Проза

По матери он был Себастьян, по отцу – Иоган. После победы третьего
Рима над Рейхом с тем же порядковым номером мать и отец
Цыплеры представили собой две Германии, мать – новую и
справедливую восточную, отец – по-прежнему злобную, эксплуатирующую
всё на своем пути западную. Так оно потом и вышло. Когда после
всех громких дел в странной чужой стране немцев выпустили
из поволжской резервации, мать поехала в Лейпциг – к старому
отцу-штурмовику, а отец – в Бонн, к старой матери-нацистке.
Разобраться с сыном они не смогли, отец милостиво предлагал
ребёнка законной родительнице, та же считала, что сыну лучше
жить с отцом, так что семья разъехалась, а сын остался. И
фамилия его осталась прежней – Цыплер. Соловьиным посвистом
она несколько смягчала арийский суверенитет, но Цыплер жизнью
решил доказать, что даже с фамилией Цыплер можно стать
человеком.

Им он и стал, достигнув шестнадцати лет. В доказательство успеха ему
вручили паспорт. При этом из Иогана Себастьяна Цыплера
вышел вполне приличный Иван Северьянович Цыплер. В кругу же
друзей, вспомнив Цыплера изначального, юный неофит показывал
свидетельство о рождении. Делал он это исключительно ради
смеха. Друзья понимали его и – смеялись, оправдывая тем самым
назначение подобных документов. Экстремисты требовали вручать
новорожденным гражданам одновременно со свидетельствами о
рождениях и свидетельства о кончинах, положив тем самым конец
мистике и чертовщине. Пацифисты вздыхали, сожалея о столь
раннем уходе добропорядочного немца Иогана Себастьяна, но
радовались появлению настоящего русского – Ивана Северьяновича
Цыплера.

Цыплер блестяще закончил столичный университет по классу
романо-германской филологии, к двадцати семи годам защитил кандидатскую
диссертацию и сел писать докторскую. Докторская, правда,
обескуражила не только начальство, но и его самого. Рабочее
название диссертации звучало так: «О хоровом пении в
православных храмах» и на вопрос научного руководителя – какое,
собственно, отношение имеет романо-германская филология к
православным культам? – Цыплер отвечал, что именно разгадке этого
вопроса он посвятит свои научный труд.

Цыплера не тронули, поскольку мать его вышла большим партийным
работником у себя в Германии, а отец неожиданно обнаружил в душе
писательский талант, после чего выпустил несколько
нашумевших в Европе книг о далеком Поволжье. В книгах Цыплер-старший
клеймил фашизм, тосковал о русских степях и почему-то
прославлял Сталина и Мао Цзе Дуна.

Иван Северьянович оставался спокоен в суматохе известий. Его
родители давно ушли из его жизни, заботиться ему было не о ком, жил
он в центре столицы, в большой двухкомнатной квартире,
писал докторскую и приближался к тридцатилетнему юбилею, доказав
трудовой жизнью, что и Цыплер может стать человеком. На
письма родителей он не отвечал, потому что не было писем от
них.

По роду своей деятельности Ивану Северьяновичу часто приходилось
заглядывать в церкви. В одном из храмов он познакомился и
сблизился с о. Александром. Они были одних лет, святой отец также
легко поднимался по иерархической лестнице, они нравились
друг другу, и чем дальше, тем чаще Цыплер приглашал о.
Александра к себе на чашечку чая. Не брезговали они и коньяком, и
водкой, но, разумеется, в самых скромных и безболезненных
дозах. Креститься Цыплер не хотел по двум причинам. Во-первых,
он боялся испортить этим шагом свою научную карьеру,
во-вторых, он и сам не мог понять, верит ли он в Бога, а если
верит, то в какого, и долгие разговоры с о. Александром были
больше интеллектуальной разрядкой для него, чем духовной
необходимостью. Часто они беседовали на французском, немецком,
любили итальянский, латынь, и к чести батюшки, лишь в немецком
будущий доктор Цыплер мог блеснуть филологическим
превосходством. Так бы и шла дальше жизнь Ивана Северьяновича, если бы
не один случай или, как позднее скажет о. Александр, ели бы
не Божественное провидение.

