Проза

рассказ-феерия

«Зима тоже была теплая, почти каждый день шли дожди, за окном
зеленела трава, как в какой-нибудь Европе, робко принимались цвести
желтые одуванчики, но покрыться пухом не успевали – их то мороз
побивал, то посекало крупою. Вольготно чувствовали себя дождевые
черви – они медленно и величаво переползали через льдистую тропинку.
Были они толстые, и куры давились ими, но кое-как проглатывали,
с удивлением смотрели по сторонам, по привычке топорща перья…»

2007 г.

Из блокнота натуралиста

Голоса звучат из лучей раздувшегося солнца – я их записываю, сидя
в тени забора. Сохнет стержень, прорывается бумага. Все чокнулись
от внезапно навалившейся жары, с мая обрушившейся на поселок.
В новостях передали, что на полюсах тают льды, суша вдоль океана
стремительно поглощается водой.

Записываю голоса на желтой бумаге – оборотная сторона бланков
какого-то советского сельского учреждения. Буквы кажутся серебристыми
на фоне пересохших, скручивающихся в трубку листов. Им скоро гореть
от огня приближающегося солнца.

Вскоре и Пал Иваныч подошел, сосед, старик, помнящий времена гражданской.
Ветеран пожаловался, что у него сдвиг в мозгах от усиливающейся
солнечной радиации.

– Ужас времени в его неминуемости... – вздохнул старик. – А радость
в его неминуемой минуемости. Оно, время всех жизней граждан всех
времен, фактически миновало. Так давайте же радоваться прошедшим
и происходящим событиям. Вот оно, пришедшее н о в о е , уравнявшее
всех людей, поставившее их в один ряд с животными, червяками и
глиной. Возможно, это и есть для нас, думающих сегодняшних, окончательное
счастье.

– Ничего себе счастье – сгореть в огненной плазме… – вздохнул я.

– Товарищ солнце!.. – Старик поднял вверх смуглое лицо, на котором
багровые сгустки морщин превратились в бессмысленные комки прожитых
времен. – Остановись, смени гнев на милость!..

Вечером я вышел за село, где начинались поля. Вот оно, умирающее
солнце, нависшее над бурым горизонтом – большое, яйцеобразное,
фиолетового оттенка. К ночи тянет влагой из лощин, на бурой траве
капли росы.

Одинокая лягушка квакает в пересыхающей речке Чернаве.

Смотрю на громадное, во весь горизонт светило, рубинового цвета
шар, приблизившийся к Земле. Внутри солнца выгорело ядерное сердце,
звезда стала раздуваться. Красный гигант тоскливо мерцает, глядя
на меня черными пятнистыми глазами. Светимость его, как передали
по радио, увеличилась в сто раз, а радиус – в десять.

По радио звучала траурная музыка, иногда дикторы, с ошибками в
речи, отдавали нелепые и противоречивые указания. Некоторые граждане
запоздало вступили в "Партию пива", а где его сейчас взять пива-то,
если кругом одно ЧП?

Я, как зачарованный, смотрю в малиновое небо. От оболочки солнца
откалываются с угольным треском раскаленные глыбы и, разбрасывая
фонтаны искр, исчезают в просторах космоса.

Реакция водород-гелий, как объясняли ученые, почти исчерпала себя.
Скоро Солнце сожмется до размеров монеты, и в этом месте образуется
"черная дыра", в которую затянет нашу Солнечную систему.

Казалось, если я разбегусь по засохшей картофельной ботве, то
перепрыгну через космическую тьму на красный диск, почерневший,
будто в окалине, пучащийся в трещинах малиновой лавой.

По радио сообщили, что самые выдающиеся миллиардеры скупили ракеты,
которые могут поднять хоть груз, и направили их с верными слугами
на обратную сторону Луны – строить убежища с регенераторами воздуха
на случай взрыва солнца.

Я – бедный человек, и сердце в груди замедляет ход по всем совокупным
биологическим причинам, яблони на огороде выставили голые корявые
ветки.

По улицам среди наступившей прохлады голоса:

– Готовьте маски и костюмы! Сегодня на площади будет карнавал!

Я снял с гвоздя замасленный комбинезон покойного отца, пахнущий
давним мазутом, его рабочую кепку, сумку с ржавыми гайками и отвертками
– получился наряд слесаря!

По растрескавшейся тропинке пошел сообщить Пал Иванычу о сегодняшнем
карнавале. Местами трещины в земле были такие широкие, что через
них приходилось прыгать, как через маленькие пропасти, в которых
горячо алая магма. Огненное тесто внутренностей Земли подплескивало
навстречу солнцу, жарко дышало.

Я зашел дом Пал Иваныча и увидел нищую старуху, копошащуюся над
раскрытым сундуком. Она обернула лицо, намазанное соком красной
свеклы. Не ветеран революции, а болотная кикимора.

– Вы теперь, Баба-Яга, дедушка? – спросил я.

– Не смей называть меня Бабой-Ягой. Я – состарившаяся и опозоренная
общественным мнением Богиня революции!

Мы выпили для ободрения чекушку, затем по огородным тропинкам
пошли в райцентр. На темной площади, кипела и гомонила толпа.
У одних были фонарики, другие поставили на асфальт зажженные свечи.

Водители сливали из машин остатки бензина, поджигали его в тазиках
– коптящее пламя костров, добавляя жары в воздух, колыхалось то
там, то здесь, освещая сиротливую статую Ленина в чешуйках облупившейся
краски.

Люди что-то кричали уже невпопад, обнимали друг друга на прощанье,
пили взахлеб дармовую самогонку из небьющихся алюминиевых кружек.
Чудовищная жажда братства вдруг овладела всеми.

Пришла наша знаменитая самогонщица! Паучиха, присела возле фляги
со своей продукцией, погладила ее бока, заплакала с причетом:

– Самогоночькя миленькия, кормилица ты моя сердешная, ды кому
ж я тебя задарма-то наливаю?..

– Народу наливаешь, эксплуататорша! - подзадорил ее Пал Иваныч.
– Наконец-то в тебе проснулась гражданская совесть, паразитка
этакая!

Паучиха, взглянув на переодетого Пал Иваныча, не узнала его, приняв
за обыкновенную немытую старуху.

Сама же Паучиха даже ради карнавала не переоделась, сохранив прежний
облик самогонщицы: на голове неряшливо повязанный платок, цветистый
замызганный халат, фартук, нитяные чулки все также пузырились
на коленках.

Из других домов тоже принесли выпивку, тарелки с закуской ставили
прямо на асфальт.

Я нагнулся, взял с подноса, едва различимого в темноте, теплую
душистую котлету. Слава тебе, человек, сделавший котлеты для общего
веселья!

Голые девушки-русалки, раскрашенные зеленой краской, ручейками
скатывающейся по влажным грудям и бедрам, тоже выпили по очереди,
кашляя и смеясь. Их никто не тискал, некоторые плакали, глядя
на пропадающую девичью красоту.

Паучиха достала из кармана кофты мензурку, протерла ее тряпицей
– старуха была очень брезглива, сунулась всей рукой во флягу,
черпанула собственной самогонки, выпила, перекрестилась на памятник:

– Не пропадать же, господи, моему добру!..