Проза

Дядя Михай и сам не мог понять, почему эти существа, которых Пал
Иваныч называл «обиженными судьбой чудовищами», приходят к нему
домой. Остаточная лесная, речная и воздушная нечисть осиротела
в этом забытом всеми краю. Зато Бог сияет в дядюшкином сердце,
и оно размягчается навстречу ко всем тварям, которые в стонах,
в криках бесчисленных и бесконечных взыскуют Бога, мечтая облечь
зародыш души тварной духом Божиим, чтобы на крыльях благодати
подняться на вершину, где однажды стоял Адам, и воскликнуть единым
голосом:

«Славим тебя, Господи – мы опять в лоне твоем!».

Ладонь дядюшкина, дрожащая сама по себе, часто не в силах вознести
святой воздушный крест – так велика сила дьявола, наполняющего
мышцы страхом и томленьем. Чудовища тоже, наверное, хотели бы
стать человеками, но не могут, потому что навсегда попали в жестокую
клетку сказки. Зря Пал Иваныч называет дядю Михая «язычником»:
он верует в единого Бога, в Христа нашего Спасителя, и всегда
ощущает Его в момент благодатный, уединенный… Но Пал Иваныч никаких
откровений не принимает от «христиански оязыченного оппортуниста».
Нет, мол, на тебя в нашей деревне приличной инквизиции! Уж она
бы тебя, толстяка семидумного, поджарила бы на раскаленном шашлычном
огне…

Ветеран всех идей, будучи в приподнятом настроении от «конфетной»
самогонки (дядюшка весьма кстати выгнал пару литров из бракованных
конфет, купленных за полцены у знакомого продавца), рассказал
историю, вычитанную в полурелигиозной книге: некий французский
святой вывел из леса укрощенного волка, держа его за лапу, как
партийного товарища... Полное подчинение природы духовно-материалистическим
образом! А у нас всё наоборот: Николай, замечательный строитель,
начал покрываться шерстью в результате недоразумений века... Где
оно, преображение чудовищ? Где прогресс? Отвечай, Михайка этакий!
Мягкость полудикого человека позволяет напрямую якшаться с представителями
паразитической нечисти.

«О н и – не нечисть! – обиделся дядюшка на такой приговор. – Это
особенные, трогательные существа. Взять, к примеру, орла – разве
можно сравнивать его с обыкновенной птицей, а тем более, обзывать
чудовищем?».

Но Пал Иваныч ни от кого не принимает оправданий, тем более от
дядюшки.

«Где же свет материализма? – негодует ветеран. – Где итог машинной
цивилизации? В чем нравственное торжество пролетарской науки?
Почему захолустные дядюшки общаются с чепуховыми волшебностями,
а мои приказания никто не выполняет? Я не боюсь электронных существ.
Биологические гады гораздо опаснее… Я хоть и стар, но дождусь
появления в деревнях массовых захолустных роботов. Железные товарищи
будут выполнять все команды, вовремя являться на заседания уличкома
и прочие мероприятия. Железный ум кумекает по сигналам идейного
устремления человека!»

А еще он мечтал поймать и съесть орла, чтобы дядя Михай, глупый
толстяк, заплакал своими простыми васильковыми глазами и от огорчения
заморгал бы своими короткими «аржаными» ресницами... Дядюшка,
если глядеть на него с высоты цепких революционных понятий – мягкий
добрый болван. На фоне таких дядь Михаев выделяется всё дерзкое
и смышленое.

«Зачем вам питаться мясом орла?» – спросил однажды Юрик у старого
активиста.

«Чтобы выразить свое презрение к напрасным усилиям сказочного
мира, к его окостенелой примитивной силе. Мне, товарищ юнкор,
хочется чего-то ужасно-живого!.. Объясни, к примеру, почему данный
орел прилетел к трусливому дядюшке, который и речь толком произнести
не может? Что за дикая блажь – летать на орле? Я в гражданскую
путешествовал на аэроплане, но видел лишь желтизну полей, дремучие
улыбки оврагов, нервные ниточки вражеских окопов... Но высший
мир мне так и не открылся, затаившись в своей контрреволюционной
тайне».

Задумавшись, Юрик записал последний рассказ дяди Михая:

«Вернулся дядюшка однажды из магазина – за хлебом ходил, – смотрит,
а под черемухой, во дворе, будто куча тряпок шевелится. И кровь
под уклон течет двумя блескучими ручейками.

Испугался пожилой человек, пробежал скорее в хату, закрылся на
задвижку, выглядывает в окошко через пыльное стекло. И видит перед
собой гигантского раненого орла – крови от него набралась целая
лужа, куры осторожненько из нее поклевывают. Лишь к вечеру дядя
Михай осмелился выйти из хаты к раненой птице. Орел смотрел, будто
давно ждал его. Глаза розовые, большие, словно огни семафора за
железнодорожной станцией.

Подошел дядюшка к великанской птице, а сам весь трясется от страха.
Орел пошевелил хрусткими сложенными крыльями, чиркая ими по земле,
приподнял правое крыло, показывая раны – два глубоких отверстия,
вроде как от мелкого снаряда.

«Чаво тебе? – спросил дядюшка. – Может, дохтура вызвать?»

Орел ничего не ответил, лишь отрицательно покачал головой.

Вернулся дядя Михай в сени, нагрел на керосинке ведро воды, сыпнул
в него щепоть марганцовки, набрал чистых тряпок и взялся лечить
орла: обмыл обе раны, заткнул их аккуратно тряпочками. Орел терпел,
чуточку шипел от боли, в горле у него клекотало. Так дядя Михай
ухаживал за ним несколько дней, и под крыло к нему залазил, как
цыпленок к наседке.

Сосед приметил, что дядюшка чем-то этаким занимается, пришел,
эгегекнул. Удивление его было сродни Пал Ивановичеву: почему этот
орел именно к тебе во двор сел, а не ко мне?

«Он чуя, к кому надо лететь! – с затаенной гордостью ответил дядя
Михай. И это была правда, хотя человек он совсем больной. – Жрёть
очень уж многа!.. Усех кур яму скормил. Орел их сырьём глотая,
только косточки хрумтять».

Орел вздохнул и соседа отшатнуло от птицы горячей волной, он споткнулся.

«Не пужайся, это он так жарко двыхая! – сказал дядя Михай. – Он
больной…»

Снял запасец денег со сберкнижки, стал мясом орла кормить. Когда
деньги кончились, пошел к соседу подзанять. Тот дал дрожащей неуверенной
рукой: убирай его, дед, отседова скорее – страшно с ним рядом
находиться... Дал и пожалел. Но вовсе не потому, что деньги зря
пропадут: в глазах у дяди Михая странный огонек появился. То он
небритый ходил, в засаленной ковбойке, а тут вдруг побрился, новую
рубашку надел и свежую, почти без единого пятнышка, капроновую
шляпу.

«Ты куда это собрался? – удивился сосед. И задумался, заморгал
блеклыми испитыми глазами. – Уж не хочешь ли ты на нем полететь?..»

Дядя Михай как-то странно улыбнулся, поправил капроновую шляпу,
заломив белые хрусткие поля:

«Чем больше думаю об этом орле, тем больше мине страх разбирая.
Я, ведь, сам знаешь, комариного писку боюся, не говоря о прочих
страстях... – он развел беспомощно короткими пухлыми руками. –
Надыть! Кто ж на нем, акромя мине, полетить?»

И круглое морщинистое лицо его нарисовало странную гримасу, отображающую
горькость русской судьбы. Никуда, мол, не денешься!

На следующий вечер, в сумерках, сосед вышел проводить дядю Михая
в неизвестную дорогу. Орел стоял посреди двора на толстых чешуйчатых
лапах, отсвечивающих желтым блеском. Шевельнул крыльями, пробуя
силу: весь двор будто крышей накрылся, стало темно. Сосед так
и присел на корточки, перекрестился, хоть и охотник всегдашний,
заряженная берданка всякий день над сундуком в углу висит. Под
распахнутыми крыльями орла чернели шрамы, пух под мышкой был оранжевый
от марганцовки.

Оба невольно залюбовались орлом – перья у него были с жемчужным
отливом, алые в свете заката. Отполированный клюв нависал над
людьми кузнечной наковальней.

Дядя Михай сделал орлу знак, и тот опустил голову – дядюшка перебросил
через шею птицы толстую веревку. Он всегда боялся высоты, и решил
привязаться покрепче. Орел наклонил голову, а сосед отошел подальше,
чувствуя, как из огромного клюва пышет жаром.

Сосед помог вытащить из погреба два мешка, набитых сырым мясом
– кормить орла в дороге. Дядюшка принес из курятника лестницу,
облепленную белыми точками помета, приставил ее к боку орла, взобрался
на пушистую спину и пошел по ней, утопая как в перине, по колено.
Орлиные перья похрустывали под новыми штиблетами. Огляделся, держась
за поясницу и сказал тихим голосом:

«Прощай, белый свет! – По круглому, розовому в свете заката лицу
текли крупные слезы. – Я ли не любил тебя... До свиданья, сосед!
Жив буду, вернусь, и долг тебе отдам... Прощайте все знакомые
и незнакомые товарищи! Простите, кого обидел...»

Плюхнулся задом на орла, словно на стог сена, дернул веревку:
но, милай, поехали!

Орел сделал несколько шагов по двору, обрушил грудью деревянный
забор, разбежался по выгону, подпрыгнул раз-другой, и медленно,
плавно, как аэроплан, взлетел. От воздушной волны, поднятой крыльями,
сосед повалился боком и спиной на траву, перекатился, словно бревно,
к тому же он был выпивши. Орел, словно самолет, сделал большой
круг над поселком, и многие люди в тот вечер его видели. А соседу,
сидевшему на траве, показалось, что фигурка дяди Михая на прощанье
помахала ему рукой.

Прошло две недели, а дядюшка все не возвращался. На все расспросы
сосед пьяно подмигивал, тыкал пальцем в небо: там он, ваш толстяк...

И вот однажды утром дядюшка приходит в дом к Юрику и требует

– Уключай, студент, компартер, записывай мою историю! сам принаряженный,
в своем единственном «нёбовом» костюме – материя темно-фиолетовая,
с искрами, напоминающими рисунок ночного неба:

«Орел летить, дышить, воздух крыльями месить. Чуть с самолетом
не столкнулися, потом орел у конмас вырвался. Звезды крыльями
размахивая – так и пырскають горохом в разные стороны – скорость,
набираить. Осколки от ракетав летають, спутник пишшыть, и голоса
чудныя, ненашеские, раздаютца...»

Юрик спросил дядюшку, как же он там не задохнулся?

«Не знаю. От крыльев орлиных вроде бы кислородом веется. Он не
допустил бы мине погибнуть. Орел! Это тебе не простая птица! Летить,
крыльями шуршикаить, конмас и впереди, и сзади так и свистить.
А я сижу, вцепился в веревку, и думаю: пропала бедная моя душа!..»

Со слезами на глазах говорил дядя Михай о том, как в последний
раз взглянул с высоты звездного мира на свой ветхий домик возле
железнодорожной насыпи. Всё оставленное добро стало стремительно
уменьшаться до размеров зелепупчатого лозинового шарика, на котором
сиротливо дымнулись малиновые пятнышки городов. Чудно! – земля
с булавочную головку позади осталась, а на ней все еще что-то
шевелится, как неживое. Забыв бояться о себе, дядюшка с удивлением
взирал на нижнюю силу мира, которая перестала казаться неправедной
и позорной. Ужасность городов, наполненных праховыми богатствами,
орел зачеркнул одним лишь взблеском своего рубинового глаза. Таинственный
смысл, вставленный в зрачок орла, наполнился отдаленным разочарованием.
Дядюшка лишь крепче вцепился в свою почти новую капроновую шляпу,
которая неведомым образом сохранила запах помидорной ботвы.

