Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

3. После бала. Возвращение в Петербург

«В знаменитой сцене, когда Каренин встречает ее на петербургском
вокзале, она вдруг замечает, как торчат у него уши. Раньше она
никогда не обращала на них внимания, потому что никогда не оглядывала
его критически, он был неотъемлемой частью той жизни, которую
она безоговорочно принимала. Теперь все изменилось. Ее страсть
к Вронскому – поток белого света, в котором ее прежний мир видится
ей мертвым пейзажем на вымершей планете».

Ложь Набокова

Похоже, только Набокову могло прийти в голову возвести такую простую
вещь, как оттопыренные уши мужа, в ранг мертвого пейзажа на вымершей
планете. Да и вообще занятно было узнать, что любовь Вронского
наконец-то открыла Анне глаза на уши! И это после девяти лет брака.
Разумеется, настоящей причиной этого ее внезапного отвращения
к ушам было совсем другое, но мы еще к этому вернемся, а пока
вернемся в канву событий.

*

На следующее утро после бала планы Анны внезапно меняются. Вместо
того чтобы погостить у Долли еще день, как и намеревалась, она
собирает вещи – она хочет уехать сегодня же. И это совершенно
понятно. Во-первых, Кити. Хотя ее сестра Долли и довольна в глубине
души, что брака с Вронским не будет (ей никогда не нравился этот
военный), но все-таки отношения могут стать натянутыми – Анна
сразу поняла прямую и бескомпромиссную натуру Кити. Во-вторых,
Вронский. После такой блестящей победы над ним лучше всего исчезнуть,
ибо продолжение не планируется. Он больше ни для чего Анне не
нужен. Она совершенно в него не влюблена. А своих тайных и пока
еще зыбких планов насчет любовника она пока еще и сама побаивается.
Да и вообще ей больше никто здесь не нужен.

Кстати. Помните, как в день ее приезда дети Долли не могли отлипнуть
от Анны? Они были буквально очарованы ею – точно так же, как все,
и Кити в том числе. Дети чувствовали любовь к этой красивой тете
и всячески стремились эту любовь выразить. Однако теперь, в день
отъезда, их любовь к ней куда-то исчезает и им становится совершенно
все равно, что она уезжает… Почему так произошло? Потому что эти
дети самой Анне больше ни для чего не нужны –механизм обольщения
выключен.

Но зато включен другой механизм – самооправдания. И он тоже доведен
Анной до совершенства. Тут вам и «решительное признание», и очаровательная
краска до ушей, и покаяние в «невольном» грехе, и милое произношение
некоторых ключевых слов, и «искреннее» сожаление». И вот как все
это выглядит:

«– … Ты знаешь, отчего я еду нынче, а не завтра? Это признание,
которое меня давило, я хочу тебе его сделать, – сказала Анна,
решительно откидываясь на кресле и глядя прямо в глаза Долли.

И, к удивлению своему, Долли увидала, что Анна покраснела до ушей,
до вьющихся черных колец волос на шее.

– Да, – продолжала Анна. – Ты знаешь, отчего Кити не приехала
обедать? Она ревнует ко мне. Я испортила... я была причиной того,
что бал этот был для нее мученьем, а не радостью. Но, право, право,
я не виновата, или виновата немножко, – сказала она, тонким голосом
протянув слово «немножко».

<…>

– Да, Стива мне говорил, что ты с ним танцевала мазурку и что
он...

– Ты не можешь себе представить, как это смешно вышло. Я только
думала сватать, и вдруг совсем другое. Может быть, я против воли...

Она покраснела и остановилась.

– О, они это сейчас чувствуют! – сказала Долли.

– Но я была бы в отчаянии, если бы тут было что-нибудь серьезное
с его стороны, – перебила ее Анна. – И я уверена, что это все
забудется и Кити перестанет меня ненавидеть».

Ну вот видите! Оказывается, она чувствует себя такой виноватой
перед Кити. Оказывается, она, сойдясь на балу с Вронским, имела
самые благородные намерения – она думала сватать! Но что же делать,
если Вронский потерял из-за нее голову?!

Кстати, о сватовстве. Это слишком надуманный предлог. Слишком.
Во-первых, никто не просил (а без спросу такие вещи не делают).
Во-вторых, все и так были уверены, что дело идет к свадьбе – зачем
же сватать там, где уже и без того всё готово? И в-третьих, Анна
чересчур постороннее лицо, чтобы заниматься сватовством.

Но Долли, ни разу в жизни никого не соблазнившая и даже не имеющая
об этом представления, все эти слова принимает за чистую монету.
Ведь Анна так искренна, она так дружески пришла ей на помощь,
она так глубоко переживает за Кити – ну разве можно подозревать
Анну в непорядочности? Да конечно нельзя!

И только одна Кити подозревает. Она не пришла на обед. Она не
пришла проститься с Анной. Она точно знает: во всем виновата Анна.
И только одна Анна знает, что Кити – догадалась об этом. И более
того – что отныне Кити знает о ней правду, что
она раскусила ее. Именно этого Анна никогда ей не простит. И она
еще накажет ее за это…

*

Она возвращается в Петербург. Поезд трогается. «Слава богу, завтра
увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая
и привычная, по-старому».

Отметим: Анна сама признает, что с мужем у нее хорошая жизнь.
Совсем не такая, какою она будет ее выставлять позже.

И тут ей становится стыдно. И это чувство настолько
ей не нравится, что она даже оскорблена возникшим вдруг стыдом.
Откуда же он взялся? «Она перебрала все свои московские воспоминания.
Все были хорошие, приятные. Вспомнила бал, вспомнила Вронского
и его влюбленное покорное лицо, вспомнила все
свои отношения с ним: ничего не было стыдного».

Отметим: покорность Вронского вот уже во второй
раз возникает в романе и возникнет еще не раз.

Итак, ничего стыдного в воспоминаниях об отношениях с Вронским
Анной усиленно не обнаружено. А между тем внутренний голос (похоже,
что это была совесть) упрямо говорит ей, что именно в этом месте
ей и должно быть стыдно. Однако ее разум – в отличие от совести
– ничего стыдного по-прежнему не находит.

Занятное наблюдение. Видит ли Анна правду, отчего ей стыдно? А
вам было бы стыдно, если бы вы поступили с кем-то так же, как
она с Кити? Ну так, в глубине души, на минуточку, понимали бы
вы, что это грязный поступок, настолько грязный, что подобное
не прощают, как скажет позже Долли? Затрудняетесь с ответом? Тогда
поставьте себя на место Кити, и истина вам сразу будет ясна.

Так что Анна прекрасно понимает, за что ей должно быть стыдно.
Вот только не хочет понимать. А потому убежденно
лжет самой себе, что для стыда у нее нет никаких оснований.

Подъехали к станции, она вышла; была ночь, метель, даже буря,
и тут к ней подходит… Вронский. Он поехал за ней! И опять она
видит в нем «то выражение почтительного восхищения,
которое так подействовало на нее вчера», и от этого его выражения
ее охватывает «чувство радостной гордости». Вот
до какой степени она может кружить головы людям – ну как тут не
погордиться собой.

Итак, точки расставлены, и сейчас мы проведем небольшой лингвистический
анализ. С его стороны – «почтительное восхищение», которое логически
можно расчленить на две составные, и смысл сказанного не изменится:
он испытывает почтительность и восхищение одновременно. С ее же
стороны – «радостная гордость». А «радостная гордость» – это исключительно
восторг от себя, и расчленить это выражение невозможно, ибо тогда
взятая отдельно «радость» предполагала бы удовольствие видеть
Вронского, но при этом оставшаяся в одиночестве «гордость» никак
бы с «радостью» логически не монтировалась.

Вообще отношение Вронского к Анне, как я уже отмечала, постоянно
характеризуется в романе одним ключевым выражением: покорность.
Именно это чрезвычайно привлекает Анну как обещание полной власти
над ним. «Почтительное восхищение» – из этой же серии, грань покорности.

Встреча кончается тем, что Вронский признается ей в любви, она
умоляет его замолчать и уходит в вагон. Она засыпает в прекрасном
настроении. Ее сон крепок и спокоен – в отличие от Вронского,
который не спит всю ночь. Показательный штрих…

*

Утром, проснувшись, она вся в привычных хлопотах – о доме, муже
и сыне. Ни одной мысли о Вронском нет, как будто и его самого,
и даже романтической ночной встречи с ним никогда не было. В ее
душе покой и предвкушение дома.

Поезд останавливается, она видит встречающего ее мужа, и вдруг…
его уши вызывают в ней странное отвращение. Внезапно поплохевшие
уши Алексея Александровича еще не раз появятся на страницах романа
– и всегда в тот момент, когда Анне понадобиться искусственно
вызвать в себе неприязнь к мужу, неприязнь совершенно им не заслуженную,
в связи с чем еще более сильную.

Встретивший ее муж все тот же – спокойный умный достойный порядочный
человек. Но вот загвоздка: «Какое-то неприятное чувство щемило
ей сердце, когда она встретила его упорный и усталый взгляд, как
будто она ожидала увидеть его другим».

А следом возникает и еще одно чувство: «В особенности поразило
ее чувство недовольства собой, которое она испытала
при встрече с ним. Чувство то было давнишнее, знакомое чувство,
похожее на состояние притворства, которое она
испытывала в отношениях к мужу; но прежде она не замечала этого
чувства, теперь она ясно и больно сознала его».

Итак, сначала недолгое чувство стыда за свое поведение, потом
нечестная попытка увидеть мужа в неприятном свете и в связи с
этой нечестной попыткой чувство недовольства собой. Вот только
недовольство собой очень похоже на состояние притворства, в котором
она сама же и пребывает в отношении к мужу.