После возвращения из Будапешта без пяти минут доктор наук И. С.
Цыплер сидел в валютном ресторане сердца России. В капстраны его
не пускали, побаиваясь провокаций со стороны верующих
буржуев, в братской же Венгрии доклад о протопопе Аввакуме вызвал
сенсацию, и Иван Северьянович совершенно неожиданно получил
заказ от одного иностранного издателя с золотым зубом
вместо зуба мудрости, а вслед за заказом – аванс.

Цыплер пылко поглощал волшебные деликатесы, изредка попивая виски из
тяжёлого хрустального бокала, как вдруг ощутил на себе
пристальный взгляд из тёмного угла. Там стоял отдельный столик с
проступающей сквозь мрак таблицей – «Заказной». Иван
Северьянович всмотрелся, зацепился за изучающие его зрачки – и
вздрогнул. Подобных глаз он в жизни ещё не встречал. Видимо,
глаз, подобных этим, не встречал никто в жизни. Даже на фоне
таинственной угловой тьмы они выделялись неправдоподобной
чернотой и глубиной. В них пульсировали бездны других
измерений. Только за одни эти глаза – понял неожиданно Цыплер – он
встал бы на колени перед обладательницей оных.

Но тут из мглы, навстречу свету, вынырнула сама хозяйка. Лёгкой,
будто на пуантах, походкой девушка направилась к Цыплеру. Она
была столь гибка, что при каждом шаге, – нет, скорее –
перелёте, её трепещущий стан, казалось, находился сразу в
нескольких местах пространства. Позже Цыплер узнает, что даже самые
отъявленные иностранцы, миллионеры и скупердяи, а также
отечественные потребители женских красот терялись и краснели,
договариваясь с Иринолой о цене ночных услад. А сейчас Иван
Северьянович понял лишь одно – его жизни пришёл конец,
Последняя мысль перед тем, как девушка села напротив Цыплера за
блестящий чистотой столик, перед тем, как носок его югославских
кожаных ботинках прикоснулся к чудной ножке, была несколько
странной. «Хорошо, – пронеслось в его голове, – что мой
папа не Тарас Бульба!». Ему даже стало несколько стыдно за то,
что в школе он шельмовал Андрея Бульбенко. И ещё он решил,
что если уж родине довелось родить такую женщину, то кто
прикажет цыплеровскому сердцу любить мать больше дочерей?

Но Иринола уже сидела напротив, подошва её плетеных туфелек
покоилась на коже югославских ботинок, и девушка то слегка ослабляла
нажим, то чуть толкала кандидатскую ногу. Щёки Цыплера
набирали красноту, словно планета Марс стремительно вырвалась в
суровый перигелий над обильным столом. Что такие перигелий,
Иван Северьянович так никогда и не узнал. Из души его
вылетело русское восьмиголосие, и в образовавшиеся каверны
вторглись дикие звуки дионисийских пиршеств. Этой ночью всё звёзды
в небе поменялись местами, и прямо над головой Ивана
Северьяновича мерцала лазурная Венера.

Тот первый разговор во всех подробностях Цыплер смог вспомнить лишь
через два месяца, когда Иринола уже жила в его квартире. Ей
было девятнадцать лет, два года тому, сразу же после школы,
она приехала поступать в столичный университет – на
факультет журналистики. Провалилась, родителям сообщать было стыдно,
и домой она решила пока не возвращаться, а готовиться к
следующему разу. Тут же нашлись люди, готовые ей помочь. Одним
из них был декан факультета. Цыплер знал его и даже
здоровался за руку. У декана имелось двое детей и жена-филолог.
Декан пообещал Ириноле поступление через год и неожиданно
признался в вечной любви. Иринола привыкла к признаниям в любви,
декан же не привык к отказам. Кончилось всё это медовым
месяцем на даче у друга – главного инженера важного «ящика». Тот
также не преминул влюбиться в горскую красавицу, и
потянулась череда воздыхателей. Декан как-то незаметно ушёл в туман,
вакансию замещали попеременно: директор парфюмерной фабрики
«Октябрь», известный модельер со вставным глазом, толпа
великих режиссёров, актёров и художников, два поэта в очка и
один прозаик в шляпе, который отличался от всех вышеназванных
лишь цветом и длиной бороды, а также скоростью произнесения
словосочетания «трансцендентальный экзистенциализм», в
котором он не выговаривал букву «з». Затем снова возник директор,
но на этот раз ресторана «Октябрь», затем крупный партийный
чин, единственный, кто не носил ни очков, ни бороды, ни даже
усов, затем зам. генерального директора объединения
«Октябрь» по производству тайного оборудования, который носил очки,
бороду, усы и заикался, словом, весь интеллектуальный цвет
нашего общества. Иринола рассказывала, что привыкла жить
богато и свободно, могла выбирать и форму, и содержание,
предложение опережали спрос, но уже через полтора года она
испугалась того, что в памяти её живут лишь два воспоминания:
первый вечер на даче с деканом и потные руки его многочисленных
друзей и друзей его друзей. И Иринола ушла к иностранцам. С
ними не нужно было разговаривать, а это вполне устраивало
гетеру.

