Литературная критика

Порой я ловлю себя на мысли, как же плохо я знаю родную литературу! Почти ничего не помню про такого
поэта, как Аполлон Григорьев, например. Ну разве только то, что он много пил и довольно рано умер… Просто какая-то амнезия, настигшая меня в результате автомобильной катастрофы или чего-то в этом роде. Автомобиль перевернулся, голова закружилась, и в мозгу все перемешалось! Какая-то каша! Или вот еще: никогда не читала книг Философова, но зато мне доподлинно известно, какой замечательный у него был зонтик, с какой изящной ручкой. Стоит только мне услышать имя Философова, как перед глазами сразу же встает этот зонтик, можно сказать, как живой. Хотелось бы понять, откуда я это знаю? Вот этот застрявший в моем мозгу «зонтик Философова» меня, пожалуй, настораживает больше всего, больше всего заставляет опасаться за свой разум. В самом деле, ничего не знать про человека, и точно знать, какой у него зонтик - это странно! Опасный симптом, настораживающий…

И самое главное, что я, вроде бы, почти не пью… А почему, интересно, пил Аполлон
Григорьев? Точнее, зачем? «Почему» - в отношении поэтов так вопрос вообще нельзя ставить: поэт, как и
любой художник, все должен делать с умыслом, иначе и говорить не о чем. То есть, я хочу сказать, что любой
писатель, помимо текстов, всегда является еще и творцом контекста собственного творчества, и если кто-то
по какой-либо причине этого недопонимает, то это исключительно его личная проблема. Говорят, русские
купцы специально приглашали в ресторан своих деловых партнеров и смотрели: если человек не пьет, значит,
ему доверять нельзя. Может быть, и Григорьев принадлежал к купеческому сословию? Очень может быть…
То есть таким образом он хотел расположить к себе читателей на свой, на купеческий манер.
Некрасов, во
всяком случае, этим приемом очень успешно пользовался. Все знают, что он пил и еще играл в карты, и эти
его «вредные привычки» и по сей день сильно облагораживают личность Некрасова в глазах потомков.
Более того, только эти «привычки» и придают, пожалуй, некоторый шарм его поэмам, часто напоминающим
плохо срифмованную прозу. Еще бы, человек не вмещается в узкие рамки этого убогого мира, тоскует и
заливает тоску водкой!..

Есенин, кстати, одно время очень увлекал мое воображение - и тоже в основном своими стихами,
написанными в пьяном бреду. Помню, накурившись до глюков, моя школьная подруга Лана заплетающимся
языком, в упор глядя на меня, все повторяла: «Что ты смотришь так синими брызгами, или в морду хошь?!»
Она и на самом деле была способна дать в морду, но до мордобоя, к счастью, дело тогда не дошло, хотя
могло бы, Лана была очень сильная и агрессивная. Она, кстати, познакомила меня со странными московскими
тусовщиками - одного звали Ганс, а другого - юноша Боков. Ганс был похож на потомка североамериканских
индейцев, с длинными черными как смоль волосами. Лана сообщила мне, что у него на лбу прыщи: когда они
ехали вместе в метро, там дул сильный ветер от проходящих поездов, и он рукой постоянно придерживал свою челку, чтобы этих прыщей не было видно, но она все равно разглядела. А юноша Боков оказался страстным поклонником
Есенина, мы собрались тогда на квартире у Ланы, и он с безумным подвыванием стал декламировать
поэму «Черный человек», прыгал, скакал, и со словами: «И летит моя трость прямо к морде его, в переносицу!» - какой-то палкой изо всех сил долбанул по красивому старинному зеркалу в золотой раме, оно разлетелось вдребезги, в общем, устроил такой небольшой перформанс. Моей подруге потом здорово влетело от родителей. У юноши Бокова были почти белые бледно-голубые глаза, бесцветные жидкие волосы, они с Гансом, кажется, оказались классическими наркоманами, точнее, «наркомами», как тогда говорили. Лана любила повторять: «На зло, на подлость, на обман - на все способен наркоман!». Где-то, кажется, через месяц, она сообщила мне, что юноша Боков повесился. Я сперва подумала, что это прикол - но нет, оказалось, что на самом деле.

Тогда как раз по рукам ходила поэма про джинсню, шузню и наркоту, которую, как потом выяснилось, сочинил Гребенщиков. Эта поэма даже тогда показалась мне совершенно дебильной, до сих пор помню строки: «Взял у фирмы он джинс крутой и сдал его за восемь ноль. А мне сказал, что сдал за пять. Не верю! Врешь! Едрена мать! Да ты не верь, но ты ответь: Хотела б ЛСД иметь?» - и дальше все в том же духе. Помню, Лана тогда с пеной у рта доказывала, что «едрена мать» - это выражение совершенно не центровое, а вот юноша Боков с ней почему-то спорил, хотя на самом деле она была абсолютно права. Короче говоря, тогда я была совершенно уверена, что лучшие свои стихи Есенин написал в алкогольном бреду и белой горячке, и поэтому его так и по сей день любят в России, до сих пор у него очень много горячих и искренних поклонников и подражателей.

