Литературная критика

За Границей № 13

Бернар Ноэль

Бернар Ноэль принадлежит к поколению, которое прямо
или косвенно затронули трагические события алжирской войны. И
хотя непосредственного участия в этой войне Бернар Ноэль не принимал
– именно ей был посвящен его первый роман «Замок Тайной Вечери»,
увидевший свет на закате шестидесятых. В этой книге очень много
аллегорий и символов, практически ни о чем не говорится прямо…
Тем не менее, на нее был наложен запрет сразу двух министерств
– Внутренних дел и Юстиции – а самого автора суд еще и обязал
выплатить крупный денежный штраф.

Маруся Климова: Правда ли, что, несмотря на
запрет, а возможно, и, наоборот, благодаря ему, «Замок Тайной
Вечери» стал во Франции одним из самых популярных романов последних
десятилетий?

Бернар Ноэль: Вы знаете, я бы не сказал, что моя книга
имела такой уж большой успех, во всяком случае, бестселлером она
не стала. Но, конечно же, трудно спорить с тем, что любой скандал
способствует известности писателя. И меня радует, что «Замок»
по-прежнему читают: с 1969 года и до настоящего времени эта книга
пользуется спросом в книжных магазинах. Хотя о подлинной славе
в данном случае говорить вряд ли приходится. Меня, например, очень
удивляет и ставит в тупик то, что сейчас мои стихи продаются лучше,
чем «Замок». Согласитесь, что это довольно странно... Не говоря
уже о том, что потом я написал гораздо более резкую и жесткую
книгу, которая называется «Телесная бездна». Эта книга чем-то
похожа на прозу Батая, в ней присутствуют автобиографические моменты...
Однако ее никто и не думал запрещать. Так что, сами видите, на
самом деле это никого особенно не интересует.

МК: Честно говоря, меня тоже немного удивляет,
что во Франции на рубеже 60-х и 70х годов сразу несколько книг
было подвергнуто цензурным запретам. Кроме вашей, можно вспомнить
еще книги Пьера Гийота или же Марка Холоденко… Может быть, это
стало реакцией на события 68-го года?

БН: На самом деле, полностью запрещен тогда был только
мой роман. Почему? Я затрудняюсь вам ответить на этот вопрос…
У нас во Франции книга обычно подвергается тройному запрету, то
есть ее запрещают продавать несовершеннолетним, выставлять на
витрину и рекламировать в каком бы то ни было виде. Указ о запрете,
как правило, исходит от Министерства Внутренних дел – как и было
в случае с тем же Пьером Гийота. А чтобы против тебя еще возбудили
уголовное дело и выступило Министерство Юстиции – это уже нечто
экстраординарное. Но именно это и случилось со мной в 1970 году.
По этому поводу была даже создана специальная комиссия, состоящая
из пяти человек. Мы с моим издателем пытались разузнать, какие
материалы были в распоряжении этой комиссии, но все было строго
засекречено. И именно комиссия постановила передать мое дело в
суд. Правда первое издание моей книги было осуществлено под псевдонимом
Урбэн д’Орлак, который издатель и распространитель раскрыть отказались,
поэтому меня вызвали в суд только в 1971 году: после того, как
я решился опубликовать книгу под своим настоящим именем. Таким
образом я сам себя выдал, и судебный процесс начался в 1973 году,
в июле месяце, то есть как раз перед тем, как все судьи уходят
в отпуска. И, несмотря на то, что в мою защиту выступили такие
уважаемые люди, как Жан-Поль Сартр, Симона де Бовуар, Деррида
и даже Филипп Соллерс, я все же был приговорен к солидному штрафу.
У меня, кстати, был очень известный адвокат, Робер Бадинтер, который
сам потом стал министром юстиции. Однако избранная им линия защиты
показалась мне настолько отвратительной, что я до сих пор не могу
об этом спокойно вспоминать. Это была какая-то карикатура: он
говорил, что я очень хороший, скромный писатель, который не представляет
никакой опасности для общества… Его слова настолько вывели меня
из себя, что я даже написал об этом статью, где развил мысль о
том, что хороший писатель – это совершенно безобидный писатель,
который никому не может причинить вреда и которого никто не воспринимает
всерьез…

