Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

4. СЕРЖИО

Мы подъезжаем к заводу. Въехав в серый туман, мы потеряли его из
виду. Деревья – зеленые, небо – голубое, изнутри не видно
искажений цвета. Глаз человека имеет удивительную способность
самоподстройки. Вокруг нас ходят непохожие на туристов люди. Мы
в проходной. Ждем Сержио. Сержио – это инженер моего
проекта. «Он – сумасшедший», – снисходительно улыбаясь, говорил о
нем по дороге Эдуардо. Я не придал этому значения. А ведь
зря – людей надо слушать.

В проходной обычная толкучка. «Будет инструктаж по безопасности?», –
спрашиваю я, привыкший к тягомотине американских проходных,
в которых у тебя сначала требуют специальный документ о
прохождении курсов по технике безопасности, а потом заставляют
смотреть часовое видео. То же было во Франции. Зато в
Италии, когда я сдуру поинтересовался, будет ли инструктаж, меня
долго и с любопытством расспрашивали о том, что я имел в
виду, а затем пропустили на терминал, забыв выяснить, кто я
такой и зачем пришел.

Но здесь все по-другому. «Какой инструктаж?» – удивляется Эдуардо.
Озарио силится понять непонятные слова. Адури пытается
дозвониться до Сержио. Эдуардо шепчет мне: «Скажи, что ты здесь
уже был». Я улыбаюсь девушке за стойкой с наушниками и
компьютером и вру, как советовали. Врать девушкам – ох, нам ли
привыкать, не правда ли? Но кто ж нам поверит? После 40-минутных
переговоров, журчащих шипящими как закипающий чайник, мне
сказали, что в компьютере меня нет. А откуда ж мне там
взяться? Надо смотреть фильм. Девушка спрашивает что-то. Эдуардо
переводит: «Ты знаешь испанский?». Я честно говорю: «Нет».
Эдуардо кивает. И я смотрю фильм о технике безопасности
по-испански. «Где Сержио?» – спрашиваю я Эдуардо. «Где Сержио?» –
спрашивает Эдуардо у Адури. Адури отвечает Эдуардо. Эдуардо
не отвечает мне. Я сажусь и думаю об уходящем дне, уносящем
с собой часы моего свободного времени. Вчера полдня, теперь
сегодня... «Хочешь кофе?» – заботится Эдуардо. «Давай», –
говорю я и получаю дымящуюся чашечку с шоколадной пеной.

Через два часа меня будит вопль. Ошарашенно открываю глаза и вижу:
колобок в кипе. Так, объясняю: кипа черная, настоящая, какие
носят в Иерусалимском квартале Меа Шеарим под меховыми
шапками или черными шляпами. Колобок тоже настоящий. Он лежит на
невысоком упитанном теле. По сторонам он слегка раздут в
пухлые щечки. Спереди углем на нем нарисованы глаза и брови,
приделан маленький, но характерный нос и красно-коричневой
краской добавлены яркие пухлые губы. Колобок улыбается и
пронзительно орет что-то, хлопая Адури по

плечам. Это – Сержио. Рядом с ним продолговатый, как короткое
полено, смуглый, с явственно выраженными африканскими предками –
Адьюлсон. Сучковатое имя – под стать полену. Адьюлсон – друг
и заместитель Сержио. Вдвоем они составляют для меня одно
важное целое, называемое «заказчик». Тыкая в меня пальцем,
хитрый Эдуардо говорит что-то Сержио. Я слышу слово: «Израиль».
Уши тут же закладывает – Колобок в восторге. Затем его
голос понижается в испуганном от возможного разочарования
вопросе на кошмарном английском: «Ты еврей?». «Еврей, кто ж я
еще», – успокаиваю я. Уши опять закладывает. Я совершенно
умиротворяюсь – на этой площадке мне успех обеспечен. Опять
настороженный вопрос: «Ты соблюдаешь Шабат?». «Ну какой вопрос? –
искренно вру я. – Чтобы я – да работал в Шабат?»

«Нет!!!», – восторженно кричит Колобок. Подождите, я вам должен это
показать. Попробуйте повторить слово «НО» раз шесть-семь
подряд, причем с каждым разом громче и на более высокой ноте.
Нет-нет, не стесняйтесь, попробуйте:
«но-но!-Но!-НО!-НО!!-НО!!!» Попробовали? Куда вам до Сержио...

5. БУДЕТ ЖИТЬ!

Еще немного формальностей, и мы, наконец, проходим сквозь турникет –
слава Богу, здесь нет трамваев – садимся в две машины и
едем по гигантскому заводу километров пять. По дороге Сержио
удостоверяется в моем знании слова Песах, произносит все
мучительно заученные слова на иврите, убеждается, что я знаю его
лучше, и черные глаза Колобка светятся благоговением. Затем
он спрашивает, как зовут моего раввина, но на этом месте я
перестаю понимать его английский и он сокрушенно замолкает. Я
чувствую облегчение как после удара кулаком по будильнику.

Мы подъезжаем к огромному ангару. «Ага, склад» – понимаю я.
Сосредотачиваюсь: «Сейчас проверим упаковку, вскроем ящики, надо
подобрать рабочих, чтобы помогли поднимать детали, но прежде
всего, конечно, инструктаж, не дай бог, чтобы ничего без моей
команды...». Мы входим через металлические двери. Нет, это
не склад – скорее, огромная слесарная мастерская, с обитыми
железом столами, тисками, развороченными трубопроводными
кранами... Подождите, подождите...Что это? Что это??

«ЧТО ЭТО???!!!» – ору я, и замолкают все. Замолкают работяги в цеху,
замирает Эдуардо. Застывает с открытым ртом Озарио.
Обвисает усами кот Адури. Деревенеет Адьюлсон, и грушей
расплывается вниз немедленно потекший Колобок.

Но одном из столов лежит изувеченный кусок железа. Вы можете
изувечить железо? Нет? Как нет? А ваша машина? Да-да, после того
случая...Теперь поняли?

Вместо блестящей нержавеющей поверхности – рубцы от тисков и ключей.
Вместо аккуратно свернутого кабеля – всклоченные провода,
как волосы на голове у несчастного мужа. Коннекторов нет и в
помине. Чувствительные датчики, всегда спрятанные в металле,
торчат наружу, как соски туристок на нудистком пляже. Все
остальное (я имею в виду оборудование, а не туристок)
валяется тут же на полу у стола. «Надо разгрузить ящики»
издевательским рефреном проносится в голове собственный голос.
«ПОЧЕМУ???» кричу я в мертвой тишине короткое , как выстрел,
английское слово «Why???» Затем (честное слово, не вру) хватаю
отвертку, разворачиваюсь к остолбеневшей толпе и ору не своим
голосом: «Приведите мне того, кто это сделал – я его убью!!!»
Толпа смотрит на меня. Нет, может быть, они не понимают
английского. Но я вижу, я чувствую – эти люди в меня почти
влюблены.

Бразильцы? Какие бразильцы – прусcаки, а я Наполеон под Аустерлицем.
Пруcсаки? Какие пруcсаки – шведы, а я Петр под Полтавой...
Нет-нет, не пруcсаки и не шведы – они обученные смуглые
солдаты белого Ганнибала. Белый Ганнибал отдаёт команды и
солдаты послушно их выполняют – вот она, чистая комната со
стеклянными окнами, вот установлены компьютеры, вот внесено на
носилках бездыханное тело моей системы, вот появились провода и
маленькие блестящие инструменты. Ганнибал...Нет-нет, не
Ганнибал – я знаменитый хирург, я лекарь, я Филипп Филиппович,
вживляющий рассыпающейся даме новые яичники для омоложения.
Сквозь окна меня пожирают глаза её нетерпеливых возлюбленных,
распластанные о стекло лица Колобка, Адьюлсона, Эдуардо,
Озарио, Адури... По экранам поползли цифры, я поворачиваюсь и
гордо объявляю: «Будет жить...»

