Проза

Старик опять пригласил нас с Левой в гости.

– В музей Голода больше не пойду! – воскликнул иронически Лева.
– Смотреть разный хлам жизни – к чему?

– От старых вещей никуда не денешься! – воскликнул Пал Иваныч
и философически пошамкал губами. – Они имеют грандиозную историческую
силу...

И вот мы опять в гостях у старика. Воскресный сентябрьский день
тянется, как бесконечный итог жизни. В молодости всё по-другому.
Как писал поэт Кольцов: «Без веселья весело». Бывает такая неопределенная
осенняя грусть – как раз в ту пору, когда вокруг тепло и хорошо,
и когда совсем ничего не хочется делать.

…Медные окуляры бинокля угрюмо вперились в небо – продолжение
расширенных, часто мигающих стариковских глаз. Пал Иваныч словно
бы всасывал этими трубами теплую глубину сентябрьского неба, высматривал
летающую тарелку, которая повадилась кувыркаться над зарослями
крыжовника с начала перестройки. Но сегодня она пока еще не появлялась,
и старик спокоен, нет еще в синих прохладных небесах проклятой
дразнительницы. Да и рано ей было появляться, потому что старик
пока еще был трезв.

– Вот кончится перестройка, и отлетаются все тарелки, – говорил
ветеран. – Жизнь поставит на колени, а капитализьм возьмет все
под свой едкий смысл, и бездельникам некогда будет даже в небо
взглянуть – народ будет в хомуте выживания. И тогда все тарелки
с неба лохматой шваброй ХХI века будут сметены… Народ всегда будут
ставить на колени, чтобы у него не было времени без толку таращиться
в небо… А пока эту демократическую летательную вещицу надо поймать,
и допросить с применением кнутовых средств... Знайте, ребята:
она, тарелка, вовсе не выражает своей таинственной сверхнаучной
сутью божественный разум материализма. Поэтому смело можно посылать
ее куда подальше.

На прошлой неделе инопланетяне схватили доярку Тужиловской фермы
по прозвищу Облаиха, утащили в кусты, и очутилась она в космическом
пространстве, разговаривала с неземным человеком, имеющим рога
и зеленое лицо. Об этом писала районная газета. Доярки – народ
выпивающий, Облаиха – тем более. Пал Иваныч боролся с этим явлением
среди животноводов, когда был уполномоченным района. Теперь и
райкома нет, осталось одно замызганное удостоверение в обвисшем
кармане гимнастерки. Наступает увядание демократии, и нет возможности
поговорить по этому поводу с Ильичом. А ведь когда-то за руку
с ним здоровался, спорил по теоретическим проблемам социализма.

Старик оторвался от бинокля, почесал коричневую лысину, причмокнул
тонкими сердитыми губами, сплюнул:

– Я у них спрошу... – жилистый кулак взлетел на длинной руке под
самые облака, расползавшиеся в небе пушистыми змейками. – Я докажу,
что был прав!

– О чем вы, дедушка? – удивился Лева, раскладывающий на траве
газету и закуску. – Зачем вам инопланетяне?

Лева только что вернулся от Паучихи, принес две бутылки самогона,
с веселым тумканьем утвердил их поочередно на трухлявом звонком
пеньке, а твердокаменный революционер всё разглагольствовал о
«железной справедливости», и о «лучшем лекарстве от наглости –
расстреле». Тяжелый бинокль болтался на сыромятном ремешке, шлепал
его по впалой костистой груди. В давние тридцатые годы Пал Иваныч
перенес пытки, ногти на руках его росли извилисто, будто буравчики
– он царапал ими поверхность надежного оптического прибора, рассеянно
поглядывал в сторону пенька, возле которого стоял Лева, скрестив
на груди руки и с насмешливой улыбкой на лице. Лева предлагал
приблизиться к пеньку и выпить, потому что алкоголь помогает проникнуть
в спонтанный мир старческого воображения.

Тогда, в 18-м году Пал Иваныч был наркомом маленькой черноземной
республики, затерявшейся среди холмов Среднерусской возвышенности.
В состав республики входили поселок и шесть прилегающих деревень.
Наркоматов по списку числилось двенадцать, вплоть до наркомата
«идологии». За всю свою жизнь Пал Иваныч так и не научился выговаривать
столь важное для него слово – «идеология».

Лева спросил насчет закусона, но Пал Иваныч лишь презрительно
отмахнулся, продолжая рассказывать о своей республике, у которой
была даже своя Конституция. Он собирался показать нам брошюру,
но скверная бумага, на которой была отпечатана республиканская
конституция, с течением времени рассыпалась до своего прежнего
опилочного состава.

Пал Иваныч, подойдя к пеньку и взяв стакан, продолжал ворчать:
тарелки, бабы!.. Как только в небе покажется что-то непонятное,
как деревенские женщины тут как тут. Им бы лишь сплетню распространить
без осознания ее вредной значимости. Облаиха – пуще того вредная
глупая баба, пьяница к тому же. Еще в давние республиканские времена,
находясь в помещении штаба и перечитывая по складам очередную
директиву Москвы, Пал Иваныч услыхал, как на выгоне гомонят бабы
– тарелка по небу летит!

Он тотчас отложил бумаги и вышел на крыльцо бывшепоповского дома,
в котором располагался наркомат. Дал команду красноармейцам, чтобы
перестали палить из винтовок по неизвестному летательному предмету,
проведя в нескольких словах разъяснительную беседу в плане укрепления
материализма и обличив таким образом остаточные предрассудки массы.
Указывая синим от чернил пальцем в небо, убеждал собравшихся,
что подобных летательных аппаратов в действительности пока еще
не существует – пролетарские свежеголовые ученые до этого не успели
еще додуматься.

Старушки истово крестились, полагая, что в образе небесной тарелки
к ним явилась нечистая сила. На тарелка тогдашней, послереволюционной,
как на льдине, стояли люди в свободных белых одеяниях, похожие
внешним обликом на тех обманных святых, которые были еще в древности
нарисованы красками на стенах бывшей церкви, превращенной стараниями
Пал Иваныча во Дворец Безлошадного Крестьянина – ДБК. Однако изображения
святых долго еще просвечивали сквозь пятна грубой крупитчатой
побелки. То, что на тарелке находились живые существа, вызвало
не только у народа, но даже у Пал Иваныча определенную непонятность.
Обычно всех подобных шарлатанов, смущающих массы потусторонним
мракобесием, Пал Иваныч расстреливал у плетня наркомата, а данном
случае неясно было, что даже думать.

Небесное существо, видимо ихний комиссар, стоящий на краю «облака»-
тарелки, указал на Пал Иваныча пальцем, и произнес глубоким поднебесным
голосом утвердительное непонятное слово. Вместо ногтя у летучего
человека горел точкой рубиновый огонек, развернувшийся вдруг в
длинный луч – яркий даже среди деревенского полдня.

«Вы чего там?» - потянулся к маузеру Пал Иваныч.

В ответ из-под ногтя небесного главаря стеганул тонкий, как иголка,
жаркий луч, и в одно мгновенье выжег на лбу наркома три таинственных
значка, до сих пор никем не расшифрованных. Они и сейчас заметны
на темной бугристой кожи, чуть выше седой левой брови. В 60-х
годах увеличенная фотография этих иероглифов была напечатана в
научном журнале «Космос и разум» с комментариями ученых, устроивших
по этому поводу специальную конференцию. Пал Иваныч стоял перед
ними в качестве живого экспоната, и некоторое время был в столице
известным человеком.

В том же году наркома местной республики вторично вызвали в Москву
и приказали прекратить анархию и степную вольницу. «Переименовывайте
свою республику в срочном порядке в Совдеп, а каблучной резины
для изготовления новых печатей мы вам предоставим в необходимом
количестве!» Ничего не поделаешь. Вернулся Пал Иваныч домой, собрал
своих подручных, и назвал свою территорию, включавшую несколько
деревень, сельхозкоммуной имени Урицкого.

Старик замолчал, поднял мутный стаканчик:

– Выпьем, товарищи селькоры, за научные тайны!

Тяжелый бинокль болтался на сохлом, в трещинах, сыромятном ремешке,
шлепал его по впалой костистой груди. В тридцать седьмом году
Пал Иваныч перенес пытки, после которых ногти на пальцах его рук
росли, по его выражению, «буравчато» с писком скользили по просветленным
цейсовским стеклам. Бинокль – трофей, отбитый у матросиков-анархистов.

– Думаете, ремешок из свиной кожи? – Спросил старик, теребя потрескавшийся
ремень бинокля. Ехидно ощерились голые и синие стариковские десны.
– Как бы не так! Я вырезал его из спины врага революции собственноручно.
Потрогайте – такой мягкий, податливый...

Кроме бинокля, у Пал Иваныча были еще золотые часы, конфискованные
у известного в ту пору питерского писателя, имя которого старик
забыл в виду беспротокольного расстрела. Теперь у часов вместо
цепочки разлохмаченный шпагат. А еще есть у ветерана зажигалка
из серебра, изображающей физиономию Сатаны (нажмешь на кнопочку
– из пасти огонек вонючий выплескивается Кстати, зажигалку эту
Пал Иваныч в течение минувшего двадцатого века ни разу ничем не
заправлял – так и вспыхивает, когда необходимо, благожелательный
огонек ненависти). В хате хранился еще один сувенир, оставшийся
с прежней гражданской войны, который вполне мог сгодиться в ходе
новой гражданской, пока еще только затевающейся. По поводу того,
как она, война, – сама начинается или ее затевают, у Левы с Пал
Иванычем возникали постоянные споры, доходящие до драки. А штуковина
эта нашла применение в скромном быту ветерана.

Ржавый артиллерийский снаряд без взрывчатой начинки, установлен
расшатанной тумбочке. Этот хитроумный прибор Пал Иваныч изобрел
в восемнадцатом году, и предназначался он для разбрасывания листовок
над окопами противника. Умный пропагандистский механизм!

– Представляете, – расписывал он достоинства своего «идологического»
детища, – летит эта штука в воздухе, визжит, гудит, но не убивает.
Наоборот, – просветляет мозги, агитирует. Совершенно безопасен,
если только не угодит случайным попаданием в башку. Во время тамбовского
восстания такой же агитснаряд размозжил голову неразумному бунтовщику:
листовки, слипшиеся от засохшей крови и мозгов, находили потом
в кустах и на поляне, хотя этим листовкам полагалось порхать в
воздухе наподобие бабочек.

– Да видели мы твой снаряд!.. – досадливо отмахнулся Лева.

Теперь снаряд служит Пал Иванычу вместо сейфа. Получит пенсию,
да и рассует деньги по металлическим кассетам – пока трезвый.
Снаряд привинчен к тумбочке здоровенным болтом, а тумбочка, в
свою очередь, приколочена к бревенчатой стене огромными гвоздями,
бродяга, заночевавший в гостеприимной избушке, даже если и обшарит
карманы спящего хозяина, то обнаружить в них, по выражению старика,
«торричеллиеву пустоту». Однако наступает «утренний момент», и
Пал Иваныч, приказывает друзьям и гостям выйти на минутку в сени.
Сам же, браво покачиваясь, подходит к снаряду, ковыряет гвоздиком
в дырке вывинченного взрывателя - раздается щелчок, снаряд мгновенно
расщеперивает металлические перья, делаясь похожим на стальную
розу. Старика обдает пылью, ржавчиной, и бумажными купюрами, которые
кружатся по комнате и укладываются на грязный пол, словно осенние
листья.