Цыплер легко забыл о многочисленных мужьях Иринолы, но первый вечер
с деканом, обрисованный Иринолой тогда в ресторане, нет-нет
да и всплывал в больной памяти. Гордая семнадцатилетняя
богиня сидела на веранде, сквозь её чёрные, почти до колен
волосы, просачивался лунным свет, скрипучий стол восемнадцатого
века был украшен вазами с цветами, подносами с апельсинами,
виноградом, хурмой. Таинственно мерцал изнутри янтарный
коньяк «Наполеон», таинственно отсвечивала лысина декана,
подчёркивая мощный зрей череп мыслителя, воздух был сражен женской
красотой и лежал, благоухая, у ног Ириной, Они разговаривали
о Лермонтове. Иринола чувствовала вину перед поэтом. Она
сказала, слегка картавя на звонком звании, что живи она в те
времена, непременно добилась бы права называться женой
лейб-гусара, несмотря на его внешнюю непривлекательность
постоянное разлитие желчи. После столь интимного признания декан
поцеловал пахнущую бальным ветром прошлого века ладонь, отдавая
этим дань и Лермонтову, и Ириноле. При наклоне головы лунный
луч упал и под тем же углом восстал из блестящей лысины,
уносясь за пределы нашей смертной системы.

Стоило Цыплеру представить тот вечер, как он заболевал на несколько
дней. Иринола ухаживала за ним, хотя не догадывалась о
причинах внезапной тоски Ивана Северьяновича.

Цыплер также помнил, что в день их знакомства Иринола долго говорила
о Верлене. Она жалела, что не могла быть рядом с поэтом,
чтобы поддержать его слабую голову после очередной попойки. Ей
хотелось оттирать его виски грязным полотенцем, почему
грязным, – подумал Иван Северьянович, – когда можно постирать? и
смахивать с тяжёлого сократовского лба большие капли пота.
Стоило пробиться сквозь чердачные ставни парижскому огню,
как она прикрывала целебными ладонями припухшие красные веки с
прожилками ликёрной синевы.

Иринола долго читала Верлена по-французски. Помнится, Цыплер даже
всплакнул. Это и решило тогда его судьбу. Но позже, у себя на
квартире, Иван Северьянович понял, что чуда не произойдёт.
Он предложил Ириноле руку и сердце. Она в ответ рассмеялась и
заломила несусветную сумму. Тогда Цыплер отдал ей ключи от
дома, машины и дачи, Иринола вначале отказалась, затем
согласилась, и теперь они жили в одной квартире, в разных
комнатах. Иногда Иринола исчезала на несколько ночей, но подобное
происходило всё реже и реже. Цыплер мог любоваться ею почти
ежедневно, Иринола привыкла к Цыплеру, деньгами он её
обеспечивал, ничего не требуя взамен, они сдружились, но полюбить
его она не смогла. Цыплер не был красив.

Однажды она призналась, что всегда считала Цыплера евреем. Он
удивился, но затем задумался. В конце концов, он даже решил
написать отцу письмо. Но отец его в это время выпустил
клеветническую книгу о России, о жизни в резервации, признался, что на
самом деле он был евреем, но по ошибке в 1946 г. его взяли
как немца, что, собственно, и спасло ему жизнь в пятьдесят
втором, и что поэтому он по гроб благодарен Сталину, хотя и
ненавидит его. Ещё Цыплер-старший написал, что ненавидит всех
людей, призывает их к третьей мировой воине, сам же хочет
жить на необитаемом острове и строить там коммунизм, что
вполне вероятно на острове, где некого эксплуатировать, кроме
себя самого. Хотя всякое бывает – добавлял он в конце книги.

