Проза

 

Две недели терпел дядя Михай издевательства вредных насекомых. Устроили, собаки, гнездо на чердаке, гудят-зундят с утра до вечера. А ночью от них и вовсе покоя нет. Одинокому пенсионеру и без того жить страшно, а тут еще над головой кусачие твари расплодились.

Не хотел с ними связываться – пущай живут отдельным колхозом, однако насекомые с постоянным упорством пролезали сквозь щели и падали к дядюшке на постель. Только задремлет, и – вот она! – щекочет шею липкими лапками. Вздрогнет дядюшка, да и смахнет насекомое на пол. Если успеет. Потому что некоторая оса зловредная возьмет, да и всунет жало – крохотный жгучий ножичек.

Хоть и толст дядюшка, неуклюж, а полез-таки на чердак, начал искать осиное гнездо, утопая по щиколотку в золе, насыпанной поверх потолка для утепления. Приподнял слой картона, а там, возле потолочных досок, шелестит, ворохается клубок осиных тел, взблескивающих крылышками – будто металлические стружки шевелятся.

Загудел, заволновался рой чудовищ. Одна, метнувшись от массы своего народа, ужалила дядюшку в пухлую ладонь. Он так и взвыл в чердачной мгле. Тупая боль, в который уже раз пронзила – кажется, до самого сердца укус достал. Старая рука вмиг раздулась, словно мячик, загудела-забрундела, отравляясь мгновенным ядом.

«Ах, чтоб тебя!.. – к этим укусам никогда не привыкнешь. Пораженное место деревенеет и болит дня три. Все зависит от того, какая тяпнула – старая или молодая. Чуть ли не кубарем летел дядюшка с потолка, сопровождаемый стаей насекомых, мешком скатился по трескучей лестнице, плюхнулся в прохладную густоту картошки, укрывшей его с головой. Улетели прочь свирепые зундящие комочки.

«Вот я вам!.. – грозил пухлым, наполненным ядовитым огнем кулаком. Посидел в картошках, отдышался. Осы, забыв про врага, летали над дядиной головой: туда-сюда деловыми рейсами, словно самолетики, таская крупинки белого нектара.

Нашел дядюшка в сарае банку вонючей отравы, предназначенной для колорадских жуков, развел водой до молочной белизны. Осторожно залез на чердак, подкрался к гнезду осиному, да и мгновенным швырком вылил жидкость в примерный размер шевелящейся стаи. Сам облился от быстроты действия, побежал к яркому чердачному отверстию, опять колобком скатился по лестнице, забежал в хату, закрыл дверь на крючок. Сел на сундук и, втянув голову в плечи, слушал потолочные шумы. Запах вонючей отравы проник в комнату.

Осы на чердаке жуткий вой подняли – тревожный своей равномерностью, словно осипшая сирена включилась. На душе у дядюшки как-то нехорошо сделалось: целый народ осиный приходится с родного места сгонять! Сам на себя удивляется: осок обидел!.. Ну, подумаешь, жильнули бы еще раз пять-десять, а там, глядишь, и осень, холод – угомоняется на это время всякая мошкара. Сотворил делов нехороших, и сам себя теперь ругает. Оса – маленькое размышляющее существо, и каждая думает о дяде Михае что-то свое, крохотно-плохое. Вой множества тысячных голосков, где каждый пищит по-своему, переходил в общий протяжный стон, от которого даже стены гудели. Некоторые насекомые, царапая лапками доски, пролезали в щели потолка, падая с мягким стуком на крашеный пол, забавно ползали, пытаясь подпрыгнуть и взлететь. Каждая оса была похожа на человечка, упившегося самогоном. Барахтались на спине, на боку, судорожно подергивая лапками. Дядюшка и сам от паров яда слегка придурел, его мутило, покачивало. Взял веник, совок, смел копошащихся насекомых в ведро, вынес в сени. Разделся, лег спать. На потолке вдруг наступила истинная тишина. И на полу никто не копыхается. Однако не спится бобылю, и даже не дремлется. Слышит он, как на чердаке хрум да хрум: осторожные шаги, будто призрак объявился. Кто-то большой, огорченный собирал осиные пожитки. Интересно, какая у них там касса? Небось, драгоценности остались в виде невозможных остывающих запахов.

Дядюшка встал с постели, подтянул кальсоны на ослабевшей резинке, прошлепал босиком к окну. И вдруг отшатнулся, в лицо и грудь оцепенение вошло. Все старые укусы возобновились жгучим теплом воспоминания. На него через пыльное стекло смотрело лицо: странное в своей загадочности, но и, вроде бы, слегка человеческое. В темноте сверкали яркие, удлиненные в стороны глаза, похожие на две стеклянные банки, в которые вставлены под разными углами золотые пластинки, переливающиеся всевозможными радугами. Дядя испуганно догадался – опять женщина! Кто на сей раз такая? Откудова взялась? Лицо ее в натуральную человеческую величину: красивое, осмысленное, яркое, будто картинка из страшной детской книжки.

