Проза

Утром следующего дня ко мне домой пришли Лева и Пал Иваныч, с трудом
разбудили меня. Я был пьян со вчерашнего, не помнил, как
доплелся и рухнул на диван.

– Я приглашаю вас обоих в мой личный Музей Голода! – горделиво
взвизгнул старик.

И мы пошли к нему.

Он навел порядок в полуразвалившемся сарае, разложил по полкам
старые вещи, а вчера неожиданно получил последнюю пенсию за
полгода вперед, купил литр самогона у незаменимой Паучихи. А
чтобы мы с Левой имели наглядное представлении о музее,
закусывать надо было окаменевшим хлебом времен гражданской войны.

Зашли в сарай, сели на какие-то полусгнившие ящики. Выпили, однако,
закусить хлебом эпохи тачанок и сабель не было возможности –
он так затвердел, что резал до крови язык и десны. Лева
достал из кармана позавчерашний мятный пряник – тут-то он и
сгодился.

Нормальная Паучихина самогонка долбанула по мозгам, мы начали
привыкать к сумраку помещения, в голове моей что-то высветилось
изнутри.

Мы с Левой молча и неподвижно сидели за хлипким дощатым столом,
словно примерные ученики, слушали байки старика, пытаясь
разглядеть предметы. На ближней полке стояла подванивающая
керосиновая коптилка, лежали какие-то бумаги, тетрадки в картонных
обложках, сваленные лохматыми стопками.

– В них про голод написано? – спросил Лева.

– Не только… – ответил старик, мусоля во рту сухарик тачаночных
времен. – Там запись всего, к чему в то время стремилось
человечество. А стремление, дорогие мои юные товарищи, – это и есть
голод!

– Самый древний экспонат мира – это алкоголь! – воскликнул Лева с
задумчивой усмешкой. – Алкоголь дает возможность пройти сквозь
самого себя и не ужаснуться видениям.

– Долой глупую мистику, избавляйся от магнетизма демократии! –
погрозил ему пальцем Пал Иваныч. – Я вам сейчас покажу реальность
революционных образов. В этом музее старая жизнь отделена
от новой!

– Ты, дед, всегда ты что-то выдумываешь… – буркнул Лева, не желая
вступать в диспут. Всегда у тебя какие-то идеологические
заморочки!

Старик молча и неуклюже обернулся, схватил с полки застывший кусок
какого-то вещества, сунул Леве в ладонь.

– Что это? – воскликнул Лева.

Оказалось, что это засохшее тесто времен гражданской войны. Пал
Иваныч называл войну «вечным тестом мира» и считал ее главным
веществом, которое, благодаря своему брожению, дает толчок
затхлым материям космоса.

Заметив, что мы с Левой не слушаем его рассуждений, а наполняем
рюмки заново, он вздохнул, и покорно взял свой стаканчик:

– Зряшные вы люди! – печально произнес он. – Как были советскими
Шуриками, так и остались! – Старик выпил, морщинистое личико
ветерана приобрело оттенок сушеной сливы, в блеклых глазах
сверкнули слезы.

В уголке музея торчала статуя, отлитая из чугуна. Она изображала
неизвестного чиновника в позе Акакия Акакиевича, склонившегося
с гусиным пером над листом бумаги. Лист был настоящий –
желтый, иссохший, свернувшийся в трубку. Кто-то из давних
посетителей вывел на нем надпись чернилами довоенной
расплывчатости: «Пал Иваныч – политически невыдержанный товарищ!» А
кто-то другой с помощью химического карандаша добавил: «Пиши в
ночи, пустую свистульку в чернила мочи».

Я спросил: кто же так остроумно написал?

Старик осерчал. Он помнил лишь одно: автор подписи оппортунист по
своему внутреннему существу, и ему уже в то время надо было
меняться в срочном бюрократическом порядке, потому что
бюрократия – суррогат гражданской войны против своего же населения.

Ветеран, увлеченный любимой «бюрократической» темой, начал толковать
о том, что такие вот Акакии Акакиевичи и есть главные враги
народа без кавычек. Мелкий бюрократ по своему
предназначению – возбудитель крупинок ненависти в гуще населения.
Крупинки эти собираются в сгустки злости, разражающейся рано или
поздно революцией.

На дощатой стене вырезка из газеты – статья под названием «Долой
плюшкинизм!». Пал Иваныч до сих пор числился селькором местной
газеты, приносил заметки, спорил с редактором из-за каждой
запятой. А когда редактор пытался быть непреклонным, Пал
Иваныч грозил ему тощим, словно карандаш пальцем: вы, товарищ,
плывете поперек течения жизни!

