Проза

Как-то приснилось мне, что стою я один, совершенно один, посередь
пустыря – грязно-серого, тошно унылого, заставляющего сердце тоскливо
сжиматься в предчувствии чего-то еще более худшего. Пустырь этот
простирался от горизонта до горизонта, и в какую бы сторону я
ни поворачивался, всюду мой взор натыкался на меланхолично зеркальные
лужи, бесформенные комки каких-то мохнатых сгустков, кучи всевозможного
мусора, вполне ещё опознаваемого, и своей непринуждённой смесью
бытового хлама и промышленных отбросов придававшего пустырю вид
городской свалки. Многоэтажная вонь усиливала сходство моего пустыря
с обычной свалкой, но одно обстоятельство не позволяло поставить
твёрдый знак равенства между ними – всё кругом было мёртвое, даже
крысы не бегали, не бегали нигде.

Мне показалось, что я увидел чайку, одну из тех, что кормятся
на помойках портовых городов, но потом я понял, что это не чайка,
а лист бумаги, по непонятной, но однозначно чуждой сверхъестественности
причине оставшийся белым и гладким. Он летел по ветру. Это было
тем более удивительно, что даже ветер здесь был каким-то мёртвым:
точно так же, как если бы вы увидели мёртвого человека, вы бы
всё равно сказали, что это человек, хотя никакой он уже не человек,
а не пойми что – так и здешний ветер был вроде ветром, но на самом
деле не пойми чем. Чудо, что он смог поднять этот листик бумаги.

Впрочем, может, листок сам вздумал полетать, презрев все законы
мироздания. Немудрено, что в этой бесконечной клоаке хотя бы один
жалкий закон не захотел соблюдаться. Да нет, какое там, странно,
что один-единственный листочек только и летал, а почему, скажем,
не эта миазматическая куча мусора по левую руку от меня? Или лужа,
что застыла у меня под ногами. Вот именно, лужа, раздражённо разродившаяся
моим неполноценным отражением. Да, почему бы ей не превратиться
в гигантский грязный шар и не полететь себе восвояси, куда-нибудь
далеко полететь?

Хотя, сами посудите, куда тут лететь – всюду одно и то же, одно
и то же, одно и то же. Так что со стороны моей лужи было очень
мудро и предусмотрительно оставаться на своём месте и ничего не
делать, вечно оставаться на своём месте и никогда ничего не делать.
А этот листик бумаги, он, наверное, был каким-нибудь неразумным
еретиком, который почему-то решил, что он особенный, что он что-то
изменит своим полётом, что он чего-то добьётся. Глупец. Постойте,
почему же глупец, вот я подумал о нём, увидел, что в этой срани
что-то происходит, значит, не зря он решил воспарить.

Да, но что толку, что толку с того, что я подумал об этом листике?
Разве что-то изменилось в мире, разве что-то изменилось во мне?
Через мгновение я забуду об этом непорочном клочке бумажки, потому
что здесь и воспоминания не способны выжить – что проку от воспоминаний
в застывшей вечности, не дающей никакой надежды даже на самое
пустяковое изменение – хорошее ли, плохое ли. А как же, и плохое
здесь было бы в радость. Просто потому, что что-то зашевелилось.

Словно подслушав мои мысли, листик понуро спланировал почти к
самым моим ногам. Он безвольно шлёпнулся в грязь, но, видимо,
какие-то остатки гордости всё ещё дышали в нём, иначе бы он плюхнулся
прямо в лужу, а так он обмочил только уголок – немного не рассчитав,
наверное, траекторию своего полёта. Чёрт возьми, а может засранец
сделал это умышленно, немым укором распластавшись совсем рядом
со мной и начав медленно пропитываться содержимым лужи. Экий мазохист:
нет, чтобы сразу со всем покончить – погрузиться в муть лужи да
и упокоиться себе, нет же, он будет долго и мучительно отдавать
свою белизну этой луже, которая, позёвывая от безразличия, но,
может, и от презрения к еретику, вот-вот начнёт всасывать в себя
его утончённую твёрдость. Гадкий беленький листочек, прётся, небось,
что я смотрю на его погибель.

