Проза

В те молодые годы Лева успевал много читать. Отлеживаясь с похмелья,
мог за день «проглотить» толстую книгу. Цитировал наизусть Соловьева, Бердяева, Чаадаева, Ницше, был нашпигован цитатами из Достоевского.
Роман «Бесы» был для него неиссякаемым источником вдохновения.

– Надо искать новую идею для России! – часто восклицал наш многочитающий
друг. – Перестройка вместе с ее «сухим законом» летит в тартарары,
и я по-прежнему схожу с ума от окружающего меня идиотизма. Был
бы жив мой великий тезка, он бы подсказал, что делать.

Пал Иваныч часто спорил с Левой и нередко одерживал победу благодаря
крикливому дребезжащему голосу и незаменимой ореховой тросточке,
щелкавшей по всем окружающим предметам, а иногда, как бы невзначай,
по дрожащей, азартно вытянутой вперед ладони оппонента.

– Ничего ты, Левчик, заново уже не придумаешь! – смеялся престарелый
идеолог. – Россия отвернется теперь от всякого новшества, потому
что всякий раз она напяливает на себя новую маску. Чудней революции
чуда не бывает. Опоздал ты Левчик, к историческим пирогам. Организовать
нечто всеобщевозбудительное можно всегда, но при этом появляется
некий замшелый вопросик: зачем?.. Мой дед рассказывал про своего
деда: у того был барин свихнутый, вроде тебя, Левушка, от разных
книжек. Затеял тот баринок построить в своей усадьбе «каманис»
– что-то вроде колхозной столовой и велел загонять туда мужиков
сообща обедать. Харчи бесплатные барин предоставлял и требовал
за это лишний оброк. Чем больше еды на столе, и чем она вкуснее,
тем больше надо мужикам вкалывать. «Эге! – сообразили мужики,
которые головастее. – Барин-то опять нас обманывает!»

Взяли да и сожгли сарай, а заодно и поместье. Вот тебе, считай,
и бунт, войска губернатор тогдашний посылал для усмирения. Не
удалось барину обмануть мужиков хитрыми «каманистическими» обедами!
Правда, и барин тоже был признан сумасшедшим, и по решению царя
его отправили в Крым в качестве наказания и одновременного лечения.

Иногда выпивали в редакции, закрывшись в кабинете, где Пал Иваныч
чувствовал себя не очень вольготно, и свой костыль взметал в воздух
гораздо реже: чуял учреждение, в котором находится!

Пьяный Лева непостижимым образом искал свой дух за покосившимся
шкафом, набитом старыми, свернутыми в трубку, газетными оттисками.

Старик пощелкивал пробкой сухого графина: ты, Левчик, еще не вышел
из умственного оцепенения прошлой жизни. Фантазия твоя не успела
распалиться, и действует поверхностно. Отбрось реализм уходящего
века! Долой расстрельные и колючепроволочные страхи!

Я слушал эти умные разговоры, отстукивая на пишущей машинке отчет
с совещания агрономов. Пальцы почему-то не хотели ударять по нужным
клавишам. Первые две странички отчета были уже в наборе, и я с
трудом одолевал третью. Слова-уродцы ломали логику статьи своим
«стрататанным» смыслом – так выбилось тогда набегающими друг на
друга литерами. Строчки то карабкались вверх, то стекали вниз.
Каретка машинки терпеливо скрежетала, устанавливая неизменно ровные
поля. С полями все было нормально, и это немного утешало.

– Перестань! – кричал Лева, шмякаясь задом на кучу старых газетных
подшивок. – Все равно никто не будет читать наши навозно-одобрятельные
статьи… Идея?.. Кому она сейчас нужна? Идеями занимаются московские
чиновники с различно оплачиваемой степенью безразличия. Заботясь
о собственном счете в банке, они не хотят выдумывать нечто центрально-человеческое.
Я газетчик, враль, но все же русский человек, а, стало быть, существо
исключительное.