Но за стеклом никого. Пруссаки и шведы, солдаты и возлюбленные
старой дамы давно уже заняты своим делом. Лишь Эдуардо облегченно
и поощрительно вздыхает, смотрит на часы и объявляет
торжественно: ЛАНЧ! И вся компания вырастает у дверей комнаты
быстро и весело, как поганки после дождя. К Сержио и Адьюлсону
присоединяется еще человек пять приглашенных. Все шумно
представляются. Я не пытаюсь запомнить имена. Мы долго
усаживаемся в три машины и вылетаем на волю за пределы завода. Сержио
говорит со мной о кашруте, но он почему-то теперь без кипы.
Ветер ритмично бьёт в открытое окно.

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА!

Fish! Убедительно провозглашает Сержио несколько раз, и мы приезжаем
в традиционный бразильский мясной ресторан. Компания
усаживается за длинный стол, и гордые официанты начинают обносить
нас шомполами с нанизанными на них некошерными сокровищами.
Куриные грудки, говяжьи вырезки, бараньи ножки еще
возмущенно шипят, только что отнятые от гриля, когда острые ножи
полосуют их, опуская тонкими ломтями в голодные тарелки. Мне и
Сержио приносят жареную лососину. Fish! С сознанием
выполненного долга подтверждает Сержио. И мы едим. Но грешен,
грешен... границы моей кошерности отсекают пока только свинину, и
когда острый шомпол упирается мне в тарелку, когда смотрят на
меня вопросительно-ласково глаза официанта и в ужасе глаза
Сержио, я выбираю официанта. Свежий сочный срез телятины
опускается передо мной, как тело Евы после изгнания из рая. В
глазах Сержио печаль. Он думает о том, что я скажу своему
раввину. Приносят салат. «В нем нет молочного??» – грозно
спрашиваю я у Сержио. «но-но!-Но!-НО!-НО!!-НО!!!» – в восторге
отрицает он. Мы снова друзья.

Через два часа Эдуардо расплачивается и мы возвращаемся на завод.
Компания исчезает. Я снова в операционной. Больной дышит, но
до выздоровления еще далеко. С тревогой думаю о том, что до
субботы – дня моего отъезда остается всего лишь трое суток, а
работы минимум на неделю.

6. ЗАПЛЫВ

Вечер. Машина плывет вдоль берега. Все устало молчат. Я смотрю на
бесконечную муравьиную тропу. Среди мелькающих голых тел в
белых парусиновых брюках, фуражке и полосатом пиджаке медленно
идет гражданин. Он не торопится, но, проносясь вдоль толпы,
мы не можем его обогнать. Я заглядываю в его
иронично-печальные глаза. Он не замечает. Тогда я начинаю подпевать ему
вслух «О Рио, Рио, О мама мия, О-ооо Рио де Жанейро...» Он не
слышит. Зато слышат мои спутники...

Любящие меня люди говорят, что хуже моего пения только мой храп.