Цыплер понял, что писать отцу бессмысленно. Размеренная жизнь с
Иринолой, постоянное присутствие её красоты и даже боль от
безответной любви гнали Цыплера вперёд, приближая заветный миг
докторской. Цыплер работал, как одержимый. Несколько его
сочинений о православной церкви были напечатаны на Западе, имя
его приобрело известность. Даже внезапное сообщение о том, что
мама-Цыплер (недавно мне называли предпоследнюю её фамилию,
кажется – Цепенко), попросила политическое убежище в
Гондурасе, с грохотом бросила партию и пошла клеймить восточную
Германию, западную и азиатскую Россию, Кубу и Эфиопию за
отсутствие свобод, не выбило Цыплера из седла.

Чуть позже, когда страсти вокруг маминого предательства улеглись,
Цыплер с удвоенной энергией взялся за работу. Компетентные
органы нашли его непричастным к деятельности старика. В это же
время в гости к нему приехал Рахим.

Рахим был одной национальности с Иринолой, красив, умён и писал
стихи. Стихи Цыплера удивляли. В них все слова постепенно
трансформировались в слово «я». Вселенная спала, положив голову на
звёздное ухо, Рахим спал в одной комнате с Цыплером.

Ровно через неделю после приезда Рахима, когда все трое гуляли в
парке над рекой, Цыплер попросил слово. Он был в лучшем своём
костюме, от него пахло дорогим мужским одеколоном, кроме
того, от него пахло коллекционным шампанским. Он был
торжественен, но закашлялся, когда начал говорить. Он соединил руки
Рахима и Иринолы, отчего те покраснели, удержал их ладони в
своей, большой, как и он сам, – кстати, это было первое
прикосновение к Ириноле – и сказал, что понял всё с первого
взгляда. Он рад, что столь достойные люди полюбили друг друга и
считает своим долгом поздравить их со счастливой жизненной
развязкой. При этом он отнял руку, чтобы вытереть пот со лба
(лоб его был высоким и тяжелым), влюбленные тотчас разняли
руки, и Цыплер, неловко обхватив ладонь Иринолы, ткнулся мокрыми
губами в пульсирующую на запястье жилку. Жилка была тёплой.
От Иринолы пахло то ли небом, то ли бальным ветром прошлого
века. Кстати, это был первый и единственный поцелуй в адрес
Иринолы, да и тот односторонним, как наш мораторий.

Ещё через два дня Рахим увёз Иринолу к себе. На прощанье она
плакала, Рахим говорил, что Цыплер – лучший человек в мире, она
говорила, что если когда-нибудь Цыплеру станет так худо, так...
тут она запнулась и всхлипнула, не подобрав эпитета к слову
«худо», в общем – чуть протяжно и картаво, она всегда
говорила «в общем», когда волновалась, – так худо, что хуже не
бывает, пусть Цыплер, тут она снова спохватилась, Господи,
сколько же можно, всё по фамилии да по фамилии, Ванюша,
приезжай, обязательно приезжай, ты даже не знаешь, как мы тебя
любим – Рахим поцеловал её в щёку, она отмахнулась, её рука
мелькнула в воздухе, и Цыплер увидел, как просвечивает Солнце
сквозь трепещущую кисть и мерцает таинственным алым светом – в
общем, поклянись, что приедешь. «Приеду», – сказал Цыплер и
подумал, что тогда ему придётся ехать сразу же вслед за
ними, потому что куда уж хуже может быть, чем сейчас. И ещё он
понял, что сейчас ему хуже, чем было минуту назад, и через
минуту ему станет хуже, чем было сейчас, и что это будет
продолжаться всегда, независимо от времени, даже от хода его
судьбы, что боль и любовь будут существовать отдельно от
течения времени, что всегда он будет любить э т у Иринолу, и когда
сама Иринола постареет, и он постареет, он будет любить её
всё сильней и сильней, потому что будет любить э т о лицо в
каждую из э т и х – приблизивших Иринолу к нему и отнявших
от него – минут, с каждой – сильней и страшней, и если выход
есть, то он лишь один – расстаться с ней, выбросить её из
жизни, как соринку из глаза, чтобы не затуманивать слезами
мир, и ещё он понял, что даже если уберёт из своей судьбы
Иринолу, он все так же будет её любить, и разница между тем новым
– без нее – существованием и теперешним состоит лишь в том,
что тогда, без нее, он не почувствует в ответ на свою
любовь живое и тёплое безразличие.