Пал Иваныч еще громче застучал пробкой пустого графина

– Идеологические нытье прекратить! – потребовал он.

– В наш маленький кабинет, резко распахивая дверь, то и дело заглядывал
редактор Бадиков:

– Это что тут такое? Почему собрались опять? Места другого нет,
что ли? Меньше болтайте, больше пишите, первую полосу забивать
нечем… Вы-то, друзья неразлучные, после рабочего дня продолжите
свои «диспуты», а я останусь сидеть вместе с наборщиками и печатниками
до утра...

Бадиков с неудовольствием поглядывал на невозмутимого Пал Иваныча.

Лева, не в силах рывком подняться с подшивок, величественным жестом
профессионала поднимал вверх короткопалую ладонь: сделаем, шеф,
какие вопросы!.. Багровое бородатое лицо его сияло обязательностью.

Дождавшись, когда редактор уйдет, Лева кое-как вставал, усаживался
на свое рабочее место. Лист бумаги, подталкиваемый вялой рукой,
с неохотой, сминаясь, подползал в нужную точку стола, где его
сподручнее зацепить ногтями. Лева хватался за авторучку, утыкался
носом в бумагу, глаза его закрывались. Понимая, что рукой писать
он не в состоянии, велел подать ему пишущую машинку. Заправить
самостоятельно лист бумаги в каретку Леве не удалось, и я ему
помог. Лева вскинул палец, и, прицелившись, ударял им в гущу клавиш,
которые кучей вскинулись вверх, тихо клацнули. Лева с усилием
приоткрыл глаза, в которых дотлевала искорка газетного творчества.

Мы с Пал Иванычем спрятали Леву за шкаф, где вместо матраса были
разложены старые растрепанные подшивки, давая ему возможность
поспать. А я, сдав «агрономов» в набор, и собрав в кулак всю оставшуюся
волю, принимался сочинять вместо Левы репортаж с пастбищ. И хотя
я в этом рейде не был, и Левин почерк разбирал плохо, какую-то
галиматью мне настучать удалось. Образы надоев и привесов выходили
у меня врастопырку. И тут еще старик лез под руку, тыкал в лист
бумаги синим закрученным ногтем, в некоторых местах прокалывая
буковки насквозь:

– Этого председателя давно пора сместить!.. Этого зоотехника тоже!..
Коровы на голодном пайке!.. Долой устаревшую форму отчетности!..

Статья готова!.. Пал Иваныч, водрузив на нос очки с толстыми стеклами,
сделал своей рукой корявую правку. Затем я отнес статью в наборный
цех и вручил ее линотиписту Виктору Степанычу, попросив его «набрать
внимательнее». Повернув на мгновенье свое серое лицо, Виктор Степанович
взглянул на меня своим коротким понимающим взглядом. Серое лицо
его было невозмутимо. Он кивнул, продолжая вести набор своими
толстыми, с виду неуклюжими пальцами. Сверху золотистым дождем
сыпались одна за другой латунные матрицы, образуя сверкающую строчку.
Лязгнул круглый вращающийся котел, донесся сладкий запах свинца,
от которого я запьянел еще больше. И вот уже летит, переливается
свежая свинцовая строка моей только что написанной статьи про
агрономов. Через час будет готова Левина животноводческая тема.
А нам с Левой пора уходить – линотипист понимающе моргает красными
воспаленными ресницами.

Лева, лежа за шкафом, пытался издавать нужные, по его мнению,
звуки. Облупившимся носком лыжного ботинка бутылку с остатками
портвейна к шторке, стараясь укрыть ее таким образом от взгляда
редактора, который вот-вот должен был зайти за материалом. Бутылка
стеклянно шуршала по песчинкам пола, падала с глухим блямцаньем.
Пахучий блестящий ручеек протекал стремительной узкой полоской,
подплескивая к носкам редакторских начищенных полуботинок.

– Что это такое? – подпрыгивал от неожиданности Бажитков. – Что
здесь творится, я спрашиваю?