А сегодня профессиональному литератору Некрасову, да и крестьянскому поэту Есенину я больше не доверяю. Во-первых, потому, что в литературу никто никого насильно не тянет, и в самом факте вовлеченности в эту сферу деятельности уже есть что-то избыточное, не оправданное чистой прагматической необходимостью - в мире существует множество занятий, неудовлетворенность которыми выглядит куда более правдоподобно и естественно, работа на конвейере, например. Так что большинству писателей вполне можно было бы и не пить, раз уж они занимаются чем-то необязательным, а для начала можно было бы просто попытаться сменить профессию, заняться чем-нибудь более интересным, тем, что их больше устраивает - так мне кажется… Но я не доверяю Некрасову, наверное, еще и потому, что в дальнейшем советские писатели довели этот фокус с алкоголем до абсурда. Почти все советские писатели, как известно, постоянно квасили, закладывали за воротник и нажирались, во всяком случае, постоянно об этом долдонили, так как это, видимо, по их мнению, должно было символизировать непомерную широту их натуры, не вмещавшейся в рамки их убогого творчества, ограниченного жесткими рамками официальной цензуры, иными словами, таким образом они пытались изменить не слишком благоприятный контекст своего творчества. Официально об этом, конечно, в то время никогда не говорили, зато на бытовом уровне постоянно. Не знаю даже, откуда просочилась ко мне эта информация, так как я, вроде бы, с писательской средой тогда почти не соприкасалась, но в голове с детства что-то такое засело, наверное, из разговоров взрослых. И сегодня эта информация тоже постоянно просачивается из многочисленных мемуаров бывших членов «совписа», которые я тоже, вроде бы, не читаю, но все равно… Мне кажется, что если бы кто-нибудь когда-нибудь и взялся написать «подлинную историю советской литературы», то она непременно на девяносто процентов должна была бы состоять из кулуарных историй и анекдотов, повествующих о всевозможных попойках и пьяных мордобоях, а вовсе не из примеров подлости и «стукачества», как это представляется так называемым диссидентам. Возможно, именно в пьянстве советские поэты вслед за Некрасовым видели свой шанс на Вечность.

Однако именно этот тайный порок стал наиболее явным эстетическим знаком провинциальной ущербности советской культуры. После падения «железного занавеса», повлекшего за собой резкое расширение культурных границ, неожиданно выяснилось, что в то время, как отечественные писатели и поэты квасили и киряли, их зарубежные коллеги уже вовсю тащились, ширялись и кололись, то есть занимались чем-то по-настоящему противозаконным, так как употребление наркотиков во всем мире сопряжено с гораздо большим риском и даже влечет за собой уголовную ответственность, чего никак не скажешь об алкоголе. На этом неожиданно открывшемся фоне романтический жест советских поэтов, косивших под Некрасова и Есенина, только еще больше оттенил их обывательскую законопослушность…

Этот печальный опыт советской литературы не прошел для меня бесследно. Сегодня я невольно ловлю себя на мысли, что, в отличие от русских купцов, пожалуй, гораздо больше инстинктивно не доверяю пьющим людям, чем ведущим трезвый образ жизни. Это в жизни, а об искусстве и говорить нечего. Мне кажется, что человек, наделенный элементарным эстетическим чувством, никогда не признается сейчас вслух в своем пристрастии к алкоголю, и тем более, не сделает это частью своего писательского имиджа, даже если на самом деле он и употребляет спиртное. Сегодня в России пить не то, чтобы аморально или же асоциально, все гораздо серьезнее - пить эстетически не актуально, можно даже сказать, не модно. Образно говоря, эта затасканная и изрядно надоевшая деталь в наряде писателя сегодня жутко раздражают взгляд, особенно если сам писатель этого не замечает. Алкоголь как эстетический феномен, кажется, окончательно перешел в разряд совершенно исчерпавших себя вещей и выглядит столь же банально, как, например, любовь мужчины к женщине, о которой я уже говорила.

Наверное, поэтому и некогда столь любимый мной Есенин, певец алкоголя и женщин, вкупе с остальными крестьянскими поэтам, сегодня напоминает мне солиста поп-группы «На-На». Просто наваждение какое-то, от которого невозможно избавиться: такие же кудри, голубые глаза… Один к одному! А Клюев у группы этих розовощеких поэтов, наверное, был за Алибасова. Да возможно так и оно и было, или почти… Особенно поначалу, до революции. Есенин - классический простачок, провинциал, которому благодаря протекции Клюева, возможно даже воспользовавшись его нетрадиционной сексуальной ориентацией, удалось втереться в высшее общество, где он разгуливал всюду с льняными кудрями, в вышитых рубахах и лаптях, нараспев декламируя:



Выткался на озере алый цвет зари.

На бору со звонами плачут глухари…

И Аполлона Григорьева мне, видимо, так уже никогда и не прочитать. Не могу себе заставить преодолеть инстинктивное недоверие к созданному им образу. Сознательно я, естественно, понимаю, что отцы за детей не отвечают, но ничего не могу с собой поделать. Скучно!

Теперь мне гораздо ближе
директор гимназии Анненский, для которого алкоголем и были его собственные стихи, то есть он отводил душу в собственном творчестве. Вот Анненский уж точно тяготился своей чиновничьей должностью, в этом я почему-то не сомневаюсь…