Онтологические прогулки

VI

Нигилизм (nihil) – от латинского «ничто», «отрицание». Согласно
определению, это отрицание общепринятых ценностей, идеалов,
моральных норм, культуры, форм общественной жизни. Именно после
романа «Отцы и дети» этот термин получил распространение в
России. Сразу же, бросается в глаза следующее: отрицая всё
вышесказанное, я утверждаю тем самым – внутреннюю свою
индивидуальность, а, принимая всё то, что не нигилистично – отрицаю
себя. Поэтому, нигилизм, в том смысле, каком он
употребляется, есть само по себе, понятие одностороннее, которое, по
определению, может исходить из того, кто его понимает таковым
образом; то есть, от одностороннего типа человека, коим и
был Писарев: и этой же односторонностью он характеризует и
Базарова. Сартр, по поводу отрицания, например, так говорит: «В
этом смысле мы должны изменить знаменитую формулу Спинозы:
«Omnis determinatio est negation. Всякое определение есть
отрицание (лат.) «, о которой Гегель сказал, что ее богатство
бесконечно, и справедливее заявить, что всякое определение,
не принадлежащее к бытию, имеющему свои собственные
определения, есть идеальное отрицание». Как применима формула Сартра
в нашем случае? Наверное, так: всякое определение Базарова
как образа, не принадлежащего к бытию, и который, сам по
себе, имеет свои собственные определения, в реальных типах
указывает на идеальное отрицание.

Смотрим далее. Само по себе, отрицание и есть определенная форма
согласия. Более конкретно: Все вокруг меня идиоты,
следовательно, я умный. Собственно говоря, они для того и считаются
идиотами, чтобы я самоутвердился: я прав, следовательно, ты не
прав. «А потом, – отвечает Базаров дяде Аркадия, – мы
догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит
труда, что это ведет только к пошлости и к доктринерству; мы
увидали, что умники наши, так называемые передовые люди и
обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором,
толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о
парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело
идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит,
когда все наши акционерные общества лопаются единственно от
того, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая
свобода, о котором хлопочет правительство, едва ли пойдёт
нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть,
чтобы напиться дурману в кабаке... – Так, – перебил Павел
Петрович, – так; вы во всем этом убедились и решились сами ни за
что серьезно не приниматься? – И решились ни за что не
приниматься, – угрюмо повторил Базаров. – А только ругаться? – И
ругаться. – И это называется нигилизмом? – И это называется
нигилизмом».

И последнее, касаемо, нигилизма: назову я его «Духом Отрицания». Дух
отрицания – это, как очевидно, одно и тоже явление, что и
Святой Дух, который связывает отца и сына, ибо, отец
отрицательно относится к сыну, а сын – к отцу. Согласно физике,
одноименные заряды отталкиваются, но в силу этого, и проявляется
любовь (Дух Согласия), поэтому он и святой. Хотя
эмпирически мы познаем, что сыно-отце-убийство редкие явления нашего
бытия, а как всё редкое, оно и притягивает особенное внимание
публики. Отсюда популярность мифа Софокла и произведений,
где такое противостояние описывается. Мы же, выяснили, где
лежат корни этого явления, которое совершенно не соответствует
действительности: это всего лишь мифы нашего
мифологического мышления. Таким образом, в норме, базаровский нигилизм –
это отрицание всяческих революционных и иных действий,
которые направлены на то, чтобы улучшать жизнь какого-то отдельно
взятого человека или массы таких людей, в надежде улучшить
их существование, так как они сами к этому вовсе и не
стремятся, а ждут, когда придёт какой-нибудь добренький дяденька и
поднесет им всё на тарелочке с голубой каемочкой. Его суть,
заключается в том, что независимо от внешних условий, в
которых существует человек, он может достойно прожить свою
жизнь, принося при этом пользу для общества, не прибегая к
насильственным действиям для изменения общественного устройства
(без революции). Человеку необходимо лишь одно: освободиться
от суеверного страха, от догматизма и поверить в свои
собственные силы. Нигде в романе нет и намека на призыв к тому,
чтобы тупое мужичьё хваталось за оглобли, винтовки и
разграбляло страну вдоль и поперек. Представление о том, что в этом
нигилизме отрицались общепринятые нормы, традиции и культура
ошибочно и не соответствует действительности.

VII

Грубо говоря, нигилистами следует называть тех, кто стремится своими
действиями как-то изменить мироустройство общества, его
власть, его быт и прочее, прикрываясь всевозможными вывесками о
равноправии, о свободе, о благе для каждого; блага,
которого в мире не существует. Именно, это и есть нигилизм по
отношению к устоявшимся нормам и традициям. То есть, в природе
существует целый класс таких, как Ситниковы и Кукушкины,
которые, в силу своей функциональной потребности к действованию,
имеющие, ко всему этому, нищий духовный уровень, – то есть
они внутренне пусты, как барабаны, – постоянно пытаются
влезать в чужую жизнь, пытаясь её перестроить на свой манер. Их
внутренняя пустота, ведь, должна чем-то компенсироваться. Вот
она и компенсируется внешним. Скажем, бог дал им
способность говорить красиво, но и неотесанный мужчина, как подмечал
Шопенгауэр, умеет выражаться весьма и весьма витиевато. Так
вот такие существа, более всего ищут в своей деятельности
честные открытые души, в которые можно «нигилистически
плюнуть», то есть, в них заложена способность к постоянному
отрицанию всего, что имеется в бытие: абсолютно всего, так как это
их своеобразная форма соглашательства. Они рисуют
воображением себе некий идеал, в который вкладывают свое субъективное
содержание, верят в этот идеал и пытаются ему подражать:
Ситников, всегда, ощущает себя Базаровым. Они желают быть теми,
кем на самом деле не являются, и они не являются теми, кем
себе себя же представляют. Происходит такая ассимиляция с
образами, посредствам желаний: человек желает быть другим, не
таким, каким он есть, ибо в его теле живет грех. Вот,
внутренняя суть, некоего рода идеализма; идеализма, причем,
вредного. Для кого-то внутренний мир человека, действительно, есть
вещь утопическая или, на манер Маркса, абстрактная.

VIII

Здесь, я несколько поубавлю пыл. Поддаваясь вере в непогрешимость
печатных строк, я вовсе забыл об истинной сути явлений: ведь,
как исходит из толкования нигилизма, данного мной выше, оно
никак не соответствует ни образу Добролюбова, ни образу
Некрасова, ни образу Чернышевского. Я совсем, признаюсь честно,
забыл о словах Тургенева, который утверждал, «что поэт
должен быть психологом, но тайным: он должен знать и чувствовать
корни явлений, но представляет только самые явления – в их
расцвете и увядании». Где находятся корни явлений, описанные
в романе «Отцы и дети»? Вот вопрос, действительно,
интересный. Подойдём к нему, всё с тех же, старинных проблем:

(1) Отношение с родителями. Итак, по отношению с родителями три,
вышеописанных персонажа, практически схожи. Отец Некрасова «был
невежественный, жестокий и грубый. Его излюбленными
развлечениями были карты, попойки, псовая охота на зайцев». Короче
говоря, ненависть Некрасова к отцу была просто невероятной.
( К. Чуковский. – Н. А. Некрасов «Лирика», М.: Детская
лит-ра., 1979.) Отец Чернышевского, протоирей, «и, вместе с тем
этот добрый человек был необыкновенно строг и ригористичен в
своих требованиях; в общении с ним нравственно подтягивались
самые распущенные люди.» ( Н. Г. Чернышевский. –
Биографический очерк). Об отце Добролюбова С. Венгеров сообщает: «К
сыну он (отец Добролюбова) поставил себя в такие отношения,
что тот, оказывая ему не только наружно, но и в глубине души
самую полную почтительность, решительно его чуждался и так
робел перед ним, что рта не открывал в его присутствии.» С.
Венгеров. – «Добролюбов Н. А: биографическая справка.». Таким
образом, эти три персонажа, никак не могут подходить к
образу Базарова, а тем более принимать слова Венгерова, и массы
других исследователей, о том, что Добролюбов есть прототип
Базарова и называть его, в силу этого, «отцом русского
отрицания», мы не имеем права. С другой стороны, Тургенев – это
психологический игрок: он играет в шахматы на темной стороне
доски и играет черными фигурами по черным клеткам. В этом
заключается его литературная изюминка. «Отцы и дети», как раз и
есть та партия, которую он разыграл с лидерами журнала
«Современник» и, конечно же, обставил их в два хода. Каким
образом? Утверждаю. Базаров – это сам Тургенев, его прототипом
(внешней формой, за которую он спрятал самого себя, есть
Сеченов). Тогда, отношения Базарова со своими родителями, как мы
видим, совершенно разное. Далее, когда Базаров с Аркадием
вышли от Кукушкиной, и Ситников, догнав их, стал заискивающе
лебезить вокруг Базарова, тот ткнул пальцем в кабак, с
вопросом: «Твоего отца?», чего Ситников устыдился так же, как и
Некрасов стыдился своего отца. То есть, Ситников – это пародия
на Некрасова. Ну, а так как все трое (Чернышевский, Некрасов
и Добролюбов) принадлежали к аристократическому классу, то
именно поэтому Тургенев и характеризовал свой роман, как
анти-дворянский, так как в дворянстве пребывает слабость,
вялость и ограниченность. «Эстетическое чувство, – пишет он, –
заставило взять меня именно хороших представителей дворянства,
чтобы тем вернее доказать мою теорию: если сливки плохи,
что же молоко?».