Лева кряхтел, неуклюжим движением успевал подхватить поваленную
бутылку, прятал ее подальше за шторку.

Редактор, морщась от терпкого запаха, требовал вдобавок информации
на тему развития нашей мелкой промышленности. И снова уходил,
сердито хлопая дверью.

– Сделаем! – кричал ему вслед Лева, ерошил пятерней плешивую «атомную»
голову, выдирая пучки пегих, бесшумно отслаивающихся волос. –
Сейчас сбацаем…

Слегка очухавшись, хватал телефонную трубку, набирал номер первого
подвернувшегося колхоза, беседовал заплетающимся голосом с какой-то
Марь Илларионовной, с трудом выговаривая имя отчество, и громко
при этом орал в телефонную трубку. Икая, шмыгая носом, он записывал
на листке фамилии трактористов, отличившихся на обработке посевов.
Как вдруг, не дослушав монотонный диктующий голосок далекой Марь
Илларионовны, швырял трубку на разбитый, в трещинах, телефонный
аппарат, и начинал плакать, всхлипывая младенческим голосом.

– Ты чего? – Мы с Пал Иванычем смотрели на него.

– Занимаюсь ерундой, в то время как затылок мой мокр от слез моей
Родины... Вот о чем надо писать!

И вновь, уже в который раз, в кабинет быстро заходил Бадиков.
На его груди деловито развевался галстук в мелкий горошек. Распрямившись
во весь свой официальный, не очень высокий рост, Бадиков, обещая
всем, троим, влепить выговор, забыв о том, что Пал Иваныч не состоит
в штате редакции.

– Перестань ругаться, Пахомыч… – огрызался Лева. – Мы и так на
износ работаем. Крыша едет: начинаем путать центнеры с гектарами.

– А ну вас… – редактор уходил, чтобы вернуться через пять минут.

Лева, покачиваясь, встал со стула, взглянул на себя в треснутое
зеркало, заляпанное разнообразными потеками и модными в то время
переводными картинками с портретами восточногерманских девушек.
Закрыл лицо ладонями:

– Старость наступает, мерзость... Приближается, сволочь, ко мне.
Я пережил шестнадцать редакторов, но от старости мне не отвертеться...

Но вскоре разговор опять заходил о гонорарах, о том, что шеф вычеркнул
самые острые места из фельетона. Спорили, соглашались, выдвигали
какие-то свободолюбивые проекты… Постепенно от газетно-идеологического
бреда переходили в царство общественно-политических призраков:
количество лекций, прочитанных за полугодие в районе, оказывалось
таким невероятно большим, что если бы все здешнее население совсем
не спало, не ело и не работало, то времени, отведенного под лекции
и политинформации, все равно бы не хватило. Разве что одни и те
же люди присутствовали бы в разных аудиториях одновременно. А
переварить такое количество информации не смог бы даже инструктор
райкома, не говоря уже о рядовом труженике. Лева тыкал пальцем
в официальный документ: каждый пятый житель села, согласно партстатистике,
числился в агитаторах. Количество политзанятий и бесед выросло
в астрономическую цифру.

Лева швырял официальный бланк в корзину для мусора, возмущение
тряс глобусообразной головой, уверяя, что внутрь его тела влезает
что-то ужасное, похожее на беса, вселившегося в свое время в испанскую
инквизицию.

– А ты его в себя не впускай! – требовал старик. – Держи уверенное
истматическое дыхание. Я когда-то брел по грязи в лаптях, влекомый
беспощадной идеей. А вы, ребята, увязли в пвсевдопартийной журналистике.

Детство свое лапотное он до сих пор вспоминал с содроганием. Мы
с Левой на всякий случай отодвигались от него подальше – того
и гляди, треснет костылем. По поводу своей гневливости старик
оправдывается так:

– У меня ревнедержание гнева...

Старик вспоминал об известной большевичке и писательнице по имени
Гельтруда Стоячая.