Я приеду, дорогие Иринола и Рахим, – это чтобы поставить точку –
решил Цыплер. Конечно, приеду – еще раз сказал он.

Собственно, на этом мы могли бы закончить рассказ, над каждой буквой
«i» порхает присущая ей точка, самые свободолюбивые
прописаны авторским пером над соответствующими крючками, жизнь
Цыплера зафиксирована, жизнь Иринолы и Рахима (дай им Бог долгия
лета) течёт счастливо и легко, в общем – чуть протяжно и
картаво – и я там был, мёд и безалкогольные напитки пил, к
сожалению, по усам текло, просто напасть – в пасть попадало, но
всё же задержим еще чуть-чуть ваше внимание, любезный
читатель, на судьбе Ивана Северьяновича.

Ощутив пустоту и безжизненность оставленной квартиры, Цыплер
заболел. По ночам к нему являлась Иринола, он видел ее юной и
непорочной, видел веранду и стол из венского дерева с оранжевыми
ликами апельсинов, видел лысину декана, посеребрённую пылью
Селены, видел лица всех друзей Иринолы, видел в подробностях
все сцены её жизни, о которых она успела поведать ему за
два года соседский жизни, видел всё это отчётливей и живей,
чем реальную дневную жизнь.

Диссертацию он бросил, запил, квартира приобрела вид парижского
чердака, на котором умер Верлен. Ходить по улицам становилось
все труднее. Его шатало от слабости и горя. Часто среди толпы
од видел Иринолу. Видел её прозрачную ладонь, когда смотрел
на Солнце. Видел взмах её тонких рук, её шаги-перелёты,
бесшумные и слишком долгие для обычного шага. Он стал дичиться
людей, однажды в дневной толпе он не выдержал и погнался за
Иринолой. Ее длинные, почти до колен, волосы долго мелькали
перед глазами, он догнал девушку, бессвязно шепча что-то, и
схватил за плечи. Девушка обернулась женщиной лет сорока, а
волосы – черной шалью, тут Цыплер вспомнил, что Иринола после
ночи с деканом убила свои небесные волосы, женщина
закричала, и Цыплер тоже закричал от испуга. Кончил он тем, что его,
грязного и постаревшего, уложили в больницу учёных, в
неврологическое отделение. Вышел он через два месяца, но
заниматься наукой уже не смог. Неотвязно преследовала его мысль
увидеть Иринолу вживе.

Наступил Новый год, кончился январь, и на Масленицу, в лютые морозы,
Цыплер очутился в церкви, где служил о. Александр. Внутри
было тепло, пахло ладаном, свечи стрекотали, как сверчки. В
углу, у иконы Богоматери, стояли два молодых человека с
высокими лбами. Они истово крестились и кланялась. Цыплер им
позавидовал.

Когда служба кончилась и о. Александр переоделся, Иван Северьянович
подошёл к нему. О. Александр давно не видел Цыплера, но
сразу понял, что тому плохо. Они вышли на улицу. Теперь снег под
ногами скрипел.