Каким же образом недовольство собой (при этом Толстой подчеркивает:
давнее недовольство!) могло оказаться похожим
на состояние притворства? Ведь, казалось бы, такое честное чувство,
говорящее о том, что Анна прекрасно дает себе отчет в том, что
уже давно позволяет себе какие-то нехорошие поступки. Но дело
в том, что каждый раз она быстро находит себе оправдание, постоянно
перекладывая свою вину то на других, то просто на обстоятельства.
И недовольство собой тут же становится притворством – дешевым
покаянием, которое дает ей право на новый грех.

Но подумать только! Девять лет постоянного притворства… А ей не
в тягость. Именно не в тягость, потому что еще только что, утром,
после бала и ночной встречи с Вронским, она думала о доме и муже
со всей приятностью! До чего лживая женщина, уму не постижимо.

Дома ее встречает сын – и он тоже разочаровывает ее. Она находит
его хуже, неинтереснее, чем ей хотелось бы… Приехавшая графиня
Лидия Ивановна, давний и преданный друг ее мужа с «прекрасными
задумчивыми черными глазами», которая еще неделю назад нравилась
Анне, отныне тоже разонравилась ей, а идея христианства, которой
так увлечена Лидия Ивановна, и вовсе вдруг стала раздражать Анну…

Прослеживаете цепочку? Понятно теперь, откуда уши растут? Покорность
Вронского, не любовь, а именно покорность, обещающая ей безраздельную
власть над ним, – вот что начинает пока еще медленно, но неудержимо
притягивать ее, возбуждая гордыню и порождая несправедливое недовольство
в отношении и мужа, и сына, и вообще всего, что составляло ее
жизнь.

Однако день протекает в привычных делах и заботах, а Вронский…
А Вронский совершенно выпал из ее головы! Она и не вспоминает
о нем – ни о бале, ни о внезапной встрече с ним у вагона, ни о
его признании. Вронский выполнил свою задачу – он приковал к ней
всеобщее внимание и заставил всех говорить о ней, о ее блестящей
победе над ним. И он больше ни за чем ей не нужен.

И только в четвертом часу дня – и это время не случайно! – она
вспоминает бал и Вронского – и вспоминает с недоумением. «Что
же было? Ничего» – рассуждает она.

Почему же она вспомнила-таки о ненужном ей больше Вронском и почему
именно в это время? Очень просто. Потому что скоро с работы должен
вернуться муж, и к этому времени она должна решить: говорить ему
про бал или не говорить? Дойдут до него слухи (и в каком виде)
или не дойдут? Будут у нее неприятности или не будут? Да и сам
Вронский – он оказался слишком настойчивым, мало ли на что он
способен… Так говорить мужу или не говорить?..

Собственно, уже сами рассуждения на эту тему подсказывают правильный
ответ: если сомневаешься, значит, сказать обязательно нужно. И
Анна прекрасно это понимает. Но сказать означает пресечь, лишить
себя будущего удовольствия. Не лучше ли придумать какое-нибудь
вранье и смешать его с правдой?

И тут она очень кстати вспоминает, что однажды при точно таких
же обстоятельствах она уже как-то говорила мужу, что за ней ухаживал
некий молодой человек. Но сказать это она постаралась так, чтобы
ее поведение при этом выглядело вполне невинным. И ей это вполне
удалось, и тогда муж уверил ее, что она ни в чем не виновата,
поскольку, «живя в свете, всякая женщина может подвергнуться этому,
но что он доверяется вполне ее такту и никогда не позволит себе
унизить ее и себя до ревности».

Вот и удобный предлог, чтобы не говорить! Ведь муж сам уверил
ее когда-то, что такое может случиться с каждой порядочной женщиной
и не по ее вине.

Как же удобно, что на свете есть люди, которые тебе доверяют –
в нужный момент манипулятор сумеет переложить на них ответственность
за собственную вину. Вот спросит муж: да как же так, почему же
ты мне ничего не сказала, почему не предупредила, почему поставила
меня в такое трудное положение? А она ему в ответ с чувством незамаранного
достоинства: так ты сам виноват, ты же сам сказал мне, что доверяешь
и что могу подвергнуться, вот я и подверглась невинно!

«Стало быть, незачем говорить? Да, слава богу, и нечего говорить»,
– сказала она себе.

*

Итак, весь день она проводит дома, и дома, напоминаю, ей очень
хорошо. Никакой тоски по Вронскому, никаких воспоминаний о нем.
Вронский, рассудила она, это обычный светский инцидент, «один
из обычных ничтожных случаев светской жизни».

Ей легко и спокойно. Она с удовольствием ждет мужа домой. Он приезжает.
Она горячо встречает его. Он спрашивает, что говорят в Москве
о его новом законоположении, которое он провел. Эта тема очень
его интересует, и он просил жену разузнать об этом. Но оказывается,
что Анна напрочь забыла о его просьбе… Но, разумеется, он прощает
ей эту маленькую оплошность. И вообще она очень мила с мужем,
она находит его хорошим, правдивым, добрым человеком: «Все-таки
он хороший человек, правдивый, добрый и замечательный в своей
сфере, – говорила себе Анна, вернувшись к себе, как будто защищая
его пред кем-то, кто обвинял его и говорил, что его нельзя любить.
– Но что это уши у него так странно выдаются! Или он обстригся?»

