Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Роман-химера

Начало

Продолжение

Каденция _ ¹. «Неоновый Год»

Чистый лист.

«Боязнь чистого листа».

О! О-о-о!!! Мучительная нерешительность, выжимающаяся из мозга
каплями никотина и кофеина. Белая резь в глазах, вспучивающаяся
мигренью из лопающегося от распирающей его пустоты черепа. И слабое
утешение всех гениальных неудачников, склонявшихся когда-либо
перед зияющим папирусом, пергаментом, бумагой, холстом, камнем,
глиной, телом на простыне, – если такие мучения, насколько же
прекрасно должно быть это, вот это, то, которое не пишется!..

Она задумалась. С ней никогда ничего подобного не происходило.
Нет, конечно, она задумывалась перед чистым листом, и надолго,
и даже откладывала этот самый лист в сторону, и, бывало, никогда
больше к нему не возвращалась, ведь сколько еще есть на свете
чистых листов! само по себе подобное сидение над ослепительным
ничем бумаги – это невыносимое счастье, творчество в самом чистом,
прозрачно-невыразимом виде, бескрылый хаотичный полет реактивных
фантазмов с хвостиками, да, да, именно, каким бывает процесс,
непосредственно предшествующий зачатию, алмазная замирающая пустота
в откидывающейся беспамятной голове. А вот творчество-материализация,
работа с плотными формами, это уже беременность,
тяжело и скучно. Хотя сама она не смогла бы стать матерью – последствия
давнего неудачного аборта; оставалась бумага, девственная, как
беременная Дева Мария.

Она набрала на пустом экране своего ноутбука, неизменного источника
мистического восторга и глухого раздражения, мерцающие слова:
«Чистый лист. «Боязнь чистого листа». Потом вспомнила, что кончились
сигареты.

Ничего это не значило. Просто надо было пойти и купить. И продолжать
дальше. Но, как выражаются сейчас только домашние интеллигентные
дети и актеры, дублирующие иностранные фильмы, черт побери! Иногда
она жалела, что не замужем. Она понимала, что тогда, может быть,
чистым листом для нее стало бы ее собственное отражение в зеркале
по утрам... но вот фигушки! ее розовый чудесный муж, пришивающий
ей пуговицы и стирающий сам себе носки, он бы сейчас свернул для
нее пару сотен самