в цветастой рубашке и легких
серых брюках.

– Захады, дарагой! – обрадовался визиту Ружина приветливый горец,
каким-то странным образом ставший хозяином дома. – По объявлению?
Тогда смотри все, как следует. Собственные глаза – лучший советчик.
Для жилья эта развалюха, конечно, не пойдет, а вот если ее растаскать
на бревна, то такую баню можно отгрохать, что залюбуешься. А наличники
какие – памятник архитектуры. А крыльцо... Смотри, дарагой, о
цене потом поговорим. А я заскочу пока к соседу – позвонить надо.

Пригнув голову, Николай Сергеевич вошел в сени, ступил на половицу
– и она откликнулась знакомым до боли скрипом. Пахло березовыми
вениками и скопившейся за десятилетия пылью. Ружин прошел в свою
бывшую комнату, где из-под одних обоев проглядывали другие, оторвал
несколько слоев и прочитал написанную чернилами выцветшую дату
«2.10.74». Только он один и никто другой знал ее смысл, заключающийся
в том, что со 2 октября 1974 года он поклялся навсегда бросить
курить и выпивать. И ведь не пил и не курил до самых проводов
в армию. Значит, была у него сила воли? Была. Потому что после
прочитанной за два дня «Молодой гвардии» ему страшно хотелось
быть хоть чем-то похожим на Олега Кошевого и Сережку Тюленина.
А теперь кому подражать? Сергею Мавроди, Эдику Лимонову или Веронике
Кастро?

Ружин присел на корточки, привалился к стене. Как хорошо и уютно
было ему в родном доме. Может, поменяться с кавказцем на свою
однокомнатную квартиру в центре города? Николай Сергеевич блаженно
закрыл глаза...

– Ты чего, брат?! Помираешь, что ли? – стегал его по щекам хозяин
дома. За окнами уже вечерело, и Ружин не сразу сообразил, где
он находится. – Вставай, брателло. Ох, и перепугал ты меня! Я
ведь подумал, что ты уже давно ушел, а ты еще тут. Перепил, что
ли? Ладно, пойдем на свежий воздух...

«Это ведь надо так вырубиться», – проверяя в карманах деньги и
документы, терзался Николай Сергеевич. Голова у него гудела, словно
наковальня, по которой беспрестанно били молотами. Во рту пересохло,
как в африканской пустыне. Жутко хотелось пить. «Что за день такой:
собирался к брату в Москву, а оказался на забытой Гороховой улице.
Сюжет для небольшого рассказа. А сейчас куда? В четыре стены на
восьмом этаже смотреть «Санта-Барбару»? Ну уж нет».

Подобрав слегка обвисший живот и распрямив плечи, Николай Сергеевич
молодцевато зашагал прочь с городской окраины. В конце концов,
зарплата клерка позволяла ему раз в месяц наведаться в ресторан,
чтобы выпить фужер «Абсолюта» и съесть приличный кусок лангета.
А манящая в темноте неоновая вывеска ресторана «Парус» была как
раз то, что надо!

В фойе Ружина остановил накаченный молодой человек в черном костюме
– никак секьюрити:

– Добрый вечер! Вас приветствует служба охраны нашего ресторана.
Прошу меня извинить, но я вынужден проверить, нет ли у вас с собой
оружия. Пройдите, пожалуйста, через это устройство.

– Какое у меня к черту оружие, – засмеялся Николай Сергеевич,
проходя через рамку металлоискателя. – Это ключи от дома, а это
авторучка. Вот и все.

– Еще раз прошу меня извинить, но безопасность наших посетителей,
в том числе и ваша – превыше всего. Проходите, пожалуйста.

Ружин сел за крайний столик и открыл одну из выставленных на столе
банок с пивом. «Туборг» – прочитал он на ней. Тут же стояло шампанское,
коньяк, коробка конфет и хрустальная ваза с апельсинами и виноградом.
Но только он успел жадно, чуть ли не ни одним глотком выпить пиво,
как подошел официант:

– Что будете заказывать?

– Еще баночку такого же холодного пива, салат из помидоров и лангет.

– Сию секунду, – официант не уходил. – А как насчет девочки для
компании?

– Если только хорошенькой...

Ружин, как баварский немец, отпивался пивом, не то датским, не
то шведским. И в этот самый неподходящий момент к столику подошла
она – высокая и стройная. Этакая очаровашечка в пестренькой кофточке
и обтягивающей юбке-резинке. Волосы собраны в замысловатую прическу,
ресницы слегка подведены, на губах обворожительная улыбка. Студентка,
комсомолка и просто красавица. Хотя какие к черту теперь комсомолки,
если вокруг одни проститутки?