Я имел возможность в этом убедиться. Это было несколько лет назад. Я
летел из Хьюстона в Нью-Йорк и дальше в Европу. Аэропорт
ломился. Янки устроили себе нелетную погоду, чтобы отдохнуть
от южан с их тянущимся, как жвачка, акцентом, острыми
сапогами, несносной вежливостью и еще более невыносимыми деньгами.
Мне повезло, я нашел место в ряду жестких сцепленных боками
стульев. Мне было все равно, куда свалиться – на этот стул
или в кресло самолета. Я не спал две ночи, готовясь к
командировке, и любая возможность стряхнуть с себя тяжелую сумку,
вытянуть ноги и закрыть глаза, была для меня чем-то вроде
спасительного глотка после алкогольного запоя. Я влип в этот
стул, как мягкий пластилин, неудобно размазавшись по нему
спиной, голова откинулась назад. Окна с понурыми самолетами за
ними, чемоданы, суетливое движение людей, вдруг свернулись
немыслимой спиралью, поплыли куда-то...я очнулся как от
толчка. Объявляли посадку на мой рейс. Сквозь смутность сознания
замечаю странную картину. Вокруг – магический круг пустых
сидений. По периметру круга – плотная толпа. Люди смотрят на
меня в оторопевшем ужасе. Но я еще не вполне проснулся, чтобы
анализировать – просто встал и протиснулся в самолет. Мне
повезло. Рядом у окошка оказалась милая девушка, и я
взбодрился. Мы поболтали. Она летела в Нью-Йорк делать докторат,
кажется в Public Relation. Я рассказывал ей, что лечу в Цюрих.
Она его тоже любит, нам весело, мы явно нравимся друг другу,
как раз настолько, чтобы наслаждаться приятностью беседы. Но
черная подлая старуха-усталость снова хватает за голову и
притягивает затылок к креслу. Я извиняюсь и шутливо прошу
толкнуть меня в бок, если захраплю. Выражение лица девушки
меняется. Не помогает даже Master Degree in Public Relation.
«Так это были ВЫ?»– произносит она леденящим душу шепотом...
Жалость к ней сильнее даже моего стыда. Я поднимаю спинку
сиденья вертикально и сплю почти стоя. Открываю глаза в
Нью-Йорке. «Я не....» «Нет, нет, совершенно нет!», – она смотрит с
восхищением. Я чувствую, что у меня есть шанс. Мы расстаёмся.

«Что это?» – мрачно спрашивает Озарио.

«Песня про Рио».

Он саркастически качает головой. Это-не то!

«Какая здесь музыка?» – спрашиваю я: «Сальса?»

Он еще резче качает головой и отрезает как ударом барабана: «САМБА!»

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА!

«Что ты хочешь делать вечером?» – интересуется вежливый Эдуардо.
«Плавать», – говорю я. После возвращения моей аппаратуры к
жизни, мне позволены любые странности.

Вы когда-нибудь пробовали провести день в тяжелых ботинках со
стальными защитными носками, в жаркой спецодежде, в нефтяном
воздухе, в нервотрепке и напряжении, а затем надеть шорты, майку,
легкие сандалии и идти по прохладным, тенистым даже ночью,
улицам, к пляжу, к морю? Пробовали? Ну тогда вы знаете,
какое у меня настроение!

Мы пересекаем узкий мыс там, где соединяются Капакабана и Ипанема.
Ипанема – более богатый район, с гордостью говорит Эдуардо, и
мы выходим на набережную, заставленную столиками, увитую
движением все той же веселой муравьиной тропы. Троица
усаживается у самого края Ипанемы, там, где живописно врезается в
море скалистый берег. Я с завистью смотрю на гроздья кокосов у
горящего желтыми лампами киоска, на резвых парней, уже
отсекающих острыми мачете пятнистую кожуру, бросаю одежду и бегу
к черному прибою. Ночью без очков мне нужен ориентир. Я
буду плыть вдоль этой гряды. На ней сидят с удочками десятки
людей, горят фонари. Я ныряю в темную солёную свежесть, плыву
до края гряды, думаю об акулах, трушу и поворачиваю от неё в
сторону – вдоль берега. Время от времени с пальцев рук
срываются искорки. Они мелькают и под водой, редкими
проблесками, огоньками памяти.

Я вспоминаю – это было на Черном Море. Папа опускает руки в ночную
воду и бросает вверх светящиеся капли. «Смотри, смотри», –
улыбается он и глаза его светятся ярче мерцающих в темноте
искр: «Это микроорганизмы, фосфоресцирующие маленькие живые
существа». Он ведет по воде рукой, и яркие точки вспыхивают и
гаснут ей во след. Папа был тогда моложе меня.

Я не заметил, как меня увело в сторону от берега. Расстояния
обманчивы, когда плохо видишь. Я возвращаюсь к гряде и успокаиваюсь
– она совсем недалеко. Делаю еще один круг и плыву к
берегу. На пластиковом столике меня уже ждет услаждающий душу
приз. Покрытый капельками росы, холодный кокос с вставленной в
отсеченную грань соломинкой. О скорее, скорее разойдись по
жилам возбуждающая живая вода!