«Отец Александр, – сказал Цыплер, – я задам вам только один вопрос.
Можно?» «Можно», – ответил о. Александр. «Как вы думаете,
нужен ли я Богу – больной, издёрганный, страдающий бессонницей
и депрессиями, разуверившийся во всём человек?» О.
Александр, памятуя прошлые интеллектуальные игры, попытался уйти в
сторону. «Сын мой, – сказал он, положив руку на его плечо, –
это не Вы нужны Богу, а Он нужен вам. Поймите же». Цыплер
выслушал эти слова и так же мрачно сказал, вернее, попросил
даже будто и не у о. Александра: «Святой отец, скажите, ведь
Ему не нужны такие, как я. Мы никому не нужны». И уже с
упрямством добавил: «Пусть Он меня отпустит, я хочу уйти отсюда,
я ведь не нужен ему здесь. Зачем я Ему? если я даже ей не
нужен?» И тут же, предупредив заинтересованный вопрос о
таинственной «ей», сбиваясь, постоянно возвращаясь к одному и тому
же центру – вечеру на веранде, внутренне убедив себя в том,
что причина его несчастий идёт оттуда, рассказал о.
Александру всё, что было с ним за эти годы. Иногда он всхлипывал и
тут же вытирал глаза уголками рукавов. На длинных ресницах
лежали кристаллики льда. В конце он снова попросил разрешение
у о. Александра, как будто подразумевая нечто большее за
отцом, чем право давать ответы. «Я так не могу дальше. То, что
я делаю, не есть жизнь, – сказал он, горько усмехнувшись.
Мне надо уйти из мира, – и тут же неожиданно для себя
добавил: – но перед этим я должен увидеть её, – и попросил, как
ребенок: – ещё хоть раз». О. Александр ухватился за эти слова.
«Само провидение подбрасывает соломинку несчастному –
подумал он, – езжайте, милый, езжайте, а после возвращения
обязательно ко мне загляните. Я очень ждать вас буду. Может, вам
креститься пора?» «Как же креститься? Я ведь еврей», –
обречено произнес Цыплер, ставя этим как бы последнюю точку в своей
неудавшейся судьбе.

«Господи, – подумал о. Александр, глядя вслед уходящему. – Господи,
когда же Ты сойдёшь на землю и спасёшь всех несчастных?
Господи, ведь они же виноваты только в том, что беспомощны и
больны». А ещё он почувствовал, глядя на ставшего уже точкой
Цыплера, как мала земля, как быстро она бежит к горизонту,
уменьшая людей, и как мало на земле людей, и как они растеряны
и беспомощными, и как он их любит всех и жалеет. А ещё он
любит Бога, и Бога он любит больше всего на свете, больше
себя, и этих маленьких людей, и земли – по размерам людским, и
Бога он очень любит и очень боится прогневить Его. Но если
Бог скажет – оставь этих людей и иди ко мне, он откажется, он
откажется, веруя, что Бог погорячился и простит его, и
останется жить среди людей так же, как они, и будет также
мучаться и страдать, и умирать вместе с ними, и по-прежнему жалеть
их.

А Иван Северьянович через день очутился на черноморском побережье.
Здесь вместо снега шёл дождь, было сыро и тепло. На горы сел
туман. Там, видимо, шёл снег и гремел ветер. От города, где
находился аэропорт, до города, где жила Иринола, ездили
автобусы. Автобус, на который Цыплер взял билет, отправлялся
через два часа. Иван Северьянович решил прогуляться. Он брёл по
широкому бульвару. Справа шумело море. Слева, по ходу, он
заметил стеклянную забегаловку. На витрине местный Пиросмани
изобразил подвыпившего краба в окружении больших кружек со
сдвинутыми набекрень шапками пены. Краб мог полностью
поместиться в любую из них. Это привлекло Цыплера. Было рано, но
внутри, чего нельзя представить теперь в России, продавали
пиво. Иван Северьянович взял пять бокалов и сел в угол за
расшатанный столик. За соседним сидели два милиционера в тулупах
и зимних шапках. Они пили пиво и ели чахохбили. Открылась
дверь и появился сумасшедший. Его ждали, и пока он пробирался
к стойке, буфетчица успела выложить на узорчатую алюминиевую
тарелку мясо и хлеб. Мясо дымилась.

Сумасшедший ходил с трудом. Он то приседал, то вскидывался, руки
разлетались в разные стороны, а голова вращалась вокруг шеи
независимо от остальных телодвижений. Несмотря на это, он
добрался до стойки, после нескольких приседаний ухватил тарелку и
теперь пытался сесть за свободный столик. Все знали его и
никто, кроме Цыплера, не обращал внимание на происходящее.
Сумасшедший садился долго, и когда сел, не мог сразу
успокоиться – радостно что-то мычал, вздёргивая головой и размахивая
руками. Затем он постепенно сосредоточил внимание на
тарелке, хотя голова его по-прежнему дёргалась.