– У вас свободно?

– Присаживайтесь! – пригласил Ружин. – Угощайтесь!

– Спасибо, – девушка устроилась напротив него, взяла гроздь винограда.
– Налейте мне, пожалуйста, выпить.

– С большим удовольствием, – засуетился Николай Сергеевич, отвинчивая
пробку на бутылке с коньяком.

– Шампанского, если можно.

– Отчего же нельзя? Один раз живем! Горячее заказать? – «Если
не откажется от горячего, – рассуждал Ружин, – то это, значит,
она и есть та самая, на которую намекал официант. Но слишком уж
беззащитна для представительниц первой древнейшей профессии».

– Как хотите.

– Тогда предлагаю первый тост за знакомство! – он поднял свой
бокал с коньяком. – Меня зовут Николай Сергеевич.

– Люба.

– Значит, за Любовь!

Ружин махнул коньячку до дна, а Люба шампанское только пригубила.

– Потанцуем! – предложила она.

– С удовольствием.

– Но, если меня еще кто-нибудь станет приглашать, то скажите,
что сегодня я с вами, – прошептала она ему на ухо во время танца.

От Любиных волос пахло настоящими французскими духами. Ружин давно
не испытывал такого вот наваждения любви и старался растянуть
его на весь вечер. Из ресторана они вышли далеко заполночь, когда
прояснившееся вдруг небо было усыпано голубыми точечками звезд.

– Теперь ко мне? – спросил Николай Сергеевич.

– Так мы не договаривались, – улыбнулась Люба. – Только ко мне.

Они шли какими-то плохо освещенными улицами, глухими, проходными
дворами. Ружин читал стихи, а Люба нежно поддерживала его за талию,
чтобы он не поскользнулся и не угодил в лужу. Потом они, целуясь,
словно несовершеннолетние подростки, поднимались на лифте и, наконец,
оказались перед металлической дверью. Люба нажала на звонок.

– Кто там?

– Это я, Серафима Петровна, – откликнулась девушка.

«Серафима Петровна», – усмехнулся Ружин. Была у него одна знакомая
Серафима Петровна Лозовая – председатель парткомиссии райкома
КПСС. Железная леди, от взгляда которой по телу бегали мурашки.
Еще когда Ружин возглавлял заводской партком, теща в тайне от
него и жены решила окрестить годовалую Светку и с дури отнесла
в церковь их паспорта. Данные попали в книгу регистрации крещений
и венчаний, а оттуда прямо на стол первому секретарю. На Ружина
завели персональное дело и в пример другим хотели исключить из
рядов КПСС. Только чудом он отделался строгим выговором без занесения
в учетную карточку. С занесением его бы поперли с работы. Но старые
партийцы не стали губить клюнувшего на религиозный опиум молодого
человека, пожалели. Все, кроме Серафимы Петровны. На парткомиссии
она требовала исключения. Разве такое забывается?

Дверь открылась. Сначала на цепочку, а потом и совсем. Люба прошла
в прихожую, а Ружина остановила какая-то властная женщина в черном
платье:

– Вы на всю ночь или на время? – поинтересовалась она. – На всю
ночь двести баксов, на час – сто...

И тут Николай Сергеевич вздрогнул:

– Серафима Петровна, – неожиданно вырвалось у него. – Вот так
встреча!

– Ружин? – Лозовая надменно усмехнулась. – Дожили! Так вы платите
или нет?

– А можно в кредит? Или в счет партвзносов, которые я выплатил
за свою жизнь?

– Не ерничайте, у нас серьезное заведение! Или вы неплатежеспособный
господин Ружин сегодня? Тогда ауфвидерзеен!

– Вы еще и по-немецки шпрехаете, – засмеялся Николай Сергеевич.

– Шутить изволите, несостоявшийся депутат? – Лозовая смотрела
не него с былой презрительностью. – А все-таки зря вас тогда из
партии не исключили.

– Зря, – согласился тот и, забыв про лифт, стал спускать по ступенькам
лестницы.

Читая на автобусной остановке всевозможные объявления, он вдруг
обнаружил знакомое «Николай Сергеевич Ружин в депутатах нам не
нужен». Он попробовал оторвать бумажку, но она не поддавалась.
Слишком уж, видно, кто-то постарался ее присобачить. Словно клеил
не на время выборов, а на века.