На обратном пути мне улыбается хорошенькая шоколадная девушка. Я
улыбаюсь в ответ. Заметив это, усердный Озарио, немедленно
машет ей рукой. «Мулатос! – шепчет он мне восторженно, –
Professional Girl!» И тут же вступает в переговоры. Прерывая
португальский, он на всякий случай осведомляется: «Ты её хочешь?»
Я самоотреченно мотаю головой. Озарио разочарован больше,
чем девушка. Кот округляет глаза. Благовоспитанный Эдуардо
доволен. День закончен.

7. КОМПАРИНЬЯ

Мы на вершине.

Нет-нет, не на вершине гигантского воткнутого в море булыжника
«Сахарной Головы», не рядом с распростертым в небе Иисусом – мы
на вершине вонючей железной башни.

Под нами заросли.

Нет-нет, не заросли джунглей, не деревья, повисшие на склонах – под
нами заросли крутых лестниц и труб, дымящихся, извивающихся
червяками в теле земли, когда-то живом и свежем. Резко,
неприязненно и не в ритм:

Бачи...Бочи... это щелкает фотоаппарат.

Нет-нет, не мой фотоаппарат с кучей пленки, оставленный ошарашенно
пялиться объективом в потолок отеля, а фотоаппарат Эдуардо.

Что он фотографирует? Тоже – вопрос! Нет, не виды, какие тут виды...
Что, спрашиваете? А ничего! Вот именно, ничего! Здесь
должна была быть площадка для установки моей треклятой системы.
Здесь должны быть подведены трубы и кабели... Как что
фотографирует Эдуардо? Да НИЧЕГО! Ничего эти идиоты не сделали.
Эдуардо начал снимать еще вчера. Искореженный металл и датчики.
Теперь несуществующую площадку для инсталляции. Он
готовится к отступлению. К тяжбе.

Я смотрю в глаза Озарио. На моей голове вместо каски вновь вырастает
треугольная шляпа, на плечах развевается серый походный
сюртук. «Мюрат, -говорю я с сильным корсиканским акцентом, –
Эта схватка за вами». И оскалившийся гасконец Озарио молча
кивает. Я спокоен. Я снова лекарь. Возвращаюсь в стеклянную
комнату. Период выхаживания после операции – самый важный.

Этот день никогда не кончится. Запасные части, обработка данных,
пересборка оборудования, непрерывные звонки, двухчасовой ланч
(сегодня, к удовольствию Сержио, я ел только рыбу) и снова
запасные части, обработка данных, пересборка оборудования,
непрерывные звонки... Все кончается. Мы едем назад в
раздраженной усталостью тишине. Давно стемнело.

Эдуардо пытается разрядить напряжение и рассказывает о своих
итальянских предках.

«Мои предки вышли из рабства», – вдруг говорит Озарио с вызовом,
почему-то обращаясь ко мне. «Мои тоже, – парирую, не
задумываясь, – из Египта, а потом сорок лет слонялись по пустыне...»

Озарио уважительно замолкает, умный Эдуардо улыбается и говорит, что
фамилия его жены в переводе означает название реки – первый
признак еврейского прошлого. Таких фамилий в Португалии
когда-то стало много, очень много...

Адури внятно требует еды. Вы понимаете португальский? Нет? А я,
кажется, начинаю. Они договариваются, куда завернуть на
набережной, не включая меня в беседу, знают, что потребую сначала
отель, душ и, еще чего доброго, ночной заплыв. Мне все равно.
Я думаю об испанских дневниках Дины Рубиной. Наверное, это я
с неё обезьянничаю.

Наконец, Адури паркуется, и мы в углу за столиком. Угол образован
двумя рядами кустов, отсекающих один ресторанчик от другого.
«Ты хочешь компаринью?» – спрашивает Эдуардо. Скажите, вы бы
ответили отказом на предложение компариньи свежим вечером на
набережной Капакабаны в конце бесконечного дня? Что? Что
такое «Компаринья»? Да какая разница? А-а, не отказались бы.
Вот и я не отказался.

