Проза

«Ужас перед смертью охватывает даже монетодырчатых...» – записал
Лева в своем дневнике, оставшимся лежать в ящике его
письменного стола. Что он хотел этим оказать? «Люди-копилки» – такой
образ можно встретить в некоторых его опубликованных статьях.

В нашей компании часто случались мелкие денежные затруднения, но,
тем не менее, Лева ухитрялся коллекционировать юбилейные
рубли, собираясь в будущем купить автомобиль. А юбилейные монеты
в те последние социалистические годы выпускались довольно
часто. Как заведется красивенький тяжеленький рублик в
кармане, так Лева сразу несет его домой и поскорее опускает в
копилку, солидную и пузатую свинью – глиняную и расписную. А
когда свинья наполнилась до отказа, он вдобавок купил глиняного
медведя с щелью на сгорбатившейся лаковой спине. У зверя
была немного страшная алая пасть. Зато на груди гармошка с
яркими раскрашенными мехами. В пустого медведя рубли падали с
особенным звоном, который словно бы говорил о том, что многие
мечты в нашей жизни трудно достижимы. Рядом с медведем
стояла тяжелая пыльная свинья на раскоряченных глиняных ножках,
готовая в любой момент опороситься выводком симпатичных
металлических кружочков.

А сколько раз в трудные моменты мы с Пал Иванычем намекали Леве на
переполненную рублями копилку! Скоро, дескать, юбилей,
70-летие Октября, новых монет наштампуют!.. Но Лева хмуро
отмалчивался, делая вид, что не слышит наших «закидонов». Кстати, к
70-летию Октября юбилейные монеты так и не вышли, хотя в
газетах печатали изображения крейсера «Аврора» с мачтами,
похожими на кресты. Говорят, из-за этих крестов монеты так и не
допустили к чеканке. Дескать, такой рисунок ставит крест на
всем смысле Октября! Правда, в открытой печати об этом не
было ни слова, народ сам догадывался и кумекал по фотографиям
монет, опрометчиво опубликованным во всех советских газетах,
в том числе и в районных.

Однажды так захотелось выпить, что пришлось пойти в больницу, на
День донора. На двоих с Левой мы должны были получить бутылку
спирта плюс талоны на хороший обед в колхозной столовой.

Как всегда, старик с нами увязался, хотя мы просили его посидеть
час-другой дома.

– Вам, дедушка, не положено кровь сдавать! – сказал наш знакомый
врач по имени Василь Василич.

– Ты не смотри, товарищ доктор, что я тощий и сухой, как дерево, –
серчал старик. – Моя кровь еще тогдашняя, с кумачовым
оттенком. Такой кровью пренебрегать нельзя. Записывай меня скорее в
доноры!»

– Донор должен быть здоровым, как телок, а вы, дедуля, судя по
всему, давно вышли из донорского состава...» – Василь Василич,
подмигнув, распорядился просто так выдать старику двести
граммов спирта из своих личных запасов, лишь бы старик оказался
от своей затеи со сдачей крови. Ветеран остался доволен таким
раскладом, но, придерживаясь во всем принципа
справедливости, велел взять у нас о Левой крови больше нормы, а то она-де
застоялась в наших провинциально-скучных кругах.

Василь Василич, несмотря на занятость и суету, охотно поболтал с
ветераном на революционно-космические темы. Доктор-философ
рассуждает похлеще всех наших редакционных умников. У него были
некоторые, так сказать, «принципы». Свой приусадебный
участок он пахал только лошадью, хотя трактористы каждую весну
навязывались за бутылку. На огород он приглашал нашего
редакционного конюха Сапрона с его незаменимой кобылой Майкой.
Василь Василич любил ходить за сохой сам. Угостит, бывало,
Сапрона разведенным спиртом, а сам, обливаясь потом, увязая
кирзачами в мягкой почве, ходит за сохой, спотыкаясь и мелко
перебирая ногами. Несмотря на крепкое сложение, доктор быстро
выбился из сил. Тогда Сапрон вставал с земли, отряхал штаны от
налипших травинок, мягко и властно отстранял упыхавшегося
доктора от сохи, дергал вожжи, ругался на кобылу десятиэтажным
матом: пошла мать твою!..

