Литературная критика

Кристофор Колумб (1451-1506)

Helmolt, H.F., ed. History of the World.M
New York: Dodd, Mead and Company,
1902.

На сероватой окраине краснокирпичного Вальядолида - значит, по меркам прежних
веков, - на безнадежной окраине, стоит неприметный домик. За оградой, во
вполне сухопутном дворе, - непокорная ржавчине модель парусника. Почему бы и
нет? В домике мог жить бывший моряк, а игрушечным корабликам, пусть и
железным, цена невелика. Любознательные пришельцы, не поленившиеся добраться
до дальних закоулков туристского справочника, уже знают, что моряки никогда
не жили в сереньком доме, который относительно нов и возведен на месте
другого, несохранившегося строения. Колер его остается домысливать, но в нем,
действительно, доживал свой век отставной моряк. И не просто моряк, а адмирал.
Звали его Христофор Колумб.

Названная достопримечательность традиционно занимает едва ли не последнее
место в гордом списке городских чудес. Усмехнувшись, припомним: мы в монархии,
герой умер в опале.

Роман аргентинского писателя и дипломата Абеля Поссе (род. 1936) написан в
1983 году, на русский переведен ("ИЛ", 1992, номера 8-9), надо полагать, к
пятисолетнему юбилею события, важность которого отрицать не приходится,
вопреки всем квази(фу)туристским откровениям Старого, а паче Нового Света.

Классическому¹ историческому романисту для изложения интриги понадобился бы
увесистый кирпич ин-фолио. Романист современный укладывается в изящный томик
карманного формата, позволяя себе даже легкие изобразительные излишества.

Роман-эссе, роман-медитация, как авторская, так и читательская. Роман-эскиз.
Линии едва намечены порой. Какие-то из них выглядят чудесными и уверенными,
другие - ложными и неумелыми. О целостности говорить не приходится. Еще бы!
Если самому миру было угодно развалиться надвое, чего ждать от всего-навсего
текста?

Верность и красота некоторых линий подсказывает,что роман стоит прочесть.
Но вчитываться в него со всем усердием, быть может, и не обязательно. В тех
случаях, когда материал знаком, изложение, увы, склонно казаться ложным и
ученическим.

По замечанию Роберта Грейвза, исторический романист должен хорошо представлять
себе точку отсчета. У А. Поссе точка эта - безусловно, современность, слишком
уж настырен "католический kitch" прошлых веков. "Все началось с коронации
Изабеллы... То был настоящий putsch 13 декабря 1474 года". Какова же была
Изабелла? "Настоящая baby-doll: веснушчатая, белокурая, прелестная".

Стиль узнаваем. Не яви автор (рискуя смешать путч с китчем) простодушному
читателю baby-doll в качестве символа юной красоты, тот и не понял бы ничего.
"Его любимым приемом были современные аллюзии, долженствующие спасти и оживить
для среднего зрителя такие мертвые предметы, как переход Ганнибала через
Альпы, или клады викингов в Восточной Англии, или дворцы Ирода. "Ганнибаловы
слоны были танковыми дивизиями своего времени", - заявлял он, размашисто шагая
по чужеземным холмам; или: "Это примерно столько же пехотинцев, сколько
вместил бы стадион Уэмбли в день финала Кубка"; или: "Ирод был не только
тираном, объединившим страну, но еще и покровителем искусств; возможно,
его следует представлять себе как этакого Муссолини с хорошим вкусом". Это из
другого романа
(Джулиан Барнс, История мира в 10 1/2 главах).

Нас незаметно занесло в Италию. К лучшему. Не будем больше цитировать не
относящиеся к делу романы. Пора, отдав дань памяти вальядолидскому изгнаннику,
вглядеться в лицо некоего юного генуэзца. "Он белокур и силен, словно ангел,
любила повторять его матушка, Сусана Фонтанарроса. Да, мальчик сильно не похож
на других."

Ангелы высших иерархий спокойны и благонравны. Земных, если позволительно так
выразиться, ангелов отличает одержимость страстью. "Священник изумил детей
рассказом о берегах, покрытых белейшим песком, о пальмовых рощах, что
перешептываются с ласковым ветром, о ярком полуденном солнце и небе эмалевой
голубизны. О молоке кокосов и несказанно сладких фруктах. О нагих телах
купающихся в прозрачных струях людей, о нежной музыке. Разноцветных птицах,
их трелях. О мирных хищниках и колибри, вкушающих сок розы. О мире
совершенном, забывшем о времени. И населенном ангелами!"