МК: Но запретом и штрафами, насколько я знаю,
дело не ограничилось – и какое-то время вы еще провели в тюрьме…

БН: Нет, в тюрьме я был в 1961 году за выступления
против алжирской войны. К счастью, это случилось в самом конце
войны, так что я недолго там оставался: всего три недели. Поэтому
с моей книгой это никоим образом не связано... Хотя в какой-то
мере эти события все же имеют между собой глубокую внутреннюю
связь. Поскольку я глубоко убежден, что и мой протест против алжирской
войны, и мой роман «Замок Тайной Вечери» являются своеобразной
запоздалой реакцией на то, что в свое время я не смог принять
участие в движении Сопротивления. Конечно, я родился в 1930 году
и в годы немецкой оккупации был еще слишком мал, но я все равно
до сих пор не могу себе простить, что не внес свой вклад в борьбу
с немцами, хотя, возможно, это и кажется абсурдным. Но люди, которые
были старше меня всего на каких-то 3-4 года, участвовали в Сопротивлении,
а я, к сожалению, родился слишком поздно. Затем я узнал о существовании
лагерей – как фашистских, как и советских – и это повергло меня
в состояние глубокого отчаяния, поскольку я никак не мог смириться
с мыслью, что людей могли вот так планомерно и хладнокровно уничтожать
и для этого была выработана даже специальная система, а я не мог
этому помешать. Вот этот внутренний протест и вылился у меня сперва
в выступления против политики нашего правительства в Алжире, а
затем в роман, который был запрещен цензурой. То есть все это
зрело во мне уже очень давно. Правда сперва я ничего не писал,
а только читал, просматривал разные энциклопедии и вообще проводил
много времени в библиотеке, а затем очень быстро написал «Замок»
– примерно за год, где-то между 1968 и 1969 годами. И, вы знаете,
этот роман, который был запрещен цензурой, как будто освободил
меня от внутренней скованности, снял мою внутреннюю цензуру, мешавшую
мне выражать свои мысли на письме.

МК: В шестидесятые годы вы выступали на стороне
арабов, поддерживали их борьбу за независимость… А сейчас ваша
позиция по этому вопросу осталась неизменной? Может быть, события
последних лет как-то на нее повлияли?

БН: Мое отношение к арабам нисколько не изменилось,
скорее, наоборот. Конечно, то, что они делают – это ужасно. Но
ведь у них просто нет другого выбора. Могущественные Соединенные
Штаты сколотили против арабов коалицию, в которую вошли практически
все страны, и арабы ничего не могут сделать, чтобы почувствовать
себя полноценными людьми. Поэтому они и идут на такие крайности:
убивают людей, взрывают здания,– все это, безусловно, ужасно…
Но разве это не от безысходности? Кроме того, большинство населения
арабских стран живет в жуткой нищете, и об этом тоже не стоит
забывать. Чем больше людей подавляют, тем болезненнее они на это
реагируют. Я считаю, что это настоящая катастрофа.

МК: Одна из ваших последних книг называется
«Возвращение Сада». Под словом «возвращение» вы подразумеваете
растущую популярность этого писателя или же, может быть, какую-то
особую актуальность его творчества для современного человека?

БН: Сад сейчас очень популярен, поскольку его книги,
на мой взгляд, просто не могут не притягивать к себе людей, а
в наши дни они могут еще и абсолютно свободно продаваться, так
как никакого запрета на них больше не существует. А вот до 1968
года ситуация была совсем не такой: публиковать Сада тогда было
достаточно опасно. В частности, издательство «Повер», которое
в середине шестидесятых выпустило его сочинения, даже подверглось
судебному преследованию. На этом процессе выступали Бретон, Кокто,
Батай, Полан... Так что, когда я приступил к своей книге о Саде,
то я сначала хотел сделать пьесу, основываясь именно на этом процессе.
Однако очень скоро я понял, что свидетельские показания этих всем
известных сегодня людей были слишком краткими, а придумывать что-то
за них было бы, наверное, слишком большой дерзостью с моей стороны.
Поэтому я начал писать, опираясь на историческую ситуация времен
Сада, затем у меня внезапно возникла идея немного необычного персонажа
– папессы, то есть вместо римского папы я ввел в свою книгу папессу.
И вот этой папессе министр культуры внушил такой интерес к Саду,
что она решает воскресить его, прибегнув к помощи Терезы Авильской.
Сад возвращается и, с горечью оглядевшись вокруг, понимает, что
из него сделали какого-то шута, которым он никогда не был…

МК: Вольно или невольно, но мы все время возвращаемся
к шестидесятым годам теперь уже прошлого века. Как, по-вашему,
изменилась ситуация во французской литературе с тех пор?

