Проза

Начало

Окончание

Вдалеке слышались голоса детей, игравших во дворе бывшей
церковно-приходской школы. В райцентре бубнило радио. Наши вальсёры
дружно, в такт, споткнулись о корягу, затем с криком и хрустом
улетели в сливовые джунгли. Выбрались обратно на карачках,
почесывали ссадины, обирали репьи, ругались, кто как мог. Оба
не смотрели друг на друга, словно стыдились чего-то.

Граммофон сиротливо наигрывал свою единственную мелодию, не
подозревая о том, что она последняя в его и без того затянувшейся
технической жизни. Ветеран с размаху поддал аппарат сапогом,
но я успел отодвинуть его, и пинок пошел по воздуху, старик
едва устоял на ногах. Зачем? Вещь старинная, ценная – можно
продать или сдать в музей имени Пал Иваныча, директором
которого он был в прошлом году, пока не уволили. В первый же день
своего директорства старик сменил табличку у входа, на
которой выпуклыми металлическими буквами было обозначено, что
здесь находится музей его имени. Кроме того, он на правах
начальника собственноручно уничтожил половину экспонатов,
которые, согласно реестру, были обозначены им как «неправильные и
фактически лживые».

– Соври чего-нибудь, дед, про гражданскую войну! – попросил его
Лева, подлечившийся внеочередной стопкой.

Почесывая бока и тощие ляжки, старик начал рассказывать историю о
том, как танцевал под звуки вот этого самого граммофона в
сенном сарае с молоденькой недорасстрелянной графиней. Подручные
с кличками Упырь и Сатана, расстреляли других
сестер-графинюшек, а Пал Иванычу досталась эта, совсем юная, лет
пятнадцати: губы как вишенки, лицо совершенно белое от ужаса и
холеной породы. Она была еще жива, и молодой нарком лишь ранил ее
из револьвера согласно телефонному указанию.

– Кто звонил? – пытался уточнить Лева.

– Не знаю, может быть, сам дьявол… – старик задумчиво сдирал с
гимнастерки трескучие ремни. Зашел в залу, когда она кружилась по
паркету в светлом платье, словно мотылек порхала под звуки
вальса, вылетавшего вот из этой самой трубы: старик небрежно
ткнул носком сапога аппарат. Пластинка визгнула,
перескочила на другую дорожку, и музыка восстановилась.

Поймал девушку за руку, молча подвёл к стене, прицелился в левую
сторону груди, бабахнул из револьвера согласно приказа – на
платье светло-фиолетового оттенка появилось розовое пятно,
будто кино в цветном телевизоре – в сельсовете такой стоит, и
Пал Иваныч кино там видел, когда ходил самообложение платить.
Послы выстрела губы ее изумленного рта изменили свой
вишневый блеск на сливовый, шероховатость в них появилась, будто
они барской пудрой обсыпались. Подхватил ее, падающую, на
руки, и протанцевал по зале с полумертвой девушкой на руках,
морщась от маузера, ствол которого привычно вонял. Из других
комнат доносились женские визги, рев мужчин-завоевателей,
грохот опрокидываемой мебели – подручные Пал Иваныча принимали
соответствующие меры против остальных графинь. Он перестал
тогда танцевать, потому что графинюшка на руках оказалась
вовсе не легкая, а пуда три в ней несомненно было. Кроме того
девушка уплотнялась в своем веществе естественной румяной
молодостью, в ней свинцовел графский сладкий коммунизм, который
и строить не надо было, потому что он и сам по себе
существовал испокон веков. Отнес ее, слабо дышащую, в сарай, завалил
охапкой сена.

А вечером все отправились в клуб на красный бал. Что-то вроде
маскарада учредили, и каждый нарядился, как мог. Пал Иваныч снял с
мертвой графинюшки платье, с трудом натянул его на себя,
смастерил корону из газеты «Красный чернозем» – решил
изобразить из себя Богиню Революции. Розовая дырочка от пули с
закорявленной сухой каемочкой выглядела вполне завлекательно, как
настоящая, потому что таковой и была. За этот костюм
молодой командир получил вторую премию, а первая досталась его
подручному, Упырю, облившемуся с ног до головы красной краской,
сыгравшего таким образом роль Народного Мстителя. Этот
Упырь все допытывался, куда Пал Иваныч девал меньшую графскую
девчонку? Не утекла ли она, зараза, к белым, а затем и через
границу в Америку? А то, дескать, напишет там, за океаном,
какую-нибудь обличительную книгу и потребует вернуть ей
прежние владения…Пал Иваныч соврал ему, что бросил графинюшку в
колодец, нарушив таким образом телефонный приказ, согласно
которому трупы графской семьи надлежало сжечь на поленицах
конфискованных заранее дров.

Вернулся из клуба далеко за полночь, сильно усталый и все еще
пьяный, заглянул мимоходом на сеновал. Потрогал холодную девушку,
и она вдруг зашевелилась, открыла глаза, смотрит, словно
фарфоровая кукла… Белые руки плавно поднялись, обхватили Пал
Иваныча вокруг шеи – такой холод мурашечный по всему телу
командира прошел, будто заиндевелые ветки к нему прикоснулись.

– В тот день ее фактическая мертвость вошла в меня! – вспоминал
старик, хлюпая носом, из которого бежали одна за другой
прозрачные увесистые капли. – И понял, что наше общее огромное дело
мертво, и никакой счастливой жизни мы с помощью маузера не
построим… Она встала, увлекла меня за собой той особой силой
уходящего общественного строя, который еще достаточно силен
и похотлив, затанцевала по глиняному полу сарая под звуки
вальса, доносящегося из усадьбы, преобразованной в Красный
клуб, где играл мелодию вот этот самый граммофон…

Под утро графинюшку разморило смертельной болезнью от сквозной
прострельной раны. Она прилегла на прежнее место, в продавленную
ямку. Пал Иваныч вернул ей платье, залапанное алыми
пятернями Упыря – все цапался во время танцев, пока не получил по
рылу.

