Проза

Начало

Окончание

Старик озирался по сторонам. Он был трезв и грустен. По лбу и
щекам его ползли крупные капли пота. Казалось, он плачет всем
своим морщинистым усталым лицом, но это было обманчивое впечатление.
Он перестал копать, оперся на черенок лопаты. Мы с Левой молча
глядели на ветерана, ждали, что скажет еще. Приступать к работе
ужасно не хотелось. Пусть лучше старик рассказывает про гражданскую
войну.

– Меня освободили «зеленые», хоронившиеся во-о-н в том лесочке,
– Старик указал подрагивающим пальцем вдаль, на лес, верхушки
которого торчали из лощины. Анархисты разоружили испуганных протрезвевших
казаков и отпустили их восвояси. А комиссара взяли к себе на временное
довольствие…

– Врешь ты все, старик… – вздохнул Лева, и, поплевав на ладони,
взялся за черенок второй лопаты. Мне досталась совковая – она
пригодится позже, когда яма будет углублена.

Работа поначалу шла быстро – яму вырыли в рост человека. Лева
сказал, что на его век начальника аэропорта и такой глубины достаточно.
0сталось зачистить стенки, освободить дно от крошек, и дело, считай,
сделано.

Мы с Левой опускались и залезали в яму по маленькое наспех сколоченной
лестнице. А старик и вовсе никуда не вылезал – требовал, чтобы
стаканчик и закуску ему подавали вниз. Постепенно мы «хорошели»,
а будка еще не была перенесена. И старую яму надо было как-то
закрыть, чтобы в нее не упали по неосторожности пассажиры. Лева
проводил вечерний самолет, и почувствовал себя совершенно свободным:

– Эх, гульнем сегодня! – он щелкал ногтем по едва начатой трехлитровой
банке самогона.

Пал Иваныч нас поторапливал:

– Некогда мне тут с вами, ребята, сантехническими узлами заниматься.
Мне надо срочно закончить статью, в которой я развяжу «исторический
узелок» – принцип сменяемости эпох. Статья называется «Маски Родины»
и посвящается так называемому «развитому социализму», который
и маска, прикрывающая угрюмое выражение народного лица.

Лева велел всем вылезать: яма достаточно глубока, надо теперь
принести из аэропорта два бруска, на которые будет установлен
туалет.

Мы вытащили старика из ямы, взяли его под руки и повели в аэропорт,
не забыв забрать с собой банку и закуску.

– Маски уродины... – буркнул Лева отяжелевшими губами, передразнивая
Пал Иваныча. – Призраки и фантомы, не имеющие ничего общего с
реальностью. А я был и остаюсь реалистом!

В помещении аэропорта висели несколько зеркал, повешенных Левиным
предшественником. Новые, не успевшие потускнеть, с крупными радужными
гранями, – они явственно, чуть выпукло, отражали наши разгоряченные
физиономии. Странно и немножечко стыдно видеть свое пьяное отражение.
В такие моменты хочется мгновенно отрезвиться и стать нормальным
человеком, но зеркало словно бы не желает отпускать твой искаженный
хмелем образ. Пал Иваныч сказал, что мы с Левой похожи на анархистов,
застрявших в болоте. Ветеран приказал Леве снять эти никому не
нужные зеркала и перенести их к нему в погреб – для пополнения
отражения и без того многочисленных призраков, требующих неположенных
им материальных льгот.

Статью про «маски» старик писал по ночам. В эту глухую пору мысль
у него работала с «революционной сердечностью».

Выпили еще, поспорили, о том, сем, пошумели, наполняя эхом голосов
две небольшие полупустые комнаты. Надо было устанавливать туалет
на бруски, а нам захотелось вдруг спать. Лева заснул в своем начальническом
кресле, Пал Иваныч прилег на широкую лавку для пассажиров, а я
все разглядывал пикающую рацию с красным огоньком. Иногда в динамике
раздавались голоса диспетчеров и летчиков местной авиации. Нас
эти переговоры не касались. На ночь Лева рацию вообще отключал.
Очнулся я на рассвете на полу, на разбросанных газетах. Лева продолжал
спать сидя, уронив голову на большой директорский стол. В углу
все также шуршала и попискивала включенная рация, светился красный
огонек.

Я встал, разминая бока и спину, подошел и окну. В небе догорали
яркие звезды, чуть взлохматившиеся от стоявшей в глазах сонной
влаги. С перепоя всегда кажется, что взгляд твой живет и существует
как бы сам по себе, а все предметы вокруг видятся отстраненными
и фантастическими. Казалось, у каждой звездочки есть своя маленькая,
хитро подмигивающая рожица.