И видит дядя Михай, как все народы муравьиными кучками шевелятся
на синем туманном глобусе, и каждый народ, согнувши голову, смотрит
углубленно сам в себя. Что же ты видишь, народ каждый, в самом-то
в себе, в единственном? Но не было сил и дыхания спросить такую
простоту.

«А сам кормлю его мясом. Он голову оборачивая, а я ему у клюв
куски-то и пхаю. Потом гляжу в мешок – кончилась мяса, даже поскрёбышков
нетути... И падая мой орел. Заплакал я тогда, и горя к мине пришла
в сердцу. Достал я ножик из кармана, и отрезал от бока свояго
шмат сала. То ли ножик мой тупой, то ли сала моя задубелая – еле
отпилил. На табе, говорю, милок!»

Орел голову оборачивая и смотрить. И в глазах у яво тоже слезы.
Хоть и птица, а усё понимая. Потом опять он уморился, я с другого
своего бока кусок отрезал... «Господи! – говорю в простор черного
неба. – Посмотри на мине и сжальси надо мною. Вот лечу я на птице
необнакновеннай, и думаю только об одном – как спасти свою душу
грешную? Табе отрежу кусок сердца свояво, потому что знаю – орел
несеть миня туды, где Свет Твой обретаетца. Не отврати же от мине
лица Твояво, не оставь в беде человеческай! Посмотри на мине,
Господи, и сжальси! Во Имя Твое смерть принимаю, и тело свое птице
занебесной, в корм отдаю. Я вижу – Ты в лицо мине смотришь, и
ради Тебя жизнь моя отдаётца! Таперя я знаю, Ты есть в сердце
моем! Аггелом я никогда не стану, а как человек, Господи, я Табе
усё отдал!».

Гляжу – светлая полосочькя впереди загорелыся. Орел так и закричал
радостным криком. Первый раз голос яво услыхал. Влетели мы в золотой
туман, и чую, вдруг, как раны у мине на боках затягиваются. Хорошо
я сибе чувствую, будто опять молодой изделалси. И город в энтом
тумане смутно виднеетца...»

Толстяк так и не смог растолковать, кто живет в том закосмическом
городе, который он еще называл «Ерусалимом»: то ли орлы, то ли
другие высшие существа, которых он принимал за «аггелов». Непонятно
было также, зачем орел прилетал на землю, и кто его ранил над
Кавказом.

«За небом есть другая жизня! – рассказывал дядюшка, размахивая
короткими, как у тряпичной куклы, руками. – С аггелами я беседовал
будто во сне. Они мине об чем-то спрашивали, я им чевой-то отвечал...
Они думали, что я безгрешнай человек, а у мине грехов-то – охохонюшки!..
Там, в раях, обнакновенная ихняя жизня с алмазными соками и золотыми
кровями, с серебряными дыханьями и распространенными любовями,
охваченными сверху общей Любовью, которая их не давя, не топча,
а направляить и завлекаить в свой простор. Счастья вокруг уся
остановилася, но жизня тамошняя уперед идёть по своим законам.
Всеобщий успокоительный Дух текёть, ободряить и говорить небесныя
слова. Пал Иванов неправильно думаить, будто время тама кмерла:
в небесном Ерусалиме каждая былинка сама по себе живёть, каждый
стебелек дышить и слухаить голос Отца. Тама везде в ы сь – она
пронизываить тебя, и будто бы летить вместе с тобой навстречу
хорошему. Душевная дрожанья тама чуется усегда. Глядел я на свои
новые штиблеты, купленные ишшо до перестройки за рупь пятьдесят
в «уценённом» магазине, и думал: усё здеся хорошо, только сердца
моя домашняя, тоской отяжеленная, домой стремитца, и благость
Божья мине в етом занебесьи не помогаить... Вот один раз орел
пришел на лапах к мине в стеклянную избу, и понял я – домой пора!..»

Вернулся дядюшка в родную хату, живет, себе, поживает, варит кашу
на летней печке. Каша мягкая, духмяная, и кусочек маслица сверху
– красота!..»