Литературная критика

за Границей №3

Пьер Буржад.

Продолжение

М.К.: Если не ошибаюсь, эта пьеса
была написана вами в 1984 году, то есть уже после вашего
визита в Россию, а точнее, в СССР. Кстати, почему вас туда
пригласили? Раньше ведь «пересечь границу» в обратном
направлении—с Запада на Восток– тоже было не так-то просто, если,
конечно, вы не были членом Коммунистической партии и не
пользовались благосклонностью советских властей. Думаю, что если бы
вы, например, создали свою пьесу «Паспорт» чуть раньше, то
этот визит вряд ли бы состоялся, хотя вы и перенесли действие
своей пьесы в дореволюционные времена.

П.Б.: Нет, я никогда не был коммунистом, но я был
«левым», как и почти все тогда во Франции, как тот же Сартр,
например… Кроме того, я всегда терпеть не мог «правых». В свое
время я резко выступил против Жоржа Помпиду, который в 1970
году взял и помиловал военного преступника Поля Тувье,
причем сделал он это даже до начала судебного процесса. А ведь
были неопровержимые документальные доказательства,
подтверждавшие, что Тувье во время войны собственноручно убивал
евреев, среди которых были женщины и дети. Помпиду же втайне издал
указ о помиловании этого негодяя – непонятно, кто дал ему
такое право! Тогда я и опубликовал в газете «Комба»
девятнадцать очень резких статей, в которых призывал Помпиду дать
публичное объяснение своему поступку. И обратите внимание, в то
время Ширак являлся протеже Помпиду, и он до сих пор так ни
разу и не обмолвился об этом решении своего покровителя,
которое можно назвать сомнительным с юридической точки зрения,
а с моральной – и вовсе омерзительным. Помпиду,
естественно, ничего мне не ответил, зато меня приговорили к солидному
денежному штрафу. Короче говоря, я выступал и против Помпиду,
и против Жискар д' Эстена, потому что они оба были
настоящими подонками. Отец Жискар д' Эстена, между прочим, был
советником Петэна, так что сами понимаете... А левые тогда все
сгруппировались вокруг Миттерана, и я поневоле оказался на
стороне левых. Правда в какой-то момент я вдруг понял, что
Миттеран настроен против коммунистов. На самом деле, его целью
было понизить их популярность в массах. И когда я это
осознал, то начал двигаться в направлении коммунистов, сблизился с
ними и стал как бы их «попутчиком». Это было в 70-е годы. Я
встречался с Жоржем Марше, мы с ним очень подружились.
Правда, о нем тоже ходили слухи, что в молодости, когда ему было
двадцать лет, он служил у немцев. Но что вы хотите: молодой
парень, один в Париже, вокруг немцы, он просто вынужден был
это сделать, чтобы спасти свою жизнь. В общем я писал для
газеты «Юманите» по просьбе Жоржа Марше, и однажды он сказал
мне: «Вы так много для нас сделали – если у вас есть
какая-нибудь просьба, мы с удовольствием ее выполним.» А у меня была
давняя мечта: я очень хотел побывать в Советском Союзе. И я
об этом ему сказал, правда, я и не думал, что это возможно.
И вдруг вскоре мне звонят по телефону: «Алло, вы приглашены
в Советский Союз!» И вот, таким образом в 1980 году я
оказался в Москве…

М.К.: И какое впечатление на вас произвел этот визит?
В своих книгах вы довольно много пишете о сексе, а вот в
Советском Союзе, например, эта тема была под запретом.