(2) Отрицание Базаровым природы, есть камень в огород некрасовской лирики;

(3) Нигилизм Базарова полностью разбивает всякое революционное
действование, на которое готов был идти Чернышевский, несмотря,
ни на что: «...Кроме того, – говорит он Ольге Сократовне, – у
нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно
участвовать в нем... Меня не испугает ни грязь, ни пьяные
мужики с дубьем, ни резня. – Не испугает и меня, – отвечает она
ему». Здесь, мы уже вторгаемся в зону любви, в причину.

( 4) Она самым полнейшим образом разбивает представление диалектиков
о том, что Базаров – это Добролюбов, ибо Добролюбов,
получается, теперь, прекрасно укладывается в образ Аркадия, в
особенности, по типу своей влюбленности. Тогда, перед нами
раскрывается, совсем другой смысл романа. Рассмотрим его.

IX

Когда мы говорим о любви, то должны понимать, что вторгаемся в зону
чистой метафизики и иррациональности. Нам четко необходимо
для себя уяснить один немаловажный факт: если во внешнем
мире, например, мы свободно различим разницу между мужчиной и
женщиной, – нам для этого достаточно всего лишь созерцать их
внешний вид, – то в сфере метафизической этих различений не
существует. Там женская составляющая может запросто пребывать
в мужском теле, а мужская – в женском. То есть, в этой
сфере, мы можем апеллировать к понятиям, к словам, к
умозаключениям, но все равно должны понимать то, что говорим мы о некой
тайной психической области, области магической и
иррациональной, собственно говоря, области бессознательного, из
которого и происходят все причины того, что мы созерцаем во
внешнем мире. Таким образом, Тургенев как мастер глубокого
психологического анализа в самых ничего незначащих на первый взгляд
фразах сокрыл истинный смысл своего замысла. Прежде, мы
определим, что есть любовь с точки зрения рациональности.
Писарев пишет: «Базаров не дает женщине никаких гарантий; он
доставляет ей только своею особою непосредственное наслаждение в
том случае, если его особа нравится; но в настоящее время
женщина не может отдаваться непосредственному наслаждению,
потому что за этим наслаждением всегда выдвигается грозный
вопрос: а что же потом? Любовь без гарантий и условий не
употребительна, а любви с гарантиями и условиями Базаров не
понимает. Любовь так любовь, думает он, торг так торг, «а
смешивать эти два ремесла», по его мнению, неудобно и неприятно».
Вот так-то, уважаемые мои читатели! Красота, да и только.
Поддается ли критике данная формулировка любви? И ещё какой,
скажу я вам. Во-первых, здесь, речь идет не о любви между
мужчиной и женщиной, а об их договоре о будущем сосуществовании
вместе; то есть, о браке, замешанном на равноправии:
социализм, короче говоря, в отдельно взятой семье. С другой стороны,
если такой социализм отрицает «непосредственное
наслаждение», то в подобном сосуществовании процветает, – мне не
знакомое, скажу честно, – «посредственное наслаждение». Что такое
есть «посредственное наслаждение»? Наверное, то, что описал
в своем романе «Что делать?» Чернышевский: о чем позже.
Посему, в любви, как таковой, не может быть гарантий, ибо она,
как вера в бога, которая не требует от бога каких-то
гарантий. Может быть, кто-нибудь и верит в бога только лишь потому,
что видит в такой вере некий род гарантированного
счастливого случая, и не одного, но это другая история. По поводу же
этой транскрипции любви Тургенев говорит словами Базарова,
обращенными к Аркадию (к Добролюбову, как мы выяснили), по
поводу двух галок, самых семейных птиц: «Как? Разве ты так плох
в естественной истории или забыл, что галка самая
почтенная, семейная птица? Тебе пример! Прощайте, синьор!». Здесь же,
интересен другой момент, так, описываемый в романе:
«Аркадий бросился на шею к своему бывшему наставнику и другу, и
слезы так и брызнули у него из глаз». Что это за привязанность
такая, к мужчине, которую проявляет Аркадий? Итак, убираем
внешний вид героев, и обращаем внимание на слова Одинцовой,
которые невольно подслушали Аркадий и Катя, находясь в
беседке. Для начала я намерен несколько предварить будущие слова
некоторого рода пояснением. Вопрос состоит в следующем: В
каком герое скрыл себя Тургенев? Меня лично не удовлетворяет
образ Базарова, по многим причинам, как и вас, я надеюсь.
Посему, я утверждаю, что в образе Одинцовой и сокрыт сам
Тургенев, так же, как и в образе Базарова. Тогда, мы имеем в
наличии целый букет всевозможных флюидов, которыми обволакивал
Тургенев своего Аркадия: он, как паук запеленал его в паутину.
Таким образом, нам необходимо представлять себе
нижеописанную сцену так, как будто слова диалога Одинцовой и Базарова,
есть тайное высказывание своих мыслей Тургеневым Добролюбову,
или разговор Тургенева самого с собою: он как будто
рассуждает вслух, а Добролюбов его мысли подслушал. Имейте в виду,
именно это, когда будете читать цитату. Вот она:

«Вот видите ли, – продолжала Анна Сергеевна: – мы с вами ошиблись;
мы оба уже не первой молодости, особенно я; мы пожили,
устали; мы оба, – к чему церемониться? – умны: сначала мы
заинтересовали друг друга, любопытство было возбуждено... а потом...

– А потом я выдохся, – подхватил Базаров.

– Вы знаете, что не это было причиною нашей размолвки. Но как бы то
ни было, мы не нуждались друг в друге, вот главное: в нас
слишком много было...как бы это сказать...однородного. Мы это
не сразу поняли. Напротив Аркадий...

– Вы в нем нуждаетесь? – спросил Базаров.

– Полноте, Евгений Васильевич. Вы говорите, что он неравнодушен ко
мне, и мне самой всегда казалось, что я ему нравлюсь. Я знаю,
что я гожусь ему в тетки, но я не хочу скрывать от вас, что
я стала чаще думать о нем. В этом молодом и свежем чувстве
есть какая-то прелесть...

– Слово обаяние употребительнее в подобных случаях, – перебил
Базаров; кипение желчи слышалось в его спокойном, но глухом
голосе. – Аркадий что-то секретничал вчера со мною и не говорил ни
о вас, ни о вашей сестре...Это симптом важный.

– Он с Катей совсем как брат, – промолвила Анна Сергеевна, – и это
мне в нём нравится, хотя, может быть, мне бы и не следовало
позволять такую близость между ними.

– Это в вас говорит...сестра? – произнес протяжно Базаров.

– Разумеется...Но что же мы стоим? Пойдемте. Какой странный разговор
у нас, не правда ли? И могла ли я ожидать, что буду
говорить так с вами? Вы знаете, что я вас боюсь...и в то же самое
время я вам доверяю, потому что в сущности вы очень добры.

– Во-первых, я вовсе не добр; а во-вторых, я потерял для вас всякое
значение, и вы мне говорите, что я добр...Это все равно, что
класть венок из цветов на голову мертвеца.

– Евгений Васильевич, мы не властны...– начала было Анна Сергеевна;
но ветер налетел, зашумел листами и унес ее слова.

– Ведь вы свободны, – произнес немного погодя Базаров».