Раздосадованный выказываемым мне презрением, я собрался было плюнуть
на него, в прямом смысле слова плюнуть, чтоб знал, паршивец, –
вздумал бунтовать, так и бунтуй, чего паясничать, на жалость,
что ли, рассчитывает? Да, захотел я плюнуть, но не успел. Ах,
это подло – сначала наговорить обещаний о том, что здесь всё мёртво
и ничего даже не шевелится, а потом изрыгнуть из себя такую пародию
на жизнь, на простое шевеление пародию. Подло!

Сначала я подумал, что он притворяется, этот старикашка, будто
нормально идти не может, как-то неестественно и деланно он ковылял,
а потом смотрю – идёт-то он босиком, и как его ступни касаются
земли, не земли, а этого дерьмохламомусора, так из них гадость
такая зелёная сочится, густая и немного пузырящаяся. И к ним,
к ступням, тут же прилипают всевозможные клочки, огрызки, осколки,
ошмётки, останки, осадки, объедки, обрывки, лоскутки, кусочки,
крошки. Прилипают, прилипают, и вот ступней уже не видно, словно
лапти прогнившие и разбухшие на них сами собой выросли. А потом
всё это отваливается комками сочащимися, зеленоватыми. И опять
из ступней течёт, течёт, течёт.

Так и мой листик прилип к левой ступне этого ссохшегося старикашки,
сделал пару шагов вместе с ним, да и отвалился, позеленевший и
замаранный. Эх, лучше бы ты в луже утопился, бедняга, посмотри,
во что ты превратился, поделом тебе, поделом, незачем мнить из
себя не пойми что и другим досаждать якобы исключительностью своей.
Хороший урок преподнёс мне старик – и откуда он взялся-то? Но
всё-таки обидно получать такие уроки – ведь и я грешным делом
мнил себя эдаким пупом земли на этом пустыре, а теперь оказывается,
что здесь я вовсе не один.

Так ведь это хозяин помойки – ухватился я в следующий момент за
утешительную мысль.

И пошёл за этим стариком.

А он всё идёт, идёт, идёт. Идёт и гниёт. Гниёт и идёт. Да у него
ж ноги сейчас отвалятся, подумал я в какой-то момент. А тут ещё
дождь пошёл – здесь? дождь? каким образом? – и он засиял, старик
этот, в каплях дождя засиял, свинцово-лунным светом засиял мой
старик с гниющими ногами. Я промок, мне стало холодно и противно,
и тут я подумал, о, ужас, только бы он не оборачивался, этот хозяин
пустыни, только бы не увидеть лица его, только бы не… А сам всё
иду и иду за ним.

Проснулся я от того же, от чего просыпаюсь каждое утро – надоедливо
запищал будильник на мобильнике. В семь часов пятьдесят пять минут.
И, знаете, я даже не могу сказать, расстроился я или, наоборот,
огорчился от того, что не досмотрел сон. Звонок моего будильника
с успехом можно было бы использовать как орудие пытки в душегубках
Пол Пота, но для меня побрякивание телефона было своего рода нейтральной
полосой на границе между сном и явью, с обеих сторон которой простирались
ряды колючей проволоки. Я реагировал на этот звук ровно столько,
сколько нужно, чтобы очнуться от пребывания в потустороннем мире.
И в этот раз я не сделал исключения – через пять минут был уже
на ногах, а через полчаса, даже не позавтракав, побежал к Мишке.
Я говорю, в снах он разбирается гораздо лучше меня. Да-да, так
оно и есть, даже на минуту не задумался:

– Ну, – говорит, – проще пареной репы. Свалка эта твоя помоечная
– это символ нашего мира, сам ведь знаешь, что современный мир
по сравнению с духовным порядком есть не что иное, как одна большая
помойка. Листик летающий – это как бы ты сам, мудило ватное, ты
ж у нас такой, на стенки всё бросаешься, да и сам же говорил,
что исключительностью себя возомнил в той клоаке, ты ж себя так
и ведёшь – особенный, мол, я, не такой, как все, и…

– Да хватит тебе, – перебил я, немного раздражённый. – А старик-то
что означал? Кто он такой?