Перед кем же она его защищала? Кто мог обвинять его? Кто мог сказать,
что его нельзя любить? Да она сама и обвиняла. Зачем она это делала?
Да совесть нечиста. Но заметим главное: хороший, правдивый, добрый…
Это правда. Алексей Александрович именно таков. И он за это еще
поплатится.

4. Встреча у княгини Бетси

«Она не может вести двойную жизнь, в отличие от другой героини
романа, княгини Бетси. Ее правдивая и страстная натура не допускает
обмана и тайн».

Ложь Набокова

Псевдокритики любят утверждать, что Анну погубило в том числе
и отношение к ней Вронского – дескать, отношение его к ней было
самое пошлое и заурядное, и дескать, такой недалекий человек,
как Вронский, и не мог понять всей глубины ее израненного, стосковавшегося
по большой и настоящей любви сердца. И в доказательство любят
приводить вот эту цитату:

«В его петербургском мире все люди разделялись на два совершенно
противоположные сорта. Один низший сорт: пошлые, глупые и, главное,
смешные люди, которые веруют в то, что одному мужу надо жить с
одною женой, с которою он обвенчан, что девушке надо быть невинною,
женщине стыдливою, мужчине мужественным, воздержанным и твердым,
что надо воспитывать детей, зарабатывать свой хлеб, платить долги,
– и разные тому подобные глупости. Это был сорт людей старомодных
и смешных. Но был другой сорт людей, настоящих, к которому они
все принадлежали, в котором надо быть, главное, элегантным, красивым,
великодушным, смелым, веселым, отдаваться всякой страсти не краснея
и над всем остальным смеяться».

Да, на момент знакомства с Карениной Вронский именно таков. Обычный
полковой ухарь, который якшается с полковыми же пьяницами и их
замужними любовницами, да ездит с визитами до поздней ночи. Да
и за самой Анной он начал столь страстно ухаживать вовсе не из-за
вспыхнувшей любви к ней – никакой любви в нем не вспыхивало. Да,
ее красота его очаровала, но еще больше прельстило его положение
Анны в свете – ухаживать за высокопоставленной замужней женщиной
считалось высшим шиком для офицера, это придавало ему веса и блеска
в глазах окружающих. Однако чем глубже, чем серьезнее становится
его чувство к Анне, тем более он меняется, а вместе с ним и его
представления о жизни: он живет с одною Анной, не изменяя ей;
он хочет обеспечить будущее своих возможных детей; он начинает
приумножать свои деньги разумным ведением хозяйства и так далее.

У Анны тоже есть свои круги общения. Первый – «служебный, официальный
круг ее мужа». Второй – «кружок старых, некрасивых, добродетельных
и набожных женщин и умных, ученых, честолюбивых мужчин», этот
кружок называют «совестью петербургского общества». (В скобках
замечу, что понятие «старые женщины» здесь весьма условно – Долли
уже в 33 года считается вполне старой женщиной, так что графине
Лидии вполне могло быть под 40 или слегка за 40 лет. А могло быть
и 50.) И, наконец, третий круг – «собственно свет, – свет балов,
обедов, блестящих туалетов, свет, державшийся одною рукой за двор,
чтобы не спуститься до полусвета, который члены этого круга думали,
что презирали, но с которым вкусы у него были не только сходные,
но одни и те же».

И с Анной также случается метаморфоза. Но только если Вронский
становится лучше от своих внутренних перемен, то с Анной происходит
совсем другая история. Второй кружок, которым так дорожил ее муж
и который был ей и самой по душе все эти годы, все эти люди второго
кружка – та самая «совесть общества» с центром в лице графини
Лидии Ивановны – становятся ей категорически неприятны, отныне
она считает их всех лжецами и притворщиками.

Как такое могло произойти? Неужели это любовь к Вронскому так
на нее повлияла – тот самый, по выражению Набокова, «поток белого
света», который очернил все вокруг, начиная с ушей мужа и заканчивая
сыном, которого она находит отныне хуже и неинтересней, а также
и Лидией Ивановной тоже заканчивая, которая – да, имеет свои недостатки,
но, положа руку на сердце, уж никак не может считаться плохим
человеком? Нет, конечно. Просто это обычная защита манипулятора
– свалить с больной головы на здоровую, приписать другим людям
все то гадкое, что есть в самом манипуляторе.

Но зато отныне она дружит с княгиней Бетси Тверской, представительницей
третьего круга, имеющей мужа и любовника, некоего Тушкевича. А
Бетси Тверская никогда и близко не была образцом добродетели.

Дружба с ней начинается внезапно. Но это только на первый взгляд.
Дело в том, что княгиня Тверская – двоюродная сестра Вронского.
А что может быть удобней, чем как бы случайная встреча с Вронским
в ее доме? Такой эффектный, такой пылкий, такой настойчивый и
такой влюбленный в нее офицер – какое полезное украшение для Анны.
Именно жажда самолюбования и заставляет ее поначалу искать якобы
случайных встреч с Вронским. Но любая игра требует развития. Удовольствие
быстро заканчивается, если не сделать следующий ход.