БН: На мой взгляд, тут и сравнивать невозможно. В 60-е
годы, помимо журнала «Тель кель», который был очень высокого уровня,
существовали еще такие издания, как «Ле тан модерн», возглавляемое
Сартром, «Летр франсез», «Кэнзэн Литерэр» (единственное издание,
благодаря Морису Надо, сохранившееся до сих пор), литературное
приложение к газете «Фигаро», совершенно ничего общего тогда не
имевшее с самой газетой, и еще много других изданий, посвященных
литературе и философии. Сейчас же есть только журнал «Линь» –
довольно-таки неплохой, благодаря энергии Мишеля Сюриа – однако
сравнивать это с тем, что было в 60-е годы, невозможно. Просто
тогда еще существовал интерес к серьезной литературе, а не только
к коммерческой, как это происходит сейчас. Этот интерес постепенно
сошел на нет в промежутке где-то между 80-м и 90-м годом, и сейчас
от него практически ничего не осталось. Конечно, существуют литературные
приложения к газетам «Монд» и «Либерасьон», но то, что там пишут
о книгах – это, скорее, результат дружеских и иных связей и не
имеет ничего общего с настоящей литературной критикой, за редчайшими
исключениями…

Вообще, в пространстве современного мира все меньше остается места
и времени для размышлений: люди постоянно куда-то торопятся, суетятся,
им просто некогда читать книги, поскольку это занимает слишком
много времени. В лучшем случае они смотрят кино, может быть, листают
журналы и комиксы, но на чтение и, тем более, на осмысление литературных
произведений они свои силы тратить больше не хотят. Зритель, сидящий
у телевизора, занят слежением за мелькающими кадрами, которые
постоянно сменяют друг друга – ему некогда задумываться, и он
поглощает готовый продукт, который ему подсовывают. Вся культура
у нас во Франции сегодня сконцентрировалась на телеэкранах, во
всяком случае, такова ситуация для большинства населения. Я же,
в этом смысле, чувствую себя неким осколком прошлого, хотя и не
собираюсь отказываться от того, что делал раньше и бежать за массами.
Естественно, я буду делать то же, что и всегда, несмотря на господствующие
настроения... Но, вы знаете, я довольно много размышлял о ситуации
в современном мире, и в частности, о демократии. И когда я сегодня
думаю о цензуре, то мне кажется, что у нее тоже есть свои достоинства.
Когда существует цензура, то она как будто подсказывает тебе,
что нужно делать, в каком направлении двигаться. Помню, я побывал
в Польше и Восточной Германии вскоре после того, как произошло
падение Берлинской стены. И я был поражен тем, что люди, которых
я встретил, не выглядели особо счастливыми, отнюдь! Они казались
растерянными и несчастными, как будто не знали, что им делать:
они просто потеряли ориентацию в пространстве. Конечно, во Франции
никогда таких потрясений не случалось, и даже существовавшая ранее
цензура тоже, скорее, была видимостью, формальностью, обойти которую
не стоило большого труда. Ну а теперь, у нас можно писать абсолютно
все, ничем не рискуя, совершенно безнаказанно.

МК: На протяжении своей жизни вам приходилось
заниматься политикой, писать философские эссе, пьесы, прозаические
книги, и, наконец, в 1992 году вы получили Национальную премию
за поэзию… А кем вы сами себя считаете?

БН: Политиком меня вряд ли можно называть – просто
я размышляю о некоторых вещах, о которых сейчас думать не принято…
Но из всего, что вы перечислили, мне, пожалуй, меньше всего нравится
ярлык поэта. Можно сказать, что я ненавижу это определение. Ведь
поэт – это какое-то нереальное существо, блуждающее среди им самим
созданных призраков. Когда я получил эту так называемую Национальную
поэтическую премию, мне было очень стыдно.