Светлел край неба, имевшего полынный оттенок, облака набирали
с каждой минутой густой фиолетовый цвет. Чернела – не выкошенная
кромка взлетной полосы. Роса сделала этот краешек степи ярко-серебряным,
отражающим умирающий свет луны. Неподвижный столб с обвисшим полосатым
чулком словно бы напоминал о тщетности, обреченности на половинчатость,
недоделанность всех человеческих планов. Луна, положив, светлую
мохнатую лапу на сверкающие кроны лозин, хитро подмигивала опухолевидным
лицом. Алкоголь, выдыхаемый из легких, мутил стекло окна, за которым
в серой утренней дымке расстилались поля двух соседних колхозов,
где недавно проходил семинар полеводов, о котором я так и не дописал
срочную статью. Что теперь скажет редактор?..

Ту вдруг вспомнил: а где же Пал Иваныч? Оглянулся – лавка пустая…
Наверное, ушел домой, дописывать свои «Маски Родины». Хорошо быть
пенсионером – не надо ходить на работу, пиши, чего хочешь, как
вольный творец.

И Лева неплохо устроился: вот проснется, опохмелится и, приняв
утренний самолет, будет населять пространство своего романа различными
персонажами. Как всегда, он будет стремиться к ''реальности»,
когда у каждого героя ''лицо», а не черт знает что...

Я взял более чем почти пустую банку, наклонил ее, налил себе немного
в стакан. Выпил, закусил луковицей, присел на опустевшую лавку.
Горизонт быстро светлел, и я опять задремал в комнате ожидания
для пассажиров. Проснулся от укуса мухи, взглянул за окно. Над
лесополосой уже вставало крупное красное солнце. Муха, ползающая
по стеклу окна, гуляла, казалось, прямо по округлости солнечного
диска, вырастала вместе с ним до гигантских размеров. Во рту сухо,
но желания выпить, как такового, у меня уже не было. Пора, наверное,
сходить домой, и успокоить мать. Она всегда переживала, когда
я не приходил ночевать. Однако общее ощущение организма как бы
намекало, что надо добавить еще граммов сто, и затем уже идти
по другим делам. Возле лесополосы, на травяной полосе, неловко
прыгали лошади со спутанными передними ногами. Чернели макушки
леса, в котором когда-то прятались «зеленые» партизаны, так удачно
спасшие нашего Пал Иваныча. На обочине степи сиротливо торчала
будка, которую мы не успели поставить над новой ямой.

Я растолкал Леву: в любой момент могла прилететь комиссия.

– А где же Пал? – спросил он.

– Ушел, наверное, домой, сочинять свою забавную статью, – ответил
я.

Лева хмуро кивнул и сел как следует за стол – опохмеляться. Едва
он успел выпить сто грамм, как в небе над нашим маленьким аэропортом
послышался шум подлетающего самолета.

– Собери с пола газеты! – крикнул Лева, а сам торопливо жевал
лук и пригораживал на голове мятую форменную фуражку. Дыхнув на
зеркало, повернулся и побежал на улицу, где на светлой выкошенной
полосе аэродрома уже приземлилась и разворачивалась, ревя мотором,
пузатая четырехкрылая «Аннушка». В утренних лучах сверкали лопасти
пропеллера, замедляющие свое вращение.

Лева встречал начальство, придерживая фуражку за потускневший
глянцевый козырек. Мятые, в складках, форменные штаны трубами
трепыхались на ветру. Даже издалека были заметны масляные мотоциклетные
пятна на заду и на щиколотках. Потоки воздуха, поднимаемые пропеллером,
постепенно угасали. Двигатель заглох. Открылась округлая дверь
самолета и по маленьким выкинутым ступенькам на траву вышли три
человека в отутюженных аэрофлотовских костюмах. Вот она, комиссия!

Через окно мне было видно, как Лева что-то докладывает, держа
ладонь у виска. К его туфлям, потерявшим свой блеск, налипла желтая
глина, китель застегнут наискосок, через пуговицу, и топорщился,
отчего вся его фигура казалась вытянутой в воздухе по диагонали.

Главный начальник махал руками и за что-то ругал Леву. Члены комиссии
медленным ответственным ходом приблизились к старой яме с подернувшимися
сухой пленкой нечистотами, которую мы не успели зарыть.

Слышались громкие упреки: деньги Леве выделили, доски оструганные
на самолете привезли, а он эти доски частично пропил...

Лева затравленным взглядом скользнул по пыльным стеклам избушки
аэропорта, увидел меня, и как-то еще более угнулся, натянул картуз
козырьком на глаза. Сделал мне осторожный и четкий жест рукой:
дескать, уж этих-то я как-нибудь облапошу!..