П. Б.: Это правда. Когда я был в Москве, то я нигде
не видел изображений русских женщин, хотя ожидал этого.
Однако вместо этого всюду на стенах висели различные плакаты,
написанные огромными красными буквами. Кроме того, люди вокруг
читали исключительно учебники по математике и физике, а в
маленьких садиках в каждом углу играли в шахматы, всюду стояли
огромные статуи Ленина... И я действительно тогда подумал,
что вот такое устроение общества вполне может соперничать с
американским, меня все это очень вдохновило. Когда я
оказался в Москве, я просто обезумел от радости: мне все там так
понравилось, и люди, и общественный строй! Никогда не забуду
такую картину: зима, всюду снег, а навстречу нам с другом
идет человек в военной шинели и несет под мышкой огурец
огромных размеров. Он нес его с таким серьезным, сосредоточенным
видом, что можно было подумать, что это какое-то секретное
оружие особой формы, а вовсе не огурец. Правда, огурец
действительно был необыкновенного размера, так что вполне возможно,
что это действительно было оружие, и мы с другом невольно
догадались об истинном назначении этого предмета. А какой там
роскошный был Дом писателей! Не знаю даже, писатели это были
или нет, но люди которые нас там встречали, все были очень
солидные, вальяжные, красивые! Мы с приятелем из Франции
зачем-то притащили с собой запасы продовольствия, потому что
боялись, что в России нам нечего будет есть. А они курили
«Винстон», пили роскошный коньяк – я тоже так хотел. И какой пир
они нам устроили, чем только не угощали: от черной икры до
замечательных пирожков с капустой! Про водку, вино и
шампанское я вообще не говорю. Мы просто упивались и объедались
разными деликатесами. Помню, там был какой-то офицер, который
пригласил меня на танец, но я отказался, а вот мой друг
согласился и станцевал с этим офицером вальс. И поселили нас тоже
в роскошном отеле-люкс. О, я до сих пор не могу забыть
Москву и все мечтаю туда вернуться! Хотя, говорят, теперь там
все изменилось в худшую сторону. Честно вам скажу: когда я
впервые увидел фотографию Горбачева, где он, кажется, был среди
голых девиц в военных фуражках, так вот, когда я впервые
увидел этот снимок, то сразу почувствовал, что от этого типа
ничего хорошего ждать не приходится, что он разрушит всю эту
великолепную страну. И я оказался прав!

М.К.: Насколько я понимаю, не только в
«Паспорте», но фактически в каждой из ваших пьес описывается какая-то
определенная страна, и даже не столько страна, сколько
психология ее жителей, их традиции, уклад жизни…

П.Б.: Да, в общем можно сказать, что большинство моих пьес –
это такая своеобразная карта Европы. Причем в некоторых я
описываю тоталитарные режимы. Одна пьеса – об Испании времен
Франко (“Orden”, 1969), затем я написал пьесу о нацизме
(«Deutsches Requiem», 1973), и потом я намеревался создать еще
одну пьесу – о Советском Союзе – и назвать ее «Надгробие
Сталина». Как раз тогда, я помню, Ален Оливье поставил пьесу
Гийота «Прыжок вперед». Этот текст впоследствии вошел в его
роман «Проституция». Помню, он нашел весьма необычное, очень
впечатляющее сценическое решение: пара актеров, изображавших
солдат, бродили по сцене без штанов и совершали половой акт
друг с другом, в это время еще одного типа увозили в тележке,
а вокруг были разбросаны куски сырого кровоточащего мяса –
это мясо они каждое утро покупали в мясной лавке по
соседству, какие-то дешевые обрезки и внутренности. А затем в театре
Шайо Антуан Витез поставил спектакль по роману Гийота
«Могила для 500 тысяч солдат». Вот это было зрелище, скажу я вам!
Актеры дрочили прямо на публику, то есть сначала они пили
пиво, а затем, пьяные, трахались друг с дружкой, дрались –
просто ужас, ужас! Кстати, Антуан Витез был довольно интересной
личностью, членом компартии и близким другом Луи Арагона.
Тем не менее, он возглавлял один из самых больших театров –
театр Шайо – и делал там воистину диковинные вещи. Я, кстати,
написал ему письмо, совершенно не надеясь, что получу
ответ. И что же? Он мне ответил! Я предложил ему свои пьесы – о
Франко, Гитлере, Сталине. Мы с ним даже вместе сделали первый
акт пьесы о Сталине, и он собирался представить мою пьесу в
Авиньоне, но, к сожалению, три месяца спустя он умер. А
остальные режиссеры, которым я ее предлагал, опасались
связываться с коммунистами. Поэтому эта пьеса так и осталась
незавершенной.

М.К.: А вы были знакомы с Арагоном? Я слышала, что
его брак с Эльзой Триоле был далеко не столь идеальным, как
это принято считать, и после ее смерти многое, что было до
поры «тайным», стало достаточно «явным» для окружающих. Это
правда?