Между делом, читатель одарен несколькими иллюстрациями к домысливаемому
трактату по ангелологии. Ангел Христофор Колумб - голубь, христоносец,
крестоносец, пророк, потомок Исайи, ибо, разумеется, тайный иудей.

Католические монархи - тоже ангелы. "В пламени безрассудной страсти этой
дивной пары умирает навеки средневековье. Фердинанд и Изабелла вихрем
ворвались в эпоху гнетущей тоски. Они из породы ангелов. В этом их сила.
Красивые, неистовые, всегда готовые преступить последнюю черту. Существа без
изъянов, излучающие сияние." Божественное бессмертие отменяет брачную смерть,
сущность которой не вполне ритуальна.

Средневековье - сомнительный символ зла. Хитроумный аргентинец противоречив.
"Мистические дамы левитировали на рассвете, а служанки хватали их за ноги и
возвращали на землю - к законам гравитации и к реальности." Реальность еще не
наступила. Христофор Колумб еще не достиг новых земель. Как только он ступит
на них, можно будет начать разговор о реальности и ирреальности.

Энтелехия не за горами. Ангелы чутки. Католические монархи нашли
пророчествующего юношу, он - их, они - друг друга. Автор романа видит в этом
руку Провидения и, безусловно, он прав.

Красотка Изабелла уже коронована в сеговийском Альказаре. (То есть, я хочу
сказать, - сиротка. Трагедия царской власти есть трагедия торжествующего
сиротства.) На современной фреске она предстает в простом белом платье, с
распущенными светлыми волосами и с пустыми глазницами слепой пророчицы.

Королева Изабелла 1 (1451-1504)

World Noted Women. New York: D. Appleton and Company, 1883.

Историческая достоверность есть миф, почище райских иллюзий. Не в пример
аскетичной Изабелле Людвига Маркузе, Изабелла Абеля Поссе склонна к
излишествам во всем: от любви до изуверств. Оставим тему чревоугодия
гурманам.

Итак, белое платье. Венчание на царство. Меж тем, одно венчание уже
состоялось. "По обычаю супругов запирали в двойной саркофаг - строго в период
между Пасхой и Троицыным днем, - зажигали четыре свечи и читали литании
De Mortalitate и заупокойные молитвы. Именно таким образом благородная пара
снисходила до плотских дел: с мыслями о тщете наслаждений, о суетности жизни и
о справедливости хайдеггеровского "sein zum Tod" (жить ради смерти)." Можно
перевести и так: "быть вплоть до смерти". Впрочем, Хайдеггеру не место в
Альказаре. В Альказаре и без того тесно.

Как отличить недосказанность от недопонятости? Брачная церемония суть
отпевание. Жених и невеста умирают на брачном ложе. Быть может, и возрождаются
тоже, но другими, в другом и для другого. Это понимал Томас Манн. Вспомним
грусть Иакова - грусть обреченного на смерть - перед свадьбой, после семи лет
страстного ее ожидания.

Вопросы множатся. Как избежать общих мест, как избавиться от новосветского
пошловатого глянца? Ослепнуть в библиотеке? Затеряться в тропическом лесу?
Жить и умереть в Париже? Так ли нужно от чего-то избавляться?

Роман "новосветски" сцентрирован и устремлен вперед. В этом сходство с
подходом другого премудрого латиноамериканца. Бросим беглый ностальгический
взгляд на до боли знакомое Маконде. История - унифицированный бихевиористский
сценарий - способна зародиться (не может не зародиться) на пустом месте.

История есть растение. Оно может быть слабым или сильным, жизнеспособным или
обреченным, устремленным ввысь или стелющимся по земле, но у него всегда есть
стебли, листья и корни. Семена - не всегда, семена предполагают цветение.
Американская история в качестве корней довольствуется Европой вообще, Европой
как идеей - упадочной, шпенглерианской от рождения. "Запад не только
задыхался, он бился в предсмертных судорогах." Запад всегда задыхался и всегда
бился в судорогах. Зачем путать пророческий транс с агонией?