Вот сначала он просто смотрит на нее восторженно и покорно, а
она всего лишь благосклонно позволяет. Но если обожателя не подогреть,
он остынет. И однажды она отвечает ему таким же взглядом. Игра
получает новую фазу. Они переглядываются. Но однажды обожание,
которым она упивается, начинает требовать новизны. И тогда она
снова делает ход – она позволяет ему говорить о любви. Потом и
это станет скучным, и тогда, чтобы вновь получить эффект свежести,
она сделает следующий виток – она ответит ему согласием, она сама
скажет ему о любви. Игра станет острой, от нее начнет захватывать
дух, скучная жизнь получит встряску. Вот что такое Вронский для
Анны – возможность получать каскад острых впечатлений.

Для княгини Бетси разворачивающийся роман является также большим
развлечением, так что она с удовольствием принимает парочку. И
вот однажды в ее доме собирается общество. Разумеется, обсуждают
Карениных – говорят, что Анна изменилась после своей поездки в
Москву, что она привезла с собой «тень» – Вронского, и что ее
муж глуп (оттого что не замечает интриги). Тут приходит Вронский,
а следом, довольно скоро, и Анна. Завязывается двусмысленный разговор,
со стороны Анны следуют волнительные намеки, Вронский их жадно
впитывает, а потом разговор как бы внезапно переходит на Кити
Щербацкую.

Кити Щербацкая! Та самая, которую она унизила на глазах у всех
и у которой увела жениха, – она не дает Анне покоя. Она посмела
не прийти к Долли, чтобы проводить Анну, посмела выказать небрежение
к ней, посмела выказать свое нежелание с ней общаться. О, как
же хочется сказать о ней гадость! Но лучше сделать так, чтобы
эту гадость сказал о ней Вронский.

Это типичный прием манипулятора: методом умело построенных фраз
вынудить доверчивого собеседника сказать желаемое, попутно выставив
себя в ангельском обличье. И вот вам типичный прием манипулятора
в действии (курсив и комментарии в скобках мои):

«Анна вдруг обратилась к нему:

– А я получила из Москвы письмо. Мне пишут, что Кити Щербацкая
очень больна.

– Неужели? – нахмурившись, сказал Вронский.

Анна строго посмотрела на него. [святая
женщина!]

– Вас не интересует это?

– Напротив, очень. Что именно вам пишут, если можно узнать? –
спросил он.

Анна встала и подошла к Бетси. [нарочно тянет время]

– Дайте мне чашку чая, – сказала она, останавливаясь за ее стулом.

Пока княгиня Бетси наливала ей чай, Вронский подошел к Анне.

– Что же вам пишут? – повторил он.

– Я часто думаю, что мужчины не понимают того, что неблагородно,
а всегда говорят об этом, – сказала Анна, не отвечая ему. – Я
давно хотела сказать вам, – прибавила она и, перейдя несколько
шагов, села у углового стола с альбомами. [вы неблагородны,
а я святая, святая женщина]

– Я не совсем понимаю значение ваших слов, – сказал он, подавая
ей чашку.

Она взглянула на диван подле себя, и он тотчас же сел.

– Да, я хотела сказать вам, – сказала она, не глядя на
него. – Вы дурно поступили, дурно, очень
дурно. [ты видишь, какая у меня высокая нравственность?]

– Разве я не знаю, что я дурно поступил? Но кто причиной, что
я поступил так?

– Зачем вы говорите мне это? – сказала она, строго взглядывая
на него. [вот только не надо делать меня соучастницей]

– Вы знаете зачем, – отвечал он смело и радостно, встречая ее
взгляд и не спуская глаз.

Не он, а она смутилась. [когда я смущаюсь, я выгляжу еще
более нравственно]

– Это доказывает только то, что у вас нет сердца, – сказала она.
[до чего же я святая женщина, так переживать за соперницу!]
Но взгляд ее говорил, что она знает, что у него есть сердце, и
от этого-то боится его.

– То, о чем вы сейчас говорили, была ошибка, а не любовь. [еще,
еще говори! вот бы этой противной Кити услышать тебя сейчас!]

– Вы помните, что я запретила вам произносить это слово, это гадкое
слово, – вздрогнув, сказала Анна; [ты видишь, как я вздрогнула?
да я же люблю тебя, дурачок!] <…> – Я вам давно
это хотела сказать, – продолжала она, решительно глядя ему в глаза
и вся пылая жегшим ее лицо румянцем, – а нынче я нарочно приехала,
зная, что я вас встречу. Я приехала сказать вам, что это должно
кончиться. Я никогда ни перед кем не краснела, а вы заставляете
меня чувствовать себя виновною в чем-то. [знай же: отныне
ты один будешь во всем виноват]

Он смотрел на нее и был поражен новою духовною красотой ее лица.
[этого-то мы и добивались]

– Чего вы хотите от меня? – сказал он просто и серьезно.