П.Б.: Да, я с ним встречался пару раз незадолго до его
смерти. Помню его лицо: белое, ни кровинки, и большие
ярко-голубые глаза. А насчет «перемен» после смерти Эльзы – это
чистая правда. Его последний любовник – Жан Риста – в ту пору
был еще совсем юным мальчиком. А когда Арагон умер, то Жан
Риста заявил в «Галлимаре», что ему принадлежат исключительные
права на все литературное наследство Арагона. Он возглавлял
журнал «Диграф», который выходил при издательстве
«Галлимар», но после этого его заявления Антуан Галлимар пришел в
такую ярость, что закрыл журнал «Диграф». И в результате, у
Жана Риста возникли проблемы как с издательством «Галлимар»,
так и с коммунистической партией, руководство которой не
особенно приветствовало тот факт, что Жан Риста во всеуслышание
заявил о нетрадиционной сексуальной ориентации их главного
писателя. Последнее, впрочем, кое-как утряслось. Вы же знаете,
что при «Юманите» постоянно, примерно раз в месяц, выходит
газета «Ле Летр франсез», которой некогда руководил Арагон.
А теперь ее возглавляет Жан Риста.

М.К .: С кем еще из французских писателей вам
приходилось встречаться? Точнее, какие встречи вам запомнились
больше всего?

П. Б.: Однажды я мельком видел Сартра. Мы с Ламбриксом
проходили по коридору издательства «Галлимар», и дверь в кабинет
Робера Галлимара была открыта. Он сам сидел за столом, а
перед ним, спиной к нам, сидел Жан-Поль Сартр. Робер заметил нас
и кивнул. Ламбрикс зашел в его кабинет и о чем-то с ним
заговорил. Я же остался стоять на пороге. Сартр окинул меня
рассеянным взглядом. Затем мы пошли в кабинет Ламбрикса.
Ламбрикс казался задумчивым, он перебрал на столе какие-то бумаги,
а потом вдруг обратился ко мне: «Ты видел его затылок? –
Чей затылок? – Затылок Сартра.» Я молчал, не понимая, что он
имеет в виду. «И что же с его затылком? – спросил я наконец.
– У него затылок ребенка.» Вот и все.

Жан Жене – великий писатель. Я часто встречал его в театре, когда
представляли его пьесы. И даже сделал с ним интервью для
«Кэнзэн литтерэр», поскольку публиковал там свои беседы с
писателями, которые мне нравились, были мне близки. Жене был очень
добр, он даже разрешил мне сфотографировать себя в кровати –
и это единственные фотографии, где он лежит в постели. Но
потом он вдруг запретил мне публиковать это интервью, и я
ужасно расстроился. Помню, я зашел в «Галлимар» и встретил там
Жоржа Ламбрикса, который сразу же поинтересовался у меня:
«Что такое? Почему ты такой грустный?» А я ему объяснил, что
только что один тип, с которым я сделал интервью, запретил
мне его публиковать. Правда, я не сказал, что это Жан Жене. И
он тогда сказал: «Ну и скотина! А кто же это?» Я ответил,
что Жан Жене. «Ах, негодяй! Мерзавец!»

Я был достаточно близко знаком с Пьером де Мандьяргом. В ранней
молодости лет я прочитал его «Солнце волков» и был поражен в
самое сердце. Я даже послал ему восторженное письмо, а он в
ответ прислал мне открытку. Когда через двадцать лет я пришел к
нему, чтобы взять интервью для «Кэнзэн литтерэр», то
напомнил ему об этой нашей «переписке». Это был удивительный
писатель, последний луч «черного солнца» сюрреализма… Его жена
Бона, художница и поэтесса, рассказала мне об одном интересном
приключении. Как-то, поругавшись с ней, он отправился в
Венецию и поселился там в одном из роскошных палаццо. Он
чувствовал себя крайне несчастным и одиноким, плюс ко всему, у
него обнаружился солитер. Он начал лечиться и избавился от этой
неприятности. После он рассказал обо всем в письме Боне, а
та ответила ему: «Редкий случай, когда вы нашли себе друга,
с которым вам удалось договориться!»…

Как-то февральским днем в начале семидесятых я видел Самюэля
Беккета. Я пил кофе на Монпарнасе и заметил Беккета в трех шагах от
себя! Он сидел за столиком с двумя дамами, которые что-то
щебетали, а он не обращал на них ни малейшего внимания. Ему
принесли две порции виски, и он сразу же все выпил залпом. Он
был высокий, худой, я как сейчас вижу перед собой его
бледно-голубые круглые глаза, совершенно лишенные ресниц. Была
зима, на улице жуткий холод. Беккет был одет в старый костюм
коричневого цвета. Я осмотрел его с головы до ног и заметил,
что на нем нет носков. Его стоптанные башмаки были надеты
прямо на босу ногу. Он сидел, поэтому брюки задрались и
обнажили щиколотки. Ноги были костлявые, лилово-красные от холода.
Вот эта деталь запомнилась мне больше всего.

Продолжение следует.