– Вот уж мастерица была писать обо всем на свете. Вы, ребята,
ей в подметки не годитесь...

После воспоминаний о Гельтруде Пал Иваныч осерчал на всех советских
писателей, которые пишут так вяло и скучно, словно наглотались
сонных таблеток. Даешь страсть «на» и «по» бумаге! Даешь культурную
злость! Даешь фантазию – уловленную, зажатую, как молния, в руке
Бога!

– А цензура? – возражал Лева. – Я могу выразить свои личные мысли
только в подтексте, на фоне портретов передовиков производства,
в паузах между описанием передовых технологий.

– Чепуха тут у вас, а не цензура. В 37-м ты о посторонних предметах
даже задуматься не посмел бы!

Разговор вновь сбивался на тяжесть «сухого закона» и его роковых
последствиях для страны и народа.

– Никому не дозволено отнимать водку у пролетариата! – шумел на
всю редакцию старик. – Николашка ввел «сухой закон» в 14-м году,
а в 17-м полетел с трона. Тоже самое будет и с Горбачевым. Нельзя
издеваться над людьми, над раскачкой исторического маятника?

Лева усмехался: мы тут, в провинции, и на самогонке перебьемся,
а города попадут в лапы организованной преступности, которая всех
напоит паленой водкой, только и всего. Об этом еще в 1985 году
знал каждый школьник, каждая престарелая бабка.

Ветеран задумался, зачмокал губами. Слово «провинция» почему-то
всегда напоминало ему о выпивке. Алкоголь – фактор государственной
важности, и нельзя выпускать его из высочайших рук. Пал Иваныч,
часто размышлял над «водочным фактором», уходя в него с головой.
С водкою партийная власть безуспешно боролась в течение семидесяти
лет, и вынуждена теперь капитулировать. Принятие «сухого закона,
от которого мучаются массы, означает одно: передачу партийной
власти в лапы преступности. Водка, «жидкий сатана», будет теперь
служить другим властным группам. Недаром трудящиеся в очередях,
ломая друг другу ребра, прокляли политбюро единим списком.

– Я воткнул штык в землю в 17-м году! – вскричал старик. – Не
буду больше сражаться за царизм. Я радостным хохотом' встретил
известие о том, что «Николку шпокнули». Я ломал церкви, расстреливал
и раскулачивал непокорных. Теперь вот, в результате «сухого закона»,
скоро скинут с трона Горбачева. Еще в давние времена, ребятки,
я написал статью «Уничтожение голода посредством скорейшей смычки
между коммунизмом и бедностью! » Там я и предсказал все наши сегодняшние
беды. Но моих советов никто не слушал, и статью не напечатали.
Таким образом, было ускорено падение каждой отдельной личности
в пропасть индивидуализма, на дне которой классово честные люди
выродились в «советских Шуриков». Старик видел несколько фильмов
о похождениях этого придурка.

Пал Иваныч горевал: нет у него собственных детей, потомства, которому
он мог бы напрямую передать свои убеждения. Стольких красавиц,
вроде Степной Розы, отверг он на своем жизненном пути. Бросил
по одним только идейным расхождениям. Старик загибал дрожащие
корявые пальцы, прикидывая, что одних правнуков у него набралось
бы не менее взвода. Прыгали бы сейчас в хате по лавкам... Но где
они?..

В доме у него одна лавка, да и то покосившаяся, пара замызганных
табуреток в придачу. На одном табурете поставлено ржавое ведро
с водой для питья, в которой вот-вот заведутся головастики. на
поверхности маслянистой пленки плавает муха, бездумно шевелит
мокрыми крылышками. В пустом углу, где вместо икон висели портреты
коммунистических вождей, ныне пустота, поросшая мхом и паутиной.
Нет новых подходящих вождей, и следовательно, нет утвержденной
и упорядоченной жизни.