По отношению к понятию «земля» доктор и Пал Иваныч были, что
называется, антагонисты. Наш ветеран полагал, что почва, как
таковая, являясь плодородным слоем, отвлекает деревенских
пролетариев от борьбы за всеобщую справедливость. Хлеб для
пропитания? Его можно отнять у мировой буржуазии. Запасы земных недр
также должны принадлежать всем трудящимся, а не группе
мошенников… Так они могли разговаривать очень долго, то согласно
кивая головами, то насмешливо показывая пальцем на
оппонента.

Вскоре Левы опять неожиданно взял расчет в редакции. Оказывается,
ему предложили должность директора местного аэропорта. Там и
зарплата повыше, и премия каждый месяц, и в областной город
можно в любой день бесплатно слетать. Но главное преимущество
новой должности – обилие свободного времени, которое так
нужно писателю! Сиди себе день-деньской, отвечай на
радиозапросы, и сочиняй романы о передовиках производства. Или
чего-нибудь историческое, про князей и битвы – то с половцами, то с
варягами. Потупившись, Лева, подчеркивал главный факт: к
нему, как к начальнику аэропорта, все проявляют теперь гораздо
больше уважения. Не успел в должность вступить, а уже
повсюду называют по имени-отчеству: Лев Иванович!..

За поселком простирался широкий луг, который с начала 60-х лет
прошлого века стал именоваться «аэродромом». Там иногда садились
желтопузые симпатичные бипланы АН-2, прозванные в народе
«Аннушками», а также «кукурузниками». Леве эти самолеты тоже
нравились. Он авторитетно разъяснял, что в случае аварии
«аннушка» не разобьется, но спланирует на всякое ровное поле.

Вступив в новую должность, наш друг слегка заважничал и с неделю не
заглядывал в Пал Иванычеву избушку. Дескать, некогда,
занимаюсь приемкой дел. Но вторую неделю не выдержал и пришел к
нам в своей новой аэрофлотовской форме, в фуражке с красивой
золотистой эмблемой. Мы со стариком даже с лавки привстали:
что за генерал заявился? Выпить с нами в тот вечер Лева
отказался, зато пригласил меня и старика покататься на самолете.
Бесплатно, разумеется.

Час неспешной стариковской ходьбы, и уже у кромки широчайшего поля,
посреди которого болтался на высокой мачте полосатый чулок,
толсто надуваемый ветром. Рядом с мачтой одиноко и
неприкаянно стоял серый щитовой дом, покрытый свежими листами шифера.
Кое-где листов не хватало, вместо них зияли квадраты
черноты. Поэтому Лева иногда оставался ночевать в «аэропорту» –
караулил воров. Новый начальник, размахивая руками, объяснял
нам, что здесь к чему. Сверкала на околыше фуражки двукрылая
кокарда, на кителе ярко блестели пуговицы. Даже Пал Иваныч
слегка робел перед таким новым Левой. Тот заметил это, и
начал то и дело прикладывать ладонь к козырьку, с генеральской
важностью отдавая честь, ветерану, который машинально отвечал
точно так же. Разбитые сапоги ветерана не шли ни в какое
сравнение с Левиными туфлями, сверкавшими, словно два
маленьких зеркальца.

Вскоре прилетел самолет сельхозавиации и пилот, по просьбе Левы,
взял нас на борт и сделал несколько кругов над поселком.

Сверху все виделось по-другому: зеркала прудов, зелень улиц, зеленые
полоски огородов, желтый кубик райкома. Блестела ниточка
железной дороги, чуть накренясь, стояла старинная водонапорная
башня.

Старик тыкал ногтем в стекло иллюминатора, словно хотел проткнуть
насквозь большие квадраты колхозных полей. Он, летевший на
самолете второй раз в жизни, заметил в изгибах оврагов змеиные
улыбки затаившихся крепостных рабов, которых он безуспешно
пытался освободить в начале 20-го века.

– Ах, чтоб всех вас!.. – выругался ветеран.

Тут я заметил и узнал свой домик, казавшийся крохотным с высоты.
Полувековая береза над ним – просто кустик. Мать стояла с
ведром у колонки набирала воду. Она вдруг взглянула в небо,
словно увидела меня, прильнувшего к пыльному иллюминатору
самолета... Я друг почувствовал невыносимую тоску. И Пал Иваныч
замолчал, и Лева на время отбросил свою важность – кажется, мы
все задумались о чем-то одинаковом, что трудно иногда
выразить словами.