Он протянул левую руку к мясу, продолжая беспрерывно двигаться,
хлопнула дверь и появился кто-то из местных. Сумасшедший оторвал
взгляд от еды, хрипло закричал, приветствуя вошедшего и
вновь, видимо непроизвольно, начал раскачиваться на стуле,
загребая воздух руками. Вошедший кивнул ему, взял пиво и подсел
к милиционерам. Сумасшедший долго успокаивался, затем снова
сосредоточился на тарелке, почти замолк и продолжал
вздрагивать и кривляться, но значительно меньше.

К сожалению, Иван Северьянович так и не увидел, удастся ли
сумасшедшему поесть, или он вновь начнёт трястись и мычать, встречая
очередного посетителя. Цыплер торопился на автобус, он
быстра допил оставшееся пиво и выскочил на улицу.

В салоне он занял место у окна. Дневным рейсом, в основном, ехали
старухи. Они были в чёрных платках и чёрной одежде. Спереди
сидело несколько мужчин. На одном красовалась плоская серая
кепка. Затем вошла женщина с девочкой лет пяти и попросила
Цыплера уступить ей место у окна. «Пусть на море сверху
посмотрит», – сказала она ласково. Цыплер пересел. Судя по
выговору, женщина была приезжей. Она разговаривала с дочкой
по-русски.

Автобус тяжело полз вверх. Вначале Цыплер косился в окно. Дорога шла
серпантином, и Цыплер видел попеременно то склоны
приближавшихся влажных гор, то зимнюю серую воду внизу. Как только
поднялись чуть выше, пошёл град. Он вставлял на тыльной
стороне стёкол косые следы. Потом следы расплылись, и стекло стало
мокрым. Цыплера разморило после пива, ему захотелось спать,
и он закрыл глаза. Сквозь дрёму он услышал слово:
«Оползни». Очнулся от сильного толчка и удара в нос. Его швырнуло
вперёд – на спинку переднего сидения, и тут же отбросило назад.
Стало больно, из глаз непроизвольно потекли слёзы. Впереди
кричали, девочка испуганно плакала. Цыплер почувствовал, как
голова соседки уткнулась в плечо. Он взглянул в её сторону.
Стекло треснуло, и от дырки на уровне глаз разбежались
паутинные нити. Видимо, пошёл камнепад, и один или несколько
камней угодили в автобус. Он стоял поперёк дороги, зависнув
передним правым колесом над обочиной.

Цыплер осторожно приподнял женскую голову со своего плеча. Голова
тут же упала назад. Цыплер в ужасе вскочил. Левая часть лица
была залита кровью. Вместо виска зияла страшная рана.

Ивана Северьяновича затошнило, и он бросился к выходу. Навстречу,
что-то крича на непонятном языке, видимо, ругаясь, пробирался
водитель. Цыплер вернулся вслед за ним, и вместе они вынесли
бьющуюся в истерике девочку. Двое других мужчин, один из
которых был в кепке, вынесли женщину. Её положили на обочину,
после чего стали выводить старух. Старухи кричали и плакали.
Одной переломило руку, другой, видимо, выбило челюсть. Она
прикрывала дрожащими ладонями лицо и тихо стонала. Почти у
всех были разбиты лица. Цыплер отошёл от автобуса и взглянул
вверх. По склону ещё сползали мелкие камни. Спереди и сзади
автобуса стояли машины. Из многих выскакивали водители.
Только теперь Иван Северьянович заметил, что идет сильный град.

Цыплер сел на глиняную кромку дороги и протянул вдоль по склону
ноги. Ему стало грустно, и он подумал, что сегодня вряд ли
увидит Иринолу, разве что его подбросит другая машина. А может,
дорогу вообще перекроют, пока не пройдут грады и не кончатся
осыпи. Затем он подумал, что града уже нет, лишь немного
моросит, но это, видимо, ненадолго – небо вверху было чёрным и
море внизу тоже. Прямо на глазах оно становилось всё темней
и тяжелей.

Потом он подумал, что ему не повезло, потому что он не смог доехать
до Иринолы, а скорее, повезло, всё-таки остался жив и,
значит, рано или поздно доедет, но эту мысль он от себя отогнал,
А потом он перестал что-либо думать, потому что заснул, сидя
на обочине и упираясь спиной в покосившийся белый столбик.