«Выйди ко мне, на улицу! – позвала Королева ос тонким нежным голосом, будто струна зазвенела. – Хочу поблагодарить тебя за то, что ты не уничтожил весь мой народ, а только лишь предложил ему покинуть чердак».

«Ничего себе «предложил»! – подумал испуганно дядюшка. – Брызгал ядом, чтоб всех отравить к чертовой бабушке!»

Схватился за голову – не только от страха, но и от непонятности случая. Вздохнул, опомнился слегка, накинул поверх белой нательной рубахи пиджак, вышел в сад.

Королева ждала его. Поток лунного света овевал, будто кружева накидывал на это странное существо. Голова незнакомки изнутри слабо светилась, будто в ней фонарик горел. К этому лицу дядюшка приближался медленно, словно к собственной погибели. Раза два споткнулся о кочки двора, гулко отдававшие в ночи.

Крылья Королевы, сверкая отраженными всплесками ночи, спускались до земли, наподобие целлофанового плаща. Спереди оса была пушистая, в оранжевом меху, который казался еще драгоценнее оттого, что слабо пошевеливался на ветерке.

«Ты не возражаешь, если народ мой переселится в дупло, что под старой вишней в саду?» – спросила незнакомка. Голос ее звучал легко, чуть жундел, словно работал вентилятор. Дядя Михай подумал о том, что у насекомых свои масштабы счастья, а Королева, кроме власти в своем народе, обладает способностью менять размеры своего тела. Вздумалось поговорить ей с одиноким инвалидом, вот и сделалась похожей на женщину. Случайная красавица с человеческим лицом – ужасно-невозможным в своей пушистой, и в то же время отчетливой откровенности. Пусть проткнет своей спрятанной шпагой – смотреть бы на нее всегда, не отрываясь! И пусть вечно горит окаянный лунный свет!.. Внутри дядюшки что-то напряглось и дрожало. Он хотел вскинуть руку, чтобы перекреститься, но ладонь отяжелела, не слушалась. Сердце яростно, по-влюбленному стучало, словно бы ощущая напрасность своих усилий. Но разве за такой не пойдешь, коль позвала?

Смотрит на нее: не нашенская, не по земле ей ходить! Было в ней что-то звездно-хрупкое. Казалось, погладь ее ладонью, и сломаешь нечаянно далекую небесность, частично в ней уместившуюся. С виду загадочная и очень пушистая девушка, поясок ниточкой перетянут.

«Ты в шубе, что ль, иль просто такая?..» – вымолвилось у него неопределенное.

«Я такая!» – ответила она тем же странным, чуть позвякивающим голосом. И улыбка таковская, будто за луной у нее отдельный домик схоронен.

Дядюшка, млея от собственной незначительности, потрогал ее – вся ладонь его озарилась отраженным сиянием, затем ощутил прохладный нежный мех. Будто не шерсть насекомчатая, тысячекратно удлиненная ворсинками, но текучий сладкий дым, ласкающий пальцы в ответном ощущении. И опять внутреннее, глубокое, подсказало: к таким существам не прикасаются! В момент прикосновения думается всякое, и пальцы в пуху мечтательно тонут.

В сизом небе, возле луны, проплыла серебряная тучка с желтым оттенком, собравшаяся из заводских дымов. Большая оса напряглась, почуяв серный дым, но лицо ее не потеряло почти что человеческую приятственность.

«Какая ты... – пролепетал дядюшка. – Зачем пришла? Разве только про дупло спросить?.. Мне-то что? – живите себе на здоровье, где хотите, только не кусайтесь».

Королева улыбнулась:

«Тебя они кусать больше не будут. Но пришла я не только за тем, чтобы просить новое местожительство. Я решила показаться тебе – человеку, который нас невзлюбил...» – телефонный, тренькающий как бы издалека голос на затихающим вишневым садом.

«Ты бы лучше перед ученым пчеловодом объявилась, – вздохнул одинокий пенсионер. – Тот бы, глядишь, заинтересовался, на весь мир по телевизору тебя показал...»

Королева слушала его. В странностях ее лица таилась улыбка, в круглых больших глазах мерцали, искрились шестиугольники. В них фокусировался взгляд, направленный на кругленького, до предела напуганного дядьку.

«А ты мною случайно не заинтересовался?» – спросила она, гася усмешку. В голосе звучал любознательно-ревнивый оттенок.

Дядя Михай неопределенно пожал плечами:

«Я – бобыль, в детстве в причинное место ранетый... На женчинов не смотрю даже просто так. Ведь и от простого смотрения внутри человеческого утихомиренного существа может произойти безответное событие. Зачем мне лишняя волнительность, ежели и без того диабет докучает?»