Но сегодня снаряд пуст. И нужды в деньгах пока нет – Лева получил
гонорар из молодежной газеты за очерк под названием «Акакий Акакиевич
Башмачкин и жестокость русской революции». Акакии Акакиевичи,
утверждал в своей работе Лева, при всей их робости и затырканности,
склонны к бунту, гнев их разрастается до глобальных масштабов.
Средний слой, миллионы Башмачкиных, – они способны всколыхнуть
море масс, и могут даже затронуть ломкий дух впечатлительной верхней
интеллигенции из непродажных групп.

Лева горячился на пока еще трезвую голову, в нем сидело остаточное
вдохновение статьи. Зрачки его коричневых глаз то вспыхивали,
то мутнели, он дрожал в тени раскидистой груши, кожа на оголенных
бледных руках покрывалась острыми светлыми мурашками, становилась
похожей на рисунок желтого ковра.

– Знаем мы этих Акакиев Акакиевичей! – он слепо указывал пальцем
на Пал Иваныча, подсевшего к пеньку, и задумчиво поглаживающего
бутылку зеленого стекла, искрящуюся под солнцем.

– Ну, будя, будя! – мягко урезонивал Леву старик. – Гляньте-ка,
чего я недавно отыскал нечаянно в сундуке!..

И показал нам денежную банкноту своей республики, состоявшей из
поселка и шести окрестных деревень. Телефонные провода, развешанные
по плетням и сараям, соединяли Совнарком с наиболее важными организациями.
На полную мощность работал печатный станок, выпускавший деньги
собственного рисунка. Когда, согласно предписанию из Москвы, республику
закрыли ввиду ее ненужности, сбежал республиканский кассир и увез
с собой на подводе два мешка денежных купюр отпечатанных на папиросной
бумаге. Спрятал их на чердаке до лучших времен, однако недолго
они там улежали: жена этого мужика не разобрала в сумерках, что
это за мешки, да и вывалила их на подстилку свиньям, думала, что
сухие листья.

... Я держу в руках желтую поблекшую купюру с незатейливым синеватым
узором, похожим на татуировку. Вместо герба – изображение двух
скрещенных маузеров. И лозунг: «Всех буржуев огнем перекуем!»
Крупным планом нарисовано болото, в котором, по мысли художника,
победивший народ утопит своих угнетателей. Пейзаж пронзен стрелками
осоки. Пучеглазые лягушки символизируют обывателей, идущих ко
дну с превеликим выживательным ужасом.

Пока я разглядывал деньги, Лева с Пал Иванычем завели спор о роли
народных масс. Затевался очередной корявый разговор о судьбах
России.

– Долбят по телевизору, по радио, в газетах, что народ всегда
прав! – начинал сердиться старик. – Да по какому такому праву
он прав!.. Давить его надо, ваш народ!

—Дурак вы, Пал Иваныч, потому и потерпели поражение... – Лева
снял с пенька вторую, лишнюю пока бутылку, положил ее под лист
лопуха, чтобы охладилась в течение диспута, а там и до нее дойдет
очередь. Да и верно: когда перед тобой стоят две бутылки, то пьется
не так охотно, как из единственной.

– Вот и демократия наступила, а дешевой водки как не было, так
и нет, – язвил ветеран. – По талонам дают, как нищим… Хорошо,
что нас выручает Паучиха – самогонная отрыжка капитализьма…

Лева крутнул пальцем возле виска: что, дескать, возьмешь с чокнутого
агитатора?

Старик мусолил голыми деснами горбушку сохлого хлеба, отломленную
от буханки, лежащей на пеньке, и рассказывал о том, как родился
сразу с зубами и всех кусал. Особенно маменьке родимой доставалось.
Шлепала «шшанка» по узкой бледной попке, синюшно выскальзывающей
из лохмотьев – будто новая вонюченькая луна всходила над дремлющими
среднерусскими холмами. Крошка-гений, улучив момент, кусал тугой
материнский сосок, прогрызая его до крови.

(Продолжение следует)