Проза

Вскоре Леву вызвали в райком по поводу сочиненной им сказки «для
детей и взрослых». Самовольно, в отсутствие редактора, он
поместил ее аж на второй полосе газеты. Но не по собственной
прихоти, а потому что надо было забить пустующее место.
Философская притча, разыгранная в диалогах: Улитка, превращается в
Оленя, прилагая ради достижения цели огромные усилия, прежде
всего духовные. Лева и сам не мог толком объяснить, что
здесь сыграло решающую роль: физическое напряжение ничтожной
твари или сила Духа, пронзившего биологическую шевелящуюся
массу тонким, как спица, небесным лучом? В те годы упоминание о
Духе с большой буквы, да еще в печати, считалось серьезным
идеологическим просчетом. Даже в книгах Гегеля дух был
поименован с маленькой буквы, как, впрочем, и бог во всех
советских книгах.

Стремительный почерк шариковой авторучки, продавливающей плохую
серую бумагу, крупные буквы, чтобы не перепечатывать на машинке
– сразу в набор! Раздавленная букашка, перебегавшая страницу
в том месте, где мелькнула основная Левина мысль.
Линотипист стоял за его спиной – руки вяло обвисли, взгляд через
пыльное стекло окна направлен в никуда. Серое лицо, поблекшие
глаза, без всякого выражения наблюдающие за шевелящимися
ветками березы. Терпеливо ждал, ни разу не переступив с ноги на
ногу, однако весь его облик выражал одно-единственное
слово-восклицание: «Набор! Давайте набор!» – вечный закон
типографии, не терпящий простоев.

Лева лихорадочно писал, поглядывая краешком глаза на безмолвного
линотиписта, и неотступно мечтал о бокале свежего пива, которое
пенится, когда его наливают из крана в буфете.

Мирная типографская букашка, напоминающая крохотного свинцового
клопа, пораженная Левиной творческой молнией, оставила на бумаге
розовый, с коричневым оттенком, гиперболический след –
«небесный луч!», неожиданно возникший в распаленном воображении
нашего сочинителя.

Лева долго потом удивлялся: как же он, опытный газетчик, имеющий
огромный опыт конфликтов с идеологическими органами, мог
оплошать с этим дурацким «небесным лучом»? И линотипист, чудак,
набрал слово Дух с большой, буквы, хотя в рукописи оно было с
маленькой. И корректорша не придала этому значения... И
Лева, вычитывая свежую чумазую верстку, ничего не заметил...
Прокол, одним словом.

Вскоре нас с Левой вызвали в райком, «на ковер» к Первому секретарю,
короче на бюро. Я был вызван в качестве заместителя
запившего секретаря партийной организации, он же замредактора.

Долго сидели в приемной, ожидая своего часа. Шепотом разговаривали о
ковре, который, действительно, лежал в кабинете главного
человека района, однако всех провинившихся инструкторы ставили
чуть в стороне, на обычный линолеум, стершийся в этом месте
неярким кружком. Вскоре мы с Левой стояли рядом на этом
белесом кружке, а напротив, за длинным полированным столом,
уткнувшись в бумаги, изредка взглядывая на нас, сидели члены
бюро – восемь известных в районе людей во главе с Первым.
Вдоль стены устроились на стульях кандидаты в члены бюро, среди
которых выделялось бледное лицо нашего редактора, который
всей своим видом словно хотел сказать: опять вы, ребята,
подвели меня под монастырь!

Мне велено было начинать, и я объяснил, на правах заместителя
парторга, суть притчи: наш писатель Лев Бесфамильный рассказал в
сказочной форме о попытке создания живого прекрасного тела
при сохранении старого немощного содержания. Суть новеллы –
чудесное и фантастическое расширение грехов, которые можно
сравнить с газами, выделяющимися в ходе взрыва или другой
химической реакции...

Члены бюро переглянулись, и я понял, что выстроил сюжет своего выступления.

Редактор Бадиков дергался от каждой моей фразы, исподтишка грозил
мне пальцем. Не далее как на прошлой неделе он приказал убрать
из нашего кабинета с десяток книг по философии, психологии
и социологии – почти всю нашу маленькую библиотечку, которой
мы с Левой гордились. Глядя на редактора, я решил, что пора
переходить к зачитыванию плана мероприятий по недопущению
подобных случаев. Шарил по карманам, не находя листочка с
заранее составленным текстом.

Бюро слушало и смотрело вполне снисходительно. Члены – почти все мои
ровесники, за исключением двух сердитых стариков, делающих
пометки в толстых, наполовину исписанных блокнотах. Молодые
члены – агроном, зоотехник, и даже один
тракторист-передовик, не понимали в чем суть конфликта. Однако эпоха еще не
отменила своих идеологических строгостей. Старики ворчали:

– Взять бы заместо вашего «небесного луча» дубинку и по башке, чтобы
не сочиняли вредных глупостей...

Затем Первый, чувствуя, что дело, в общем-то не стоит и выеденного
яйца, и что времена, когда наказывали за идеологические
глупости, давно ушло, постучал карандашом по толстому стеклу,
покрывающему пространство стола и предоставил слово автору.

– Давай, Лев, говори по делу, и будем завершать…

– Лева гордо выпрямился, вскинул голову – этакий Джордано Бруно,
бросающий вызов инквизиции. Он говорил о «многопредельной
пустоте» Оленя, об «отсутствии в нем внутреннего духовного
движения». Олень, претерпев «биологическую и духовную
перестройку», бредет по склону холма, путаясь в траве обессиленными
ногами. В нем развилась болезнь – всю его сущность «пронзил
улиточный дух»...

Бюро покашливало, ерзало на стульях: налицо факт идеализма! И отчего
вдруг этой Улитке взбрело в голову сделаться Оленем?

Чего ей недоставало в ее прежней жизни? Каким образом ничтожная
слизь смогла сломить волю и ум Оленя, который создан природой
сам по себе и тоже, небось, не дурак?

Отпустив в адрес Левы несколько вполне остроумных замечаний, бюро
объявило редактору простой выговор без занесения в учетную
карточку, Леве как автору – выговор с предупреждением, мне, как
заму парторга – ничего. Кстати, с запившим парторгом
обещали разобраться отдельно.

Спустя десять минут мы с Левой уже сидели в пивной, куда – о,
радость! – в то же утро завезли свежее пиво. Никто не знал, что
его завезут, и давки за ним особой не было. Короче, везуха с
самого утра!

– Наконец-то райком стал нормальным человеческим учреждением! –
ликовал Лева, торопливо отхлебывая из кружки. – В прежние
времена бы меня за эту Улитку на Колыму загнали, зато теперь со
мной разговаривают как с творческой личностью! Никто даже
кулакам по столу не ударил. Разве это не прогресс?

В ответ я заметил, что как только власть перестает быть жестокой, ее
тут же сметает какая-нибудь революция или перестройка. Во
всяком случае, на Руси именно так все и происходит.

Там, в пивной, нас и отыскал в тот день Пал Иваныч. Старик сильно
обиделся, что мы не взяли его с собой на бюро, и едва не
отколотил нас обоих костылем. Слава Богу, бокалы с пивом он не
успел опрокинуть со стола.