Я вышел на порог, изображая раннего пассажира. Порог тоже надо
было в некоторых местах подремонтировать, но мешок цемента, привезенный
специальным авиационным рейсом, Лева пропил деревенским мужикам.

Я смотрел на Левино вдохновенное лицо – он оправдывался. Человек
с похмелья, если его загнать в угол, способен на многое. В таких
ситуациях в больном человеке пробуждается оратор. Комиссия некоторое
время заворожено слушала Леву, похожего в своем форменном костюмчике
на провинившегося гимназиста.

Один из начальников, высокий и тощий, с одновременным выражением
на смуглом лице значительности и брезгливости, открыл писклявую
дверцу покрашенного сортира, стоящего посреди густой травы.

– А где же яма? – удивился член комиссии.

-Яма готова! – выпалил Лева. – Да вот же она…

И повел комиссию к свежей яме, которую мы выкопали вчера. Я невольно
порадовался за своего друга – хоть что-то он успел сделать, чтобы
отчитаться перед начальством.

Но тут в яме что-то заворочалось, донесся знакомый визгливый голос.
Пал Иваныч! Мы Левой издалека переглянулись. Вот так номер! Мы-то
думали, что старый чудак ушел домой и сочиняет статью о мистических
ликах Родины, а он, оказывается, упал, словно младенец, на дно
ямы и заснул.

Старик требовал скорее достать его наружу, отряхивал брюки-галифе
и китель от крошек проклинаемой им «равнодушной» глины.

Главный начальник повернул к Леве свое круглое, побагровевшее
лицо: это что за фокусы? Остальные два члена комиссии озабоченно
переглянулись. Стало понятно, что «летная» карьера Левы закончилась.

Я принес лестницу, валявшуюся за террасой, опустило ее в яму.
Протянул ветерану руку, помог ему выбраться наружу. Пал Иваныч
вылез и, оглядевшись, увидел незнакомых людей в синей форме. Наш
активист принялся ругать все комиссии мира за формализм в работе.
И что это за привычка: являться на объект всегда не вовремя и
неожиданно? Чем солиднее комиссия, тем дольше и тщательнее надо
готовиться к ее приезду...

Комиссия не стала слушать разглагольствовал старика, повела Леву
в кабинет – писать заявление с просьбой уволить его собственному
желанию.

Мы со стариком побрели домой.

…После обеда в редакционном коридоре объявился Лева – в обычном
своем затасканном пиджаке и джинсах, стертых на коленях до белизны.
Все его карманы подозрительно оттопыривались. Лева запустил руку
в один из них, достал пригоршню юбилейных рублей. Тут и редактор
вдруг объявился в коридоре, взглянул, примирительно прищурившись,
на бывшего коллегу:

– Не пора ли на работу, Лев?.. Кстати, почему у тебя лицо такое
красно-коричневое?..

Лева обиженно оправдывался: дескать, покраснел от жары, а коричневое
– это не краска, а глина.

– Ладно, это всё шутки, вздохнул редактор. – Когда выйдешь на
работу?

– Дня через три… – буркнул Лева. – Мне надо еще дела сдать…

Редактор кивнул. Начался сезон отпусков, сотрудников не хватало,
и возвращение многопишущего Левы в редакцию было бы весьма кстати.

Наступило время обеда, мы с Левой вышли на улицу. Он говорил о
том, что всё – суета сует. Должности, оклады, творческие амбиции,
копилки... Смерть выбирает маску Движения и маску Времени. Ей
вполне хватает двух масок.

Мы зашли в магазин. В винном отделе продавали одни лишь «мерзавчики».
Так называли в народе крошечные стограммовые бутылки, похожие
на аптечные пузырьки. Суть социального эксперимента заключалась
в том, что человек, не желающий крепко напиваться, мог ограничиться
одним-двумя

«мерзавчиками».

Лева полез в один карман, затем в другой, высыпая на прилавок
звякающие рубли. Продавщица с тревогой смотрела на нас: вдруг
фальшивомонетчики объявились? Ведь в «ихней» редакции полно свинца
и всяческих отливных машин.

Набили полную авоську этих «мерзавчиков» и прямым ходом двинулись
к ветерану, заранее уверенные, в том, что он уже поджидает нас
с какой-нибудь новой забавной статьей.

Путь лежал по аллее парка, в запахе разогретых солнцем тополей,
затем тропинка свернула в тень бывшей церкви, где от замшелых
кирпичных стен ощутимо дохнуло сыростью.