«Я хотела встретиться с человеком, который меня не испугается. Ты посмотрел на меня так, как надо. Пойдем... – она взяла его за руку, и в тот же миг дядя Михай почувствовал, как он легко поднимается в густой прохладный воздух вслед за Королевой. Он вовсе не удивился этому событию, потому что главное – встреча с ней! – уже состоялось. Дядюшка вдруг обнаружил, что уменьшился рядом с ней до размеров насекомого. Глудки утоптанной земли во дворе превратились в серебристые холмы. Дядюшка не огорчился, став ничтожно малым существом, потому что всегда был невысокого о себе мнения, и воспринимал собственную жизнь как недоразумение. Да и пенсия у него самая маленькая на всей улице, даже у бабки Пияхи выше, хотя она колдунья и в войну с ружьем у зернового склада спала. Паучиха, всю жизнь гнавшая самогонку, больше дядюшкиной пенсию получает, и один раз за это пальцем на него показала. Теперь новые хлопоты – полетел! Прямо возле лица проплыли громадные шары спелых вишен, по-черному взблеснули под луной. Налитые, будто надутые. Пора обрывать...

Лапка лохматой красавицы погладила дядюшку по лысине, все еще хранившей тепло подушки.

Летели мимо стены хаты, в глыбах присохших крупинок известки. На стеклах окон грядки налипшей пыли, хоть лопату бери. Внутри комнаты взблеснула, как далекое солнце, электрическая лампочка, свисавшая с потолка на голом витом шнуре с прилепившимися к нему уродливыми чудовищами дохлых мух. Дядюшка по-привычке вздохнул: лампочка горит, а счетчик блямкает!

Хата быстро унеслась вниз, сделалась похожей на гору с закопченной трубой. Затем дядюшка с Королевой взмыли над гудящей трансформаторной будкой, ближе к звездам, которые оставались такими же маленькими и далекими.

«Потанцуем?» – предложила она. Теперь ее голос звучал

по-другому – он был рядом и пел.

«Ды-к я...» – дядя Михай хотел сказать, что ни разу в жизни не танцевал с женщиной, а только видел, как молодые бабенки на свадьбах выкуделивают.

Оса молча увлекла на луг, в заводь теплых запахов над неостывшей землей. Дядюшка ощутил властную силу тонкой женской лапки, состоящей из шевелительных зундящих комочков. Женщина неизвестного происхождения с огромным влечением ласковости сказала слова, одинаковые в своих смыслах, независимо от того, кто их произносит:

– Хочешь, стану тебе матерью и женой одновременно?

«Зачем мине такая ситувация? – испуганно пролепетал дядя Михай, чувствуя малость себя самого. В соседском сарае огромно пыхтел бычок. Дохнуло свежим терпким навозом. Через приоткрытую дверь можно было различить громадных кур, белыми тучами возвышающихся на палках нашеста. Они вяло поводили разинутыми от ночной духоты клювами, головы их сонно кивали. Дядя Михай никогда не видел таких «агромадных» кур, и пытался вообразить, какие от них бывают яйца. Одна курица, ближняя, открыла глаз, подтянула вверх мутную пленку, и зрачок ее засверкал, будто таз, доверху наполненный ртутью. Сонная птица не обратила внимания на двух насекомых, отражающихся точками в ночной зеркальной луже.

Полетав над лугом, вернулись к дому. И опять дядя Михай со страхом и восторгом смотрел на свой утоптанный дворик как на огромную невообразимую страну, от созерцания которой хочется плакать. Заметил потерянную на прошлой неделе желтую пуговицу от кальсон с разлохмаченной белой ниткой, похожей на канат. Дядюшка пискнул от радости – он давно хотел найти эту пуговицу, и теперь точно знает, где она лежит… Но сейчас он пока еще чувствовал себя не насекомым, но яркой летучей звездочкой, для которой нет ни границ, ни последней точки остановки. Распахивались новые светлоты воздуха за домом и садом. Королева придерживала его мягкой и пушистой рукой – с ней никто не посмеет его обидеть, и маленькая пенсия фактически для бедного человека ерунда, из-за которой он ни на кого не обижается.

«Передо мной показалась, а для других людей неизвестная! – огорченно воскликнул дядюшка. – Откудова такая разделённость Божьего мира?»

Королева ничем не могла его успокоить в заканчивающейся стремительности полета. Ладонь, состоящая из шевелительных ворсинок, погладила его по мокрому от росы лицу. Луна качалась над домом, словно блюдо с горячей кашей. Лик ее, уязвленный тенями провалов и сверкающих шишек, ослеплял дядюшку фантастическими возможностями ночной жизни, про которую ничего даже и вообразить невозможно.

«У тебя была женщина?» – спросила Королева.

«Не-е... – протянул дядя Михай. – Я же енто самое... вроде того...»

Она засмеялась странным смехом, словно падали и разбивались лунные брызги, затем повернула к нему лицо, и он заметил шарообразные капли слез, пахнущих неведомыми травами.

«Отчего ты плачешь, милая?» – спросил он.

Оса не ответила и аккуратно поставила дядюшку на землю двора.

Он снова почувствовал себя человеком нормального роста, а воздух во дворе стал гуще и прохладнее. В курятнике петух пропел середину ночи, Королева ос исчезла. Насекомое прозундело в холодеющем, наполненном росой воздухе, донеслось далекое «прощай». Дядюшка приставил к обвисшему уху ладонь, но больше ничего не услышал. Правая рука у него стала «владать», зашевелилась, и тогда он, повернувшись спиной к луне, а лицом к востоку, несколько раз торопливо перекрестился.