Проза

Начало

Продолжение

По следам Бертолуччи

Владимиру Рыженко

Соленые брызги не долетают сюда, площадка кафе покоится на террасе
каменистой горы. Седеющая борода, шкиперская водолазка да
серый ободок зрачка – если бы не крики чаек, он мог бы решить,
что здесь: милая сердцу холмистая Европа, мягкая джазовая
музыка, ласковый приглушенный «л», свистящий по-птичьи «t»,
(гул моря относится, скорее, к шумовым эффектам), сбегающие к
морю сосны.

Понимаешь, умирать надо у моря, там, где родились твои предки, еще
до того, как возник гул алфавита, гортанные команды капитана,
вздернутая туша акулы и колесом – проблеск фиолетовой спины
в бродящей пене: то ли бык, то ли дельфин. Dolce, Dolce –
вкус клубничного мороженого, дальше, дальше – снимая пласт за
пластом с натрудившейся памяти – если бы не серый ободок
вокруг зрачка, ты бы решил, что он в отчаянье. Так играют
английские трагедии – сдержанные жесты завершаются пулей в лоб и
красавица-жена перебирает у камина посеревшие лепестки
писем. Письма, естественно, от любовника, у ног, конечно же,
мраморный дог.

Ты думаешь, почему у них всех такие серые лица, почему они кружат
хоровод накануне убийства, и смеющиеся девичьи лица пахнут
первым снегом, тем самым, на который так скоро упадет с
окровавленным лицом, в бежевом жакете, трогательно запыхавшись,
будто играла в жмурки с любимым, – жеребенок, полусогнувший
утонченные ноги, – она, твоя несчастная любовь.

Капитан, я их всех ненавижу, и пока ты прощаешься с морем, я иду
долгим коридором, и искаженные гулким эхом шаги вторят чертам
лица. И это не тревожные причитания зачерпнувших крылом пену,
это отзвуки больной совести: они проходят мимо, в серых
плащах, с поясами, захлестывающими талии, как петли – шеи
казненных.

Вчера они убивали (ты как раз придумывал свою бригантину, и паруса,
наполненные зюйдом, несли тебя весело и упорно) – что ж,
сочинитель, пей вино воспоминаний, раз яд мести не для твоих
добрых рук! Вчера они стреляли в ее мелькающую среди дерев
легкую фигуру и тяжело дышали, обтирая крепкие затылки мятыми
платками, нависая над лучиком ее вытянувшейся фигуры, а
сегодня они ходят среди нас и готовят мороженое, и крутят твои
любимые песни, и ты, а не они, приходишь в последний раз к уже
как бы и не своему – уже почуявшему чужой запах зверю-морю.
Ласковый черный пес у твоих ног видит тебя в последний раз,
он лижет песок, поскольку не дотягивается до твоих ладоней,
он слегка рычит, стараясь предупредить тебя: тот, за
стеклом будки – еще больший зверь, чем я да ты, да черный великан.
Море рычит, но не от ненависти – от скуки, ему никогда не
захочется лизать твои ладони, на которых вместо запаха мокрой
пеньки будет бить в трепещущие ноздри запах крови.

Вчера они наушничали, пришептывали, стучали, зализывая ласковым
язычком полоски дешевого клея на конвертах для доносов, вчера
они пытали нас и смеялись над нашим упрямством: мы хотели жить
гордо, потому что любили соль и крылья, влажную кору и
запыхавшийся бег влюбленных, и мы отказывались променять нашу
чистую нищету на их серый рай.

А сегодня в отблесках костра, под гулкими балками, белыми от боли,
как простыни в сумасшедших домах, проходим мы, почти
соприкасаясь с тенями казненных, и лишь ненависть красит наши черты.
Ненависть и неверие в воздаяние. Мы идем, становясь
слепыми, потому что легче ослепнуть, чем видеть, как вчерашний
палач сегодня танцует с русоволосой русалкой, легче оглохнуть,
чем слышать, как вчерашний лжец шепчет снова слова любви,
примыкая к ушной раковине, шепчет почти что морю, учащенным
дыханием вороша прядь.

Бог, капитан, милосерд. Но он живет дольше нас. Он успеет увидеть,
как скорчатся их тела и почернеют от страха зрачки, когда на
экране появятся иллирийские холмы и набухшие от влаги стволы
сосен, а горбатые спины черных фордов окружат ее
беззащитную машину, и серые фигурки побегут, смешно разбрасывая язычки
пламени, и те, словно брызги адского пламени, пламени
тварного, земного, но все равно и жалящего, и убивающего,
дотянутся до ее спины.

И это будет нелепая и глупая гибель, гибель от любви, предательства
и страха. Ты уж, капитан, выбирай сам, что тебе ближе:
любовь, высасывающая жизнь постепенно, капля за каплей, пока ее
останется ровно на донышке – смочить горло перед последним
вздохом; предательство, мало отличимое от любви, потому что
диктуемое им черпает в себе силы на отказ; или страх, мало
отличимый от предательства.

А когда она упадет, прикрыв лицо ладонями, будто пытаясь скрыться от
призрака смерти, и когда в зале кто-то всхлипнет, будет
поздно, капитан, потому что в этот же момент чайки уйдут в
высоту, замолчат внезапно валы волн, песок потеряет упругость, и
ты, почуяв, как бежит через горло вниз сладкий холод,
улыбнешься знакомому с детства чувству – чувству отплытия, ветра,
полного, охватившего всех молчания. И когда взойдут до
верха паруса, ты уже будешь рядом с ней на снегу, волне, среди
чаек, дерев, надеюсь, прощенный этой смертью, ибо смерть
уважает невинность, а досматривать, как будут кричать и плакать
все эти – в серых плащах – дозволь мне, капитан, моя
ненависть питает меня, и я живу, давно распрощавшись с жизнью.

Продолжение следует.