Старик жаловался: когда он остается в музее совсем один, чучело
чугунное задает ему каверзные вопросы: «Вот вы, гражданин Пал
Иваныч, мечтаете вернуть народу душу? А зачем народу душа?».

На дощатой стене портрет в желто-черных красках. Под слоем паутины
подпись – «Ревбес».

Ветеран машет вялой пьяной рукой:

– Это не я! Тут был один, с бородкой, который тоже боролся с
голодом, только у него ни хрена не получилось. Поэтому путь один –
изменить мировую природу, обрекающую нас на голод.

– Вы, Пал Иваныч, обыкновенный идеалист! – смеется Лева. –

Наступила эпоха личной выгоды, никому ни до кого нет дела.

– Вам нет дела, а мне есть! – кричит старик, потрясая сухарем,
похожим на кусок засохшей глины. – Я не собираюсь привыкать к
тому, что мир по научному смыслу не имеет смысла.

– Как не имеет? – пытался возразить Лева, но старик разбушевался и
уже никого не слушал.

– А так. Что такое, к примеру, электричество? Этого вам ни один
профессор не сможет растолковать.

– Что же тут неясного? – Я знал, что существуют электроны, и даже
частицы, которые мельче электронов, а уж далее в беспредельном
просторе физики начинались сумерки, почти такие же темные,
как в этом сарае, названном почему-то Музеем Голода.

Старик неуклюже встает с табуретки, приносит пыльную реторту –
когда-то в этом сосуде производил эксперименты дореволюционный
учитель церковно-приходской школы по фамилии Отчаев, открывший
такие удивительные электронные частицы, как «гневон»,
«революцион», завистон».

Реторта закопченная, с обгорелыми электрическими контактами,
подведенными к пластинам, запаянным внутрь емкости. Отчаев разводил
под ретортой огонь, а Павлик крутил рукояткой круглый диск
электрической машины, подключенной проводами к прибору.
Внутри колбы, наполненной газом, как в тумане проскакивали
искры. Душа мальчика, пронзенная излучением, наполнялась гневом и
завистью: так действовали на организм вновь открытые
элементарные частицы, способные проявлять себя лишь в бурные
эпохи. О том, что они могут существовать, современная наука даже
не догадывается. Да и зачем нужны «злые» частицы» населению?

Отчаев, будучи рассеянным гением революции, не успел запатентовать
свое изобретение, записал кое-что вон в тех тетрадках... Если
хотите, товарищи селькоры, берите их для ознакомления и
всенародного опубликования, а то они и так уже наполовину
изгрызены мышиным пролетариатом.

Заинтригованный Лева, покачиваясь, встал с ящика, подошел к полкам с
бумагами, начал лениво перебирать их, разглядывал
чертежи...

Однажды в двадцать первом году, во время голода, Пал Иваныч включил
эту отчаевскую машину, способную излучать новые частицы,
поставил медную стрелку указателя на пункт «неотложная помощь»,
покрутил рукоятку: наэлектризованные капли дождя, падавшие
через дырявую крышу сарая, начали превращаться в хлебные,
размером с кулак, жамки – белые, рассыпчатые, мягкие и
сладкие. Деревенский народ заходил сюда и питался «новым
веществом», валящимся задарма с неба, благодарил Бога, не понимая, что
дело здесь в обыкновенной науке. Тех, кто молился очень уж
усердно, Пал Иваныч заставлял крутить рукоятку прибора,
доказывая бедноте, что никакого сверхъестественного
происхождения данные пышки не имеют.

Старик пьяно жмурит глаза, кашляет, взмахивая зажатым в кулак сухарем:

– Голод, товарищи, это период жизни, когда смысл жизни чувствует
себя оскорбленным…

Изо рта его летят влажные крошки древнего сухаря. Ветеран пытается
еще разок откусить от него, но не получается – ведь зубы-то
начали выпадать во времена первых пятилеток. Опять сегодня
придется ложиться спать пьяным и голодным!

Лева, выпивший подряд несколько стопок, заснул, упав лицом на стол,
застеленный газетами революционных времен – даже в сумерках
видны заголовки с «ятями».

Я кое-как встаю, обнимаю на прощанье дремлющего на табурете старика,
бреду по соседским картошкам, куда глаза глядят.