Но тут Лева увидел на окраине, среди осиновых зарослей, развалины
дома, в котором до революции жил учитель, известный нигилист
по фамилии Отчаев. Тот самый, что сочинил «Молитву
революционера». Лева поправил на голове форменный картуз:

– Еще совсем недавно я мечтал поселиться в такой глинобитной хате,
чтобы сидеть при свечах не над манифестами и листовками а над
своими романами… Теперь, друзья, у меня будет время для
творчества, и своими художественными творениями я призову
Россию к свету, дам ей новую идею взамен прогнившей старой!..
Трудно достичь такого же уровня ненависти к своей стране,
какого достиг когда-то Отчаев... И вот теперь я лечу над всей
своей прошлой нетворческой жизнью, над озлобленностью,
пьянством, глупыми поступками – своими и чужими...

С того дня Левина жизнь, действительно, пошла в несколько ином
направлении. Конечно, он скучал по нашей дружной компании, однако
и работы поначалу у него было много. И за новый роман он
взялся с упоением, писал его целыми днями, тем более, что
произведение было посвящено летчикам сельхозавиации.

По утрам в аэропорт приходили мужики из соседней деревушки, стояли
на бетонном пороге, мяли в ладонях картузы, словно персонажи
тургеневских рассказов:

– Дозвольте, Лев Иваныч, малость сенца подкосить?

– Запрещено во время посадки самолета посторонним на полосе
находиться… – ворчал Лева.

А мужики приходили не с пустыми руками: в полотняных авоськах
угадывались солидные банки с самогоном. Еще никто не отказывался
от такого «сурьёзного» напитка, первач специально для
начальника аэропорта выгнан! В придачу шмат сала, пара молодых
луковиц, соленые огурчики в разбухшей от рассола газете, даже
кусок зачерствелого хлеба не забыли приложить. Как тут
отказать сельскому труженику? Тем более, что траву на взлетной
полосе все равно полагается выкашивать согласно инструкции. К
тому же кланялись мужики новому начальнику, как-то очень
ловко, покладисто.

Банки перекочевывали в крохотную кладовку, а мужики уже к вечеру
появлялись на лугу с косами, работали сноровисто, до сумерек.
Ранним утром докашивали делянку. В семь часов делали перекур
– прилетал утренний самолет с почтой и ранними пассажирами.
А когда «кукурузник» улетал, забрав пассажиров и небольшие
грузы, косцы работали – до полуденной жары.

Лева тосковал по газетной работе. Иногда, прихватив дармовую
самогонку, он заходил ко мне в редакцию, затем мы вместе шли

к Пал Иванычу. Мундир синего небесного цвета на Леве постепенно
залоснился, покрылся пятнами. Форменная фуражка, которую старик
называл «белогвардейской», тоже постарела, на ней появились
дырочки от соляной кислоты. Казенные туфли он не чистил,
носки у них сбились, стали белыми.

Однажды он нашел нас со стариком в саду, где мы допивали бидончик
кислого пива – такое продавали в кафе, а хорошее пиво, как это
водится, придерживали, чтобы оно тоже прокисло. Лева,
хлебнув стакан «кислятины» сморщился, и слегка высокомерным
голосом начальника средней руки предложил нам с Пал Иванычем
работу. Стоимость работы – двести рублей тогдашними советскими
деньгами, выделенными областным руководством для ремонта
туалета в нашем районном аэропорту. Надо было в срочном порядке
заменить покосившуюся деревянную будку.

Ударили по рукам, Лева завел мотоцикл и привез нас на аэродром.
Поглядели мы на этот туалет и решили, что новую будку делать нет
смысла – эта еще послужит! Достаточно вырыть новую
выгребную яму, затем перенести туда будку – вот и все дела.

Пал Иваныч ворчал: несмотря на свое пролетарское воспитание,
физических трудов он не любил. К тому же мы отпили из банки
самогона. Но, заметив, что мы с Левой пропустили уже по второй, сам
решил подать пример в труде: взял лопату, и начал копать
яму. Тяжело дыша, припоминал, как в 18-м белоказаки вывели его
на этот луг расстреливать. По их приказу, на этом самом
месте, рыл себе могилу. Воистину мир тесен!..

(Окончание следует)