– Ммм, старик этот – надо полагать, Хронос собственной персоной,
само Время.

– А почему у него ноги гнилые?

– Это, наверное, символ того, что со временем всё обращается в
труху, либо в гниющий труп, либо…

– А почему этому старику в лицо нельзя было смотреть?

– Наверное, тогда бы ты увидел себя со стороны во все времена,
само собой, и в старости, и перед самой смертью, и во время неё,
а кому ж это приятно?

– Дождь?

– Нет, про дождь я пока ничего сказать не могу, подумать надо.

– Тогда такой вопрос – а кем же тогда я сам был в этом сне?

– В смысле?

– Ну, кто этот листик видел и за стариком потом попёрся?

– Ммм… Я не совсем уверен, но это могло быть твоё истинное Я,
грубо говоря, твоя душа, которая взирает на происходящее наяву
как на сон. То есть ты – настоящий ты – увидел себя со стороны.

– Что ж я тогда за Сатурном пошёл?

– А вот на этот вопрос можешь ответить только ты. Это твоё дело.

Какое-то время мы молчали, обмозговывая пережитое мною – мы всегда
делимся друг с другом своим трансцендентным опытом и каждый делает
из пережитого или услышанного вывод для себя. Очень может быть,
что дня через два мы вновь обсудим мой сон.

– Ладно, пойду я, мне ещё с Егором сегодня нужно встретиться,
– поднялся я. Обсуждать, действительно, больше было нечего. –
Спасибо, ты мне здорово помог.

– Угу. Завтра в штаб-квартире, как обычно.

– Знаю. Счастливо

– Счастливо.Легко можно догадаться, что со мной произошло, когда
я вышел из мишкиного подъезда. Выражаюсь, как умею – случившееся
было так же банально, как если бы счастливый отец назвал своих
только что родившихся тройняшек Верой, Надеждой и Любовью: на
тротуаре, прямо под ногами, попирая черноту свежего асфальта лежал
тот самый листок бумаги из сна. Я узнал бы его из тысяч, из миллионов,
из миллиардов тонн бумаги, нарезанной такими аккуратными листами
формата А-4. Кроме того, его происхождение подтверждала одна несущественная,
а если и существенная, то не очень, деталь: он был весь чист,
только верхний левый краешек оказался отмечен едва заметным бурым
пятнышком – содержимым помоечной лужи. Содержимым нашего мира.

Я поднял листок, поднёс его к глазам и внимательно рассмотрел.
Перевернул – снова изучил. Нет, нигде ни единого зелёного пятнышка.
Хорошо. Легонько встряхнув листик, я ещё раз осмотрел его. Чисто
– только пятно от лужи. На секунду мне показалось, что он тихонько
пульсирует, мой листок, слово хочет этим сказать, что готов в
любой момент выпорхнуть из моих рук и полететь себе восвояси.
Нет уж, сиди.

Дома я положу его в файлик-стекляшку. Нужно будет только решить,
что с ним делать – постоянно таскать с собой или хранить дома
под семью замками. Арендовать сейф в банке и хранить там? Ладно,
до такого юродства я, конечно, доходить не буду, но обдумать этот
вопрос надо. Всё-таки не каждый день выпадает стать собственным
ангелом-хранителем. Главное, что на нём нет сатурнианского гноя.

Ещё поживём. Вот именно.

Не забыть бы Егора вызвонить.