– Я хочу, чтобы вы поехали в Москву и просили прощенья у Кити,
– сказала она, и огонек замигал в ее глазах. [если поедешь
– пеняй на себя]

– Вы не хотите этого, – сказал он.

Он видел, что она говорит то, что принуждает себя сказать, но
не то, чего хочет. [дурачок, именно это я и хочу тебе
показать]

– Если вы любите меня, как вы говорите, – прошептала она, – то
сделайте, чтоб я была спокойна. [святая женщина! просто
святая!]»

Далее лицо его сияет, он пылко признается ей в любви, она делает
вид, что изо всех сил сопротивляется, что долг для нее превыше
всего, но при этом она останавливает на нем взгляд… и взгляд ее
полон любви. После чего, как бы мучительно собравшись духом, она
снова убеждает его больше никогда не говорить ей о любви и вообще
остаться друзьями – и взгляд ее при этом опять говорит о другом.
В общем, отталкивая приближаю – еще
один принцип манипулятора.

И тут Вронский произносит решающую фразу, сам того не понимая,
что – решающую: «Ведь я прошу одного, прошу права надеяться, мучаться,
как теперь…» Мучаться – то есть быть кем-то мучимым. Какая сладкая
перспектива для мучителя! С этой минуты Анна окончательно уверена:
она нашла свою жертву.

Тут появляется муж. «Оглянув жену и Вронского, он подошел к хозяйке
и, усевшись за чашкой чая, стал говорить своим неторопливым, всегда
слышным голосом, в своем обычном шуточном тоне, подтрунивая над
кем-то».

Завязывается разговор. Но Анна и Вронский даже и не подходят к
беседующим. Разговор продолжается – Анна и Вронский продолжают
все так же уединенно сидеть в уголке. Кто-то замечает, что это
уже становится просто неприлично… Анна и Вронский сидят. Их поведение
становится откровенно вызывающим, и это начинает всем действовать
на нервы. Но Анна и Вронский продолжают сидеть... Теперь они начинают
чуть ли не открыто всех раздражать – недовольные взгляды в их
сторону усиливаются. Но Анна и Вронский не двигаются.

Муж Анны видит эти взгляды и это странное поведение жены, однако
он единственный, кто ни разу не взглянул в их сторону, спокойно
продолжая разговор.

Наконец, «заметив производимое на всех неприятное впечатление»,
княгиня Бетси подходит к Анне. И только после этого – только после
этого! – Анна оставляет Вронского и идет к общему столу. «Алексей
Александрович, просидел полчаса, подошел к жене и предложил ей
ехать вместе домой; но она, не глядя на него,
отвечала, что останется ужинать. Алексей Александрович раскланялся
и вышел».

Почему же Анна так вела себя? Почему она столь откровенно демонстрировала
свою уединенность, тем более в присутствии мужа? Был ли в этом
какой-то смысл? Да, был. Но очень глупый и мелкий. Просто эта
ситуация щекотала ей нервы, создавая видимость настоящего события,
центром которого была она, вот и все. Наполеон в стакане воды.

Дело в том, что у Анны очень скудная внутренняя жизнь, крайне
бедная эмоциями. Да им и неоткуда взяться. Два источника эмоций
– любовь к жизни и любопытство к бытию – в ней наглухо закрыты,
она никого не любит и ее ничего не интересует, у нее есть только
один страстный интерес в жизни – беспрестанно вызывать у внешнего
мира восхищение ею и желание ей покориться. Но восхищение давно
превратилось в рутину, а покоряться ей – при всей ее красоте –
особо некому.

Вот почему обычные посиделки с Вронским (уже ставшие обычными,
а потому мало интересными для нее) при появлении мужа она тут
же превращает в острую ситуацию – чего не сделала бы ни одна женщина,
не желающая приключений на свой зад. Но Анна – желает. Собственная
же безопасность ее мало волнует, но вовсе не потому, что она такая
увлекающаяся натура, с головой окунувшаяся в любовь, а просто
потому, что, как всякий прирожденный лжец, она уверена, что всегда
сможет выкрутиться и избежать расплаты.

Всеобщее раздражение она также чувствует – и тоже играет с ним.
Всеобщее раздражение ее вполне устраивает, поскольку немедленно
выделяет ее из толпы. Ведь какою бы светской львицей она ни была,
какою бы красавицей ни представлялась, но таких все равно много.
Вызывающее же поведение мгновенно вознесло ее на верхушку рейтинга
– всем надоевшие, а потому затихающие сплетни о ней получили новую
пищу, она снова будет в центре внимания.

И она доводит ситуацию до верха неприличия: проторчав с Вронским
на глазах у мужа так демонстративно и долго, что вызвала всеобщее
раздражение, она еще и не поехала с ним домой! А потом еще и домой
вернулась не скоро.