Автора не интересует богатейшая предыстория описываемых событий: ни римская,
ни антиримская. Фундамент, корень, raison d'etre нынешней Америки есть, как
сказано, Европа, причем постфеодальная. Память о прежней, юной Европе
является, в известном смысле, заботой ее же в старости. О юности Европы
напоминают разве что названия частей романа, хотя, какая же это юность?
Воздух. Огонь. Вода. Земля. Анаксимен. Гераклит. Фалес. Ксенофан. Последний
неожиданно оказался проницательнее других. Таинственные Диоскуры, названные
позже огнями св. Эльма, соответствуют всем четырем стихиям и без аристотелевых
натужных абстракций.

На "Санта Марии", под всполохи разнообразных знамений, плывет не только
пророк, не только неизбежная толпа, но и множество подозрительных личностей.
Среди них - невнятный ландскнект Сведенборг, ландскнехт же Ульрих Ницш,
смущающий попутчиков воплями о смерти Бога, некий лохмато-бородатый Мордехай,
который "говорит людям, что все равны, что надо объединяться, что
собственность - воровство". Не все склонны к экстремизму, разумеется.
"У борта бродит один из "нежелательных", плотно закутавшись в пальто и
распространяя запах аптеки. Он что-то внушает палубному матросу... Но тот не
понимает ни слова из рассказов о "тете Леони", о колокольне крошечной церковки
Сен-Марсель-е-Де Брагетт."

Последнее обстоятельство слегка обескураживает. Что, казалось бы, непонятного
в церквях и тетях? Церкви долговечны. Тети вечны.

Во всем предчувствуется равновесие. Ангелы - там, и ангелы - здесь. Что
такое "здесь", а что "там" - уже не имеет значения. Колумб искал рай и нашел
его.

Но что было по ту сторону, прежде, чем плоский мир свернулся ежиком, самое
интересное сокрыв в нежном уязвимом центре? Там не было пусто, уверяет
романист. Отыскивая реки в Океане, ацтеки и инки доплывали до Европы, и даже
долетали до нее на воздушных шарах, лениво подумывали об экспансии. Европейцы
опередили. Пришельцы стали богами, аборигены - ангелами, потом - рабами.

Расовое равенство есть завуалированная разновидность материалистского бреда.
В каждой из рас заключено Божественное, но в каждой - по-своему.
Грубодемократическое приведение к общему знаменателю отбрасывает мистику
расы как ненужную дошлепку. Мы под Южным Крестом, впрочем, а не... Воздержимся
от пангеометрического цинизма.

"На таком фоне (океана и гор) социальная драма воспринимается скорее как
мелодрама не только ее зрителями, но и самими жертвами. Красота всегда немного
обессмысливает действительность." Это Бродский
("Посвящается позвоночнику"),
а не Поссе, и о Бразилии, а не об Аргентине. Во второй мне бывать не
приходилось, а в первой случилось даже жить. Априори смиренно соглашусь: это
разные страны. Ну и что же? Экстраполяция - не самый гм-м-м... обширный из
грехов. Высадись Колумб в Бразилии, смею предположить, все вышло бы точно
так же, разве что государственным языком Бразилии стал испанский. По крайней
мере, половина моих знакомых (знакомых, не в пример друзьям, выбирают далеко
не всегда) полагает, что так оно и есть. Но, двинься Колумб из Испании строго
на запад, он высадился бы точно в районе Нью-Йорка. Другой климат, другая
растительность. Как же с раем? Была бы открыта еще одна Америка?

Никаких разочарований. "Purtroppo c'era il Paradiso "². Пророчествующий
Христофор, сновая челноком, иглой, молнией между Старым и Новым Светом связал
их нержавеющей цепью. Узел-якорь упрятан под игрушечным корабликом.

Между тем, католические монархи оказались несчастливы в потомстве. Оставленный
новыми поколениями августейших владельцев в пользу просторного Эскориала,
Альказар пребывал в запустении, пока не была устроена в нем артиллерийская
школа (1762), через сто лет ставшая источником сильного пожара.

"Маятники всех часов, не давая забыть, отбивали: ад-рай-ад-рай. В Роттенбурге,
Тюбингене, Авиле, Урбино, Бордо, Париже или Сеговии." С этого начинается
повествование, этим оно, собственно, и заканчивается. Вряд ли что-то
переменилось. Разве что тон стал глумливее, да список длиннее.



Бордо

Абель Поссе.