– Я вижу эту старую каргу-жизнь! – кричал старик, угрожая кулаком
временной пустоте иконостаса. Мутные глаза ветерана сверкали.
– У данной фантастической старушенции на плечах заплесневелые
погоны, пахнущие окровавленным унавоженным черноземом. В правой
руке она держит розги, запасенные в старые времена для барских
конюшен.

Всю жизнь впроголодь! Мать мазала в праздник блины маслом с помощью
куриного перышка – так экономнее! Для того и делал старик революцию,
чтобы сахар ложками ели, а масло стаканами пили!

Обычное видение пьяного активиста – барские розги, которые, утолщаясь
и набухая, превращаются в современные резиновые дубинки. Эти модерновые
резиновые палки опускаются на головы и плечи трудящихся, издающих
бессмысленные вопли. Москва перестроечная потемнела, взбухла,
как лицо избитого человека. Почернела, воистину черная матушка-Москва...
Обмакивал тощий палец в консервную банку с килечным томатом и
рисовал на расстеленной газете низкую невозвышенную Москву, которая
хотела вознестись до интернациональных высот. Но резиновые дубинки
подоспели с опозданием, и не смогли защитить коммунистическую
идею. А теперь старый активист запоздало и агрессивно искал всеобщий
смысл жизни. Где они, влекущие подводные силы судьбы? Объявитесь!..
Новые иллюзии встают из сумерек социализма. Долой оппортунистическую
слащавость!

– Уходит из жизни простое! – вздыхал трезвеющий Лева, теребя отслаивающиеся
волосы на голове. – А разве не в простом заключена трансценденция?
Как бы нам, интеллигентам, перескочить потихоньку, поначалу хотя
бы в сердце своем, на темный берег неизвестности? Я ненавижу партию,
но без нее я стану совсем никем, и звать никак... Мой талант,
мое литературное мастерство осталось на прежнем партийном берегу...
Ирония в прозе напряглась изо всех сил – на пределе издыхания
художественности. Как и во все переломные эпохи, у читателей и
зрителей повышенный интерес к сценам смерти и разложения. Да и
все мировое искусство сейчас работает на животные чувства человека.

– Сельское хозяйство также работает на животную часть человеческого
тела, но никто его за то не ругает! – возразил я.

Лева усмехнулся: в сельском хозяйстве все красиво, кроме тяжести
труда.

– Не дерзите, ребята! – смеялся старик. – Собака судьбы норовит
укусить именно дерзкого.

– Это вы обобщенно или конкретно обо мне? – хмурился Лева.

– А ты и есть конкретная обобщенность... – Старик вылавливал щербатой
вилкой кильку из томата и отправлял в свой рот, старательно вытянутый
в форме кувшинчика.

– Нет, дедушка, меня вы не поймаете на крючок своего материально-мистического
ужаса. Я сумею найти в окружающей действительности новый онтологический
смысл!

– У тебя нет четких мыслей, одна лишь словоненависть, словокипение,
– выговаривал Леве ветеран многих диспутов. – Ты, братец, ломаешь
фразу, пытаясь извлечь из обычных слов сверхразумный смысл, а
фраза, в свою очередь, ломает тебя. Оттого внутри своего псевдоидеологического
скелета ты весь такой изломанный…

Пытаясь защитить своего друга, я вставил фразу насчет того, что
к концу жизни человека моря кажутся темнее, а горизонты страшнее
и туманнее.

– Вы – реалисты, но почему-то ненавидите окружающую вас реальность!
– Старик вонзил щербатую вилку в стол, ломая еще один алюминиевый
зуб. – Потому-то вы, закрыв глаза, и пытаетесь нырнуть в ложное
пространство поэзии. Нельзя забывать матушку-идею, которая тащит
ни себе земные грузы…

В кабинет в очередной раз заглядывал с озабоченным красным лицом
редактор Бадиков и кричал визгливым голосом:

– Вы все еще здесь? Почему вы здесь? Что вы делаете здесь?.. А
не пора ли вам, товарищи, по домам?..