5. Объяснение с мужем

«Внутренний переворот в жизни Анны нисколько не меняет расписания
ее мужа, – выполнив свои служебные обязанности и все административные
дела, он преспокойно и степенно отправляется в спальню, дабы получить
свою порцию законных супружеских радостей».

Ложь Набокова

Итак, муж в одиночестве возвращается домой. По дороге и уже дома
он снова и снова возвращается к той атмосфере неловкости, которая
явно создалась из-за уединенности Анны и Вронского. И хотя он
лично ничего предосудительного в этой уединенности не находил
(а не находил только потому, что привык верить Анне, с порядочными
людьми такое часто случается), «но он заметил, что другим в гостиной
это показалось чем-то особенным и неприличным, и потому это показалось
неприличным и ему. Он решил, что нужно сказать об этом жене».

Он думает, что со стороны Анны это какой-то невинный промах, и
он хочет просто пояснить ей это, чтобы в дальнейшем это не принесло
ей неприятностей.

И вот он читает книгу, но книга на ум не идет. Время становится
совсем уже поздним. Анны нет. Сна тоже нет, он ходит по комнатам
взад-вперед. Мысль о возможной измене жены уже не кажется ему
такой уж нелепой. Эта мысль приходит к нему впервые, и эта мысль
его ужасает. В его голове сумбур. Он то уговаривает себя, что
ничего не случилось, то убеждает себя, что эти шашни надо немедленно
прекратить, а потом неуверенно напоминает себе, что ревность унижает
жену. Он понимает, что в его жизни случилось что-то ужасное. А
потом снова говорит себе, что его тревога бессмысленна.

Наконец после долгих хождений по комнатам и мучительных, страшных
раздумий он приходит к выводу, что ее чувства к кому бы то ни
было – «это дело ее совести», и стало быть, это относится к сфере
нравственности, «подлежит религии», и стало быть, он не может
ее судить, а может только предостеречь и указать опасность, поскольку
он глава семьи – «лицо, обязанное руководить ею, и потому отчасти
лицо ответственное».

Именно этот вывод – что это дело ее совести – и был первой ошибкой
Алексея Александровича. Порядочные люди очень часто совершают
подобный промах и еще долго верят в него – пока чужая разрушительная
воля не изуродует их до неузнаваемости. Потому что порядочные
люди судят по себе. Порядочным людям и в голову не приходит, что,
когда речь идет о манипуляторе, дело чужой совести на
самом деле оказывается делом чужой бессовестности.

Порядочным людям, брезгающим в силу своей духовной природы нравственными
махинациями, и в голову не приходит, что они столкнулись с чужим
нравственным подлогом, проще говоря – с подлостью.

Вот почему, в то время как жена Алексея Александровича вовсю развлекается
нравственным шулерством, в нем – наряду с глубочайшим болезненным
страхом и нарастающей болью – происходит глубокая душевная работа,
которая приводит его к трудным и строгим духовным выводам: это
дело ее совести, он не имеет права ее судить.

Наконец он слышит шаги жены – и ему становится страшно…

Анна входит, видит мужа и… смотрит на него с веселым недоумением!
Она так мила и естественна, что как будто и не понимает вопросительно-ожидательного
выражения мужа – да ведь она просто задержалась у подруги и теперь
она просто хочет спать! «Анна говорила, что приходило ей на язык,
и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи.
Как просты, естественны были ее слова и как похоже было, что ей
просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую
броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала
ей и поддерживала ее».

Нет-нет, никаких серьезных объяснений не будет, никакой правды,
никаких откровенных признаний – даже ради игры. Сейчас она и так
полна впечатлений. А вот потом, когда запас искусственно получаемых
эмоций опять истощится, тогда и придет время для откровенных признаний.
Но не сейчас. Впрочем… смотреть, как мечется перед броней ее лживости
муж, тоже забавно. Один уже мучается из-за нее, почему бы не помучить
второго?.. Ну что ж, не будем ускользать от подозрений – наоборот,
тонко растравим их.

И вот муж пытается говорить с ней, но она буквально не понимает,
о чем это он ей толкует! Вот только не понимает как-то слишком
заметно… И муж это видит – видит, что она намеренно «не хотела
замечать его состояние» и что она намеренно «не хотела ни слова
сказать о себе». Больше того – прекрасно видя его подозрения и
беспокойство, она словно нарочно усугубляет их: «Он видел, что
глубина ее души, всегда прежде открытая пред ним, была закрыта
от него. Мало того, по тону ее он видел, что она и не смущалась
этим, а прямо как бы говорила ему: да, закрыта, и это так должно
быть и будет вперед».

Конечно, это грязная игра. Такая же грязная, как и на балу ее
игра с Кити. И она прекрасно дает себе в этом отчет. Однако любой,
даже начинающий, манипулятор знает: чтобы оправдать себя, нужно
очернить другого. А для этого нужно всего лишь уверить себя, что
жертва достойна подлости. Например, муж. Да, она обманывает его,
и это нехорошо. Но почему бы и не обмануть человека, который сам
обманывает ее? Вот он говорит, что он ее любит. Но ведь он лжет!
«Разве он может любить? Если б он не слыхал, что бывает любовь,
он никогда и не употреблял бы этого слова. Он и не знает, что
такое любовь».

Именно эти лживые слова – слова манипулятора, занятого всего лишь
оправданием своей очередной подлости – и любят цитировать горе-литературоведы,
рассказывая нам свои недалекие фальшивки про Алексея Александровича.

А между тем, Алексей Александрович Каренин – лучший человек в
романе. Именно он и является истинно духовной личностью, наиболее
способной и умеющей любить. Да, у него есть недостатки. Да, он
не всегда физически приятен – в моменты сильных душевных волнений
он хрустит пальцами и его голос становится писклявым. Да, он не
умеет воспитывать детей. Да, его можно довести до белого каления.
Но при всем при этом он меньше всего думает о себе (а надо бы!),
в самых трудных эмоционально уязвимых условиях он и не помышляет
о мести, а находится в мучительном поиске духовной опоры, а в
самокопаниях даже постоянно перегибает палку, и, разумеется, опять
не в свою пользу, все время боясь оказаться то недостаточно справедливым,
то недостаточно сострадательным к другим.

Наконец, мучительная и бессмысленная для Алексея Александровича
попытка объясниться сходит на нет. Он еще что-то бормочет, сбитый
с толку ее безмятежным видом и пораженный ее откровенным, чуть
ли не показным враньем… Он еще что-то говорит, но уже совсем не
то, что собирался сказать… Он еще что-то лепечет про то, что,
возможно, его слова вызваны недоразумением, и если это так, то
он просит ее извинить, но если… «но если ты сама чувствуешь, что
есть хоть малейшие основания, то я тебя прошу подумать и, если
сердце тебе говорит, высказать мне...»

Она слышит, как он беспомощно мямлит, и это ее веселит. « Мне
нечего говорить. Да и... – вдруг быстро сказала она, с
трудом удерживая улыбку, – право, пора спать».

Он вздохнул. И молча отправился в спальню.

В спальне он не смотрит на нее. Его губы сжаты. Он так долго пытался
откровенно с ней говорить, а она так старательно лгала, избегая
ответа, что его надежда иссякла. И Анна это прекрасно понимает.
Однако именно теперь, когда шанс на то, что он снова заговорит
с ней, ничтожно мал, она вдруг решает сыграть в нечестную рулетку.
Она загадывает: если он все-таки заговорит с ней снова, если он
заговорит с ней в тысячный раз, то так и быть – она признается
ему, ну а если не заговорит, что ж… тогда он сам виноват. Нужно
было заговорить.

Разумеется, все это блеф, изначально нечестный подход. Понятно
же, что вряд ли он снова заговорит. Так что она ничем не рисковала.

Она ждет. Но он молчит. Она долго ждет, а потом… забывает о нем
– сладкие воспоминания о встрече с Вронским заполняют ее. Вдруг
она понимает, что муж уснул – она выиграла в свою рулетку! « Поздно,
поздно, уж поздно, – прошептала она с улыбкой». Поздно. Она не
будет ни в чем признаваться ему.

*

Этот вечер оказался решающим для Алексея Александровича и его
жены. Внешне все осталось в рамках сценария Анны: она всюду ездила
и всюду встречалась с Вронским. Думается, что некоторые из этих
встреч в точности повторяли опробованную у Бетси схему откровенного
растравливания мужа.

Алексей Александрович предпринял еще несколько попыток объясниться
с ней, но опять все напрасно – «на все попытки его вызвать ее
на объяснение она противопоставляла ему непроницаемую стену какого-то
веселого недоумения».

И каждый раз Алексей Александрович снова и снова уверяет себя,
что «нужно попытаться еще раз, что добротою, нежностью,
убеждением еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться»
– и он снова и снова пытается говорить с ней, но… «Но каждый раз,
как он начинал говорить с ней, он чувствовал, что тот дух
зла и обмана, который владел ею, овладевал и им, и он
говорил с ней совсем не то и не тем тоном, каким хотел говорить».

Дух зла и обмана! То, что этот дух владел Анной, понятно. Но как
понять, что этот дух овладевал и им? Да так и понять, что, когда
вас провоцируют, всегда есть очень большой шанс, что вы поддадитесь
на провокацию. Вам с наслаждением мучают – и вы страстно мечтаете
отомстить обидчику. А обидчику только это и надо. Потому что как
только вы ему отомстите, вы тут же начнете мучиться чувством вины
перед ним – и тогда бери вас голыми руками.

Но жажда мести придет к Алексею Александровичу позже. А пока он
просто врет сам себе: Анна продолжает практически открыто встречаться
с Вронским, а муж сначала винит в этом себя, якобы это он так
и не смог найти нужных слов, а потом и вовсе уверяет себя, что
если Анна и влюблена во Вронского, то ничего серьезного между
ними пока еще нет, и значит, можно терпеть дальше.

Так продолжается целый год…