Треть тертого льда. Еще одна треть: лимон и сахар по вкусу. Все
вместе растереть специальным деревянным пестиком. Хорошенько
растереть и добавить зелья треть, в рифму, последнюю, веселящую
треть «Пинго» или «Кашасы». В чем разница между «Пинго» и
«Кашасой»? Не знаю. И то и другое бразильская водка из
сахарного тростника. Мы с вами, мои дорогие друзья, правильно не
отказались.

О Боже, какая женщина вон там за столиком! Соломенные выгоревшие
волосы, темно-голубые глаза и загар еще темнее волос. Она
оттонированна как хорошая фотография. И что это за лысоватый хлыщ
с серьгой в ухе с ней рядом? Ах, какая женщина!

Как незаметно исчезает и как чудесно появляется компаринья. Она
почти так же живительна, как кокосовая вода. Но разливает по
жилам совсем другую энергию.

О Боже, какая женщина!

Озарио говорит о Professional Girls. Говорит с любовью, с уважением,
со знанием дела. «Ничто, ничто не сравнится с ними». Его
негритянские глаза в поволоке воспоминаний. Белый оскал... «Ну
и что, что женат? Жена – это жена, – веско доказывает он. –
Но ведь это не меняет правды жизни!». Скажите, какой
мужчина с этим не согласится? Я вдыхаю компаринью. Эдуардо,
улыбаясь, не соглашается. Озарио, личный друг всех Professional
Girls Сан-Паоло и значительной их части в Рио, обеспечивает
развлечения клиентам их компании. Эдуардо благодушно не
соглашается, растягиваясь своей довольной, счастливой улыбкой
размером в чековую книжку.

Она повернула голову. Соломенный ручей волос струится по голым
плечам. Какой профиль!

Кот-Адури не вдаётся в смысл разговора. Он смотрит на жизнь
восходящего вечера, он видит проснувшихся и вылетевших на свет
фонарей мотыльков, следит за порханием коротеньких крылышек их
черных юбок, он вдыхает морской воздух, впитывает компаринью,
и в круглых стеклах его очков играет, бежит по замкнутому
кругу навсегда пойманная радость жизни. Навсегда. Надолго.
Почти наверное, до конца сегодняшнего дня.

О Боже, какая у неё улыбка! Подождите, она заметила мой
взгляд...Кажется заметила...

«А жене можно?»

Озарио сверкает зверским взглядом и отрезает с отвращением:
«Пожалуйста. Если она хочет».

Он говорит на рубленном незнанием резком английском.

«Да, у нас один сын. Хватит! Почему хватит? Мне это не надо! Я не
хочу чтобы у него была такая сестра, как у меня. Не
обязательно такая? У моей жены то же самое. Лучше бы у неё тоже никого
не было. Кто ухаживает за больной матерью? А? Где они,
сестры и братья?»

«У меня пятеро в семье, – мягко вступает Эдуардо, – Самые лучшие
минуты моей жизни, когда мы собираемся вместе».

Оба откидываются на стульях, бывший итальянец и бывший раб,
работодатель и его работник, два бразильца из Сан-Паоло, жители
разных планет, друзья. Рядом с ними кот и я. Мы пьём компаринью.
Едим.

Вечер вместился в её длинные синие глаза. В ее поворот головы. Он
притаился у нее на плече, на месте небрежно слетевшей тесемки.
Он щекотно нежится у её длинной шеи, как любимый котенок,
которому все позволено.

Мы остановились у выхода из ресторана. Я замечаю, что машу ей рукой.
Она улыбается и машет в ответ. Хлыст с серьгой сидит
неподвижно, не поворачивая головы. Нет-нет, это не просто улыбка,
она рада мне... Озарио, Кот и даже Эдуардо восхищенно и
поощрительно качают головами... и мы уходим.