В каждой фразе здесь заложен глубочайший смысл. «Как бы это
сказать...однородного» – Тургенев видит в себе, нечто женственное, –
и чуть дальше, «Напротив, Аркадий...» – Базаров перебивает
Одинцову вопросом: «Вы в нём нуждаетесь?» и ответ: «Полноте,
Евгений Васильевич». – Нет не нуждается. Далее: «Аркадий,
что-то секретничал вчера» – к вопросу о стремлении
Добролюбова к тайному сотрудничеству в «Современнике», где он не
подписывал ни одной своей статьи. «Он с Катей совсем как брат» –
У Венгерова мы находим: «Добролюбов сошелся с простой
девушкой, обозначенной в переписке его вымышленными инициалами В.
Д. З. (в действительности Т. К. Г.). Одно время он даже
собирался жениться на ней, отнюдь не потому, чтобы признавал ее
достойной подругой жизни, а единственно потому, что по
бесконечной своей деликатности считал себя в чем-то пред ней
«виноватым». Однако, даже такой щепетильный в вопросах чести
человек, как Чернышевский, доказал ему, что при тех крайне
прозаических обстоятельствах, при которых произошло его
сближение с В. Д. З., смешно и говорить о какой бы то ни было с его
стороны «вине», и что брак их был бы обоюдным несчастьем.
Сама В. Д. З. была вполне довольна тем, что Добролюбов, весьма
скоро прервав с нею всякие близкие отношения и предоставив
ей полную свободу, тем не менее оказывал ей значительную
поддержку до конца дней своих». А последние слова – «Ведь вы
свободны», – уже сами говорят за себя, и указывают на то, к
чему стремился Тургенев и в чем он видел истинную ценность,
поэтому и образ Базарова у него, крайне свободолюбивый. Ну, а
слова – «Это все равно, что класть венок из цветов на голову
мертвеца», – конкретно говорят о том, что доброго в
Тургеневе не было ничего: это выражение его крайнего цинизма.
Вернее сказать, его убеждения, что благими намерениями для-себя,
вымощена дорога в ад, но для-других или проповедью благих
намерений для-других, вымощена дорога зла.

X

Итак, нам осталось лишь разыскать в романе Чернышевского и сделать
вывод. Безусловно, Чернышевского Тургенев изобразил в образе
Павла Петровича Кирсанова, с которым стреляется на дуэли
Базаров. Базаров ранит Павла Петровича в ногу, оказывает первую
медицинскую помощь и покидает дом Кирсановых. Ранит, легко.
Но ранит легко в романе, а на самом деле попадает чуть ли
не в самую жизненную артерию Чернышевского, который после
прочтения «Отцов и детей» в конце 1862 года принимается писать
«Что делать?» – некое критическое письмо или love letter
(любовное письмо (англ.)), не будучи беллетристом. Менее чем за
год его воображение рисует жесточайшую и феерическую утопию
братской любви и духовной составляющей брака, исключающей
плотские наслаждения. Чернышевский даже не изменяет фамилии
героя, а пишет о Кирсанове, как будто это Сеченов, и он не
такой, каким его видит Тургенев. Вот, в чем заложен самый
смысл романа «Отцы и дети», а именно: он проникает в самые
глубины психики человека; он воздействует непосредственно, до
одури, до боли; он потрясает основы не общества, а
индивидуальности. Достоевский после тургеневского романа отдался весь
теме проблематики «отцов»; можно сказать, все его произведения
только и есть критика романа Тургенева. Тургенев как бы
находится в самой глубокой части каждого из нас и оттуда
описывает события. Он, как кукловод, сидит и дергает за самые
потаенные ниточки человеческой сущности, и выкладывает пасьянс.
И какой пасьянс, господа! Любо-дорого читать. Собственно
говоря, Тургенева определенно можно называть Конан Дойлем
русской литературы. Он даже предвидел будущие любовные излияния
Чернышевского, а выразил их в словах Аркадия после того, как
Одинцова и Базаров удалились в вышеописанной сцене:
«Катерина Сергеевна, – проговорил он дрожащим голосом и стиснув
руки, – я люблю вас навек и безвозвратно, и никого не люблю,
кроме вас... Но вспомните эти последние дни! Неужели вы давно
не убедились, что все другое – поймите меня, – все, все
другое давно исчезло без следа? Посмотрите на меня, скажите мне
одно слово... Я люблю... я люблю вас... поверьте же мне!».