Достал на рассвете Пал Иваныч свою серебряную зажигалку в образе
дьявола с рожками и свиным рылом, и поджег в нескольких местах
сено. Спустя минуту полыхал уже весь сарай. Потом едва
отвертелся от трибунала за уничтожение запасов корма. Признался
по-честному, что был пьян, и его простили.

– За что вы, вредный старик, ее убили? – негодовал Лева. – Могли бы и отпустить…

– Нельзя! – кричал старик тонким визгливым голосом. – Эта графинюшка
кровь нашу народную, крестьянскую, неосознанно пила
посредством своих раззолоченных уст, которые мне довелось
поцеловать напоследок… Эх, добраться бы мне до ее дедов и прадедов,
до самого первого лохматого феодала! До самого первого тирана
на свете! Но, увы, – за грехи предков всегда расплачивается
потомство. Вот я и приложился к ее подрагивающей бледно–
простреленной груди, вздрагивающей от моих жарких и сухих
мстительных губ и отсосал обратный глоточек, осолонил язык
терпкой каплей справедливости. И обожгла данная капля мой
простонародный рот. До сих пор чуется на языке та чудесная капля,
взахлеб проглоченная, словно все кнуты барские я, тогдашний
молодой боец, всосал в свои кишки солитеровым маневром. Со
времен гражданской и по сей день не прекращается кнутовое
шевеление моих внутренностей. Я плачу, когда вспоминаю эту
девчонку, классовую врагиню, хочу умереть, но мое железное сердце
не желает останавливаться. И выступает поверх моей кожи
жатвенный лошадиный пот, выдавленный жаркими веками на знойных
бескрайных полях. Зато душа моя вздувается, пухнет,
непригодная ни в какое дело. Я бы расстрелял Того, кто вставил в
меня железное неверующее сердце согласно законам атеизма.
Выгорело, товарищи, мое великое и безответственное революционное
Я. Месть – она как местность, дорогие мои товарищи селькоры,
– неизменная и низменная, зарастает периодически и сезонно,
вроде травяной крапивы, и также скащивается – зеленая
пахучая масса в багровых цветах увядания.

Лева не верил его рассказу. То, что не умерла – чудеса юного
организма. Но с какой стати ей вздумалось танцевать с Пал Иванычем?

– Так ведь я совсем молодой был!'– воскликнул старик, удивляясь Левиной тупости.

Я слушал их спор, подкручивал помаленьку пружину граммофона, ощущая
теплоту и гладкость роговой рукоятки, словно о н а , юная
графиня, сама только что нагрела ее своей ладонью. Неожиданно
раздался хруст, внутри ящика нечто простонало тревожным
женским голосом. Рука моя, крутившая пружину, будто в пустоту
провалилась. Сломался граммофон! Терпко и горько пахли первые
опавшие листья – яркие, словно оранжевые огоньки. Стоптанные
колокольчики и фиалки лежали вповалку вдруг поперек друга,
словно бойцы, погибшие на своем цветочном фронте.

– Неужто вы и в самом деде застрелили ее, дедушка? – спросил Лева.

– Кого? – старик открыл глаза, тупо глядел на него. – Вы бы спели
чего-нибудь, ребята, а граммофон я отдам часовщику – он
склепает пружину.

– Дурак ты, Пал Иваныч, – вздохнул Лева. – Такую девушку загубил! В
нее, наверное, влюбиться было можно...

Ветеран вяло махнул темной иссохшей рукой, послал Леву куда подальше.

Старик достал из кармана галифе золотые обшарпанные часы,
привязанные куском разлохмаченного шпагата к солдатскому
потрескавшемуся ремню, взглянул на погнутые стрелки – ветеран собирался
пойти на районный съезд арендаторов и фермеров, которые тогда
еще были в новинку. Проходили бурные послеперестроечные
собрания, на которых Пал Иваныч один давал последний бой
ненавистной ему частной собственности, сгубившей мир до последнего
травяного корешка.

«Опомнитесь! – кричал он, вскарабкавшись без приглашения на фанерную
трибуну. – Социализм разрешал вам смотреть в небо, а
кулацкий земляной капитализм вновь пригнетет вас к земле. Неужели
вам снова хочется быть ее, земли, рабами?»

Вчера на рассвете старик самолично видел низкую летящую кастрюлю, в
которой сидел дымящийся паренек с красной ошпаренной кожей,
а может быть, и вовсе без оной. Свесившись вниз, молодой
человек выкрикивал неразборчивые лозунги, и призывал к
неопределенным действиям.

Пал Иваныч в тот же момент помчался в хату за кочережкой, чтобы
сбить гада на лету, но тарелка скрылась в направлении деревни
Вешаловка, где до сих пор в уголке колхозного амбара
функционировал музей Голода, организованный Пал Иванычем в 22-м году.

Он поднялся с бревна, побрел на одеревеневших от долгого сидения
ногах домой, наступил, словно слепой, на граммофон, отломив
трубу в самом ее основании. Упал, завопил:

– Я из ваших марсианских тарелок месиво сделаю!

Не старик – концерт ходячий!

Поверх яблонь, в густом синем небе, пушисто расплескивался след
реактивного самолета – на юг летели столичные люди, бархатный
сезон! Небо спокойное, глубокое до головокружения, какое
бывает только в сентябре.