«Ну как я мог подойти к ней? – разоряюсь я вслух, – В грязных
джинсах, без душа, провонявший нефтью...» Разоряюсь громко, чтобы
не услышать тихий ответ изнутри.

Адури смотрит на меня внимательно и ставит односложный диагноз: «Компаринья!»

Я замолкаю. Он торопится и достает диск. Видимо, не хочет, чтобы я
опять запел. На диске написано «Cafe Rio». Диск въезжает в
панель у руля старого драндулета, коробочка с девицами на фоне
зерен кофе летит под сиденье, и машину наполняет горькое:

БА-чи БО-чи там-БО э-кАдо чики-чики-чики-чики тА...!

8. ПЛЯЖНОЕ ПОЛОТЕНЦЕ

Утро. Солнце проникает сквозь веранду гостиничного ресторана и
упирается лучами мне в тарелку. Я неохотно жую папайю. Оставляю.
Заканчиваю кофе. Рядом Эдуардо. «Смотри» – он указывает
пальцем под стеклянный карниз на серо-зеленый холм, совсем
близко нависший на городом. «Фавеллы», – повторяет он.

Оказывается, они тут, рядом...

Мы обыденно несемся по Капакабане. Ничего не замечаю.

Проходная. Ангар. Компьютеры. Тесты. Взлет на башню к Озарио.
Обследую подмости, трубы, провода и жалую Мюрату Неаполитанское
королевство. Наконец, получили запасные части. Посылка из
Техаса, как супчик из Парижа. Чертов Колобок взял своё Полено и
умотал в Сан-Паоло на неведомые курсы. Зато сегодня нам
помогает расторопный и смекалистый парень Марио. Ланч занимает
всего полчаса, здесь же, на заводе. К середине дня всё
готово. Можно грузить оборудование, везти на площадку, вьючить
рабочих, поднимать на вершину и начинать инсталляцию. Может
быть, у меня будет свободная пятница.

Марио живо достает рабочих, комбинезон для Эдуардо, огромный
грузовик для меня с оборудованием и крошечный автобусик для всех
остальных. «Почему его не было с нами с самого начала?»,–
спрашиваю Озарио. Озарио теряет способность к английскому языку
и отвечает длинной, как его улыбка, португальской тирадой. Я
машу рукой. Шофер, наслышанный о чокнутом израильтянине из
Техаса, готовом убить живого человека ради какой-то груды
железа, везет меня с моей системой нежно, как ребенка из
роддома.

Подъезда непосредственно к горе труб и лестниц нет. Я требую
беспрекословного подчинения. Выстраиваю работяг строем, как
прапорщик молодых солдат на плацу. Каждый берет на плечи указанную
ему часть. Вереницей они движутся за мной, карабкаются,
задыхаясь, вверх по крутым лестницам, обходят железные бугры,
лианы кабелей, коряги рукояток кранов, в строгом порядке
выкладывают части системы для сборки. Мы надеваем пояса
безопасности, забираемся на верхотуру...

Уоки-Токи – переговорное устройство Марио скрежещет, как старый
телевизор, из которого вытащили антенну , и затем рявкает что-то
неприятное. Марио подходит к Озарио, Озарио подходит к
Эдуардо, Эдуардо подходит ко мне. «Мы не можем продолжать, –
говорит он сочувственно, – у них грозовое предупреждение. Они
закрывают завод.» Я смотрю на чистое небо с дальними облаками
и говорю. Долго, смачно и внятно. По-русски. Они меня
понимают и начинают укутывать полиэтиленом уложенные узлы
системы.

После паузы в машине, я спрашиваю Эдуардо: «Почему Марио не было с
нами с первого дня?»

«Видишь ли , – покашливает он, – Марио...по требованию Сержио,
пытался собрать систему к твоему приезду, а потом разобрать,
когда заклинило... но ты немножко разнервничался, и мы решили,
что ему не стоит быть здесь в первые дни...»

Сил на эмоции нет. Я хочу одного – залезть в вечернюю воду и плыть
между редкими искрами. Скучно смотрю на Эдуардо и объявляю:
«Обед сегодня после восьми». Он поспешно соглашается: «Мы
тебя подождем в гостинице».

Перед поездкой друг уговаривал меня по телефону: «Ты смотри – там
небезопасно. Никуда не ходи один. Только с местными. Даже в
ресторан! Даже за соседний угол.» Мой более равнодушный и
практичный коллега советовал: «На пляже – не клади кошелек в
туфель. Им знаком этот трюк!»

По-моему, они оба преувеличивают. Особенно мой друг. Но я всё же
стучу в соседнюю по этажу дверь комнаты Эдуардо, и сообщаю ему,
что иду на пляж – плавать. Эдуардо – почти голый, в узких
плавках – открывает и внимательно меня оглядывает. «Я пойду
побегаю по набережной», – сообщает он в ответ и некстати
интересуется: «У тебя есть запасные очки?»

«Нет..»

«Тогда оставь эти в номере…» – приветливо улыбается и закрывает дверь.

Вечером без очков я буду и на воздухе видеть ровно столько же,
сколько в черной воде. Я захожу в свою комнату, снимаю очки,
снимаю шорты вместе с кошельком в кармане, бросаю всё на кровать
и спускаюсь на лифте в сандалиях, плавках и тенниске. Ключ
оставляю у портье на входе, зачем-то и ему объявляя, что иду
на пляж плавать. Оказывается, есть зачем – вежливый юноша
немедленно выдает мне пляжное полотенце. Как может приподнять
настроение такая мелочь, как нежданное пляжное полотенце!
Кладу его на плечо и ныряю в ночь за дверями гостиницы. Я не
гулял по улицам без очков уже лет тридцать. Чувствую себя
сюжетом плохо сфокусированной фотографии. Вокруг движутся
нерезкие силуэты, рядом размазывают желтый свет фар, волочат
красные огни задних фонарей автомобили. Пробираюсь между людьми
и деревьями вниз по улице до светофора. Перехожу набережную
вместе с толпой – я на пляже. Песок ярко освещен, отчего
море кажется просто черным провалом. На берегу неясные фигурки
играющих детей, нечеткая женская фигура…

Небезопасно? Чушь!

Оставляю вещи (сандалии, полотенце и тенниску) на светло-желтом
квадрате недалеко от воды у шестого фонаря от края берега
Капакабаны и с наслаждением бросаюсь в мокрую прохладную тьму,
туда, где не стыдно ничего не видеть. Плыву вдаль, почти не
боясь акул. Напряжение дня уходит, смывается соленой
непрозрачной водой. Начинает бурчать в животе, я вспоминаю про обед и
поворачиваю к берегу. Вечером после воды на пляже даже
прохладно. Я мысленно благодарю услужливого портье и бегу к ярко
освещенному желтому квадрату у шестого фонаря от края пляжа
Капакабаны. Обалдело смотрю на песок. Потом бегу к пятому
фонарю. Потом к седьмому… На берегу неясные фигурки играющих
детей, нечеткая женская фигура… Скажите, чего НЕТ на берегу?
Правильно. Там нет моих сандалий, моей тенниски и
гостиничного пляжного полотенца.

Вам приходилось ходить мокрыми и босиком по ночным улицам? Нет? Так
вот в Рио на вас никто не обратит внимание. Особенно, когда
вы не имеете возможности это заметить. Потому что – спасибо
Эдуардо! – ваши очки в целости и невредимости ждут на
седьмом этаже, на кровати гостиничной комнаты, вместе с шортами с
кошельком в кармане. Только босым ногам странно ступать по
липкой улице, лавируя между сидящими на ней уже выползшими из
нор ночными привидениями с их роскошной повелительницей на
шезлонге у самого входа в отель.

Стряхивая солёные капли и оставляя черные неандертальские следы на
мраморном полу вестибюля, подхожу к стойке. Портье с приятной
улыбкой даёт мне ключ. Очевидно, он рад видеть меня
вернувшимся и совсем не рассчитывал на возвращение пляжного
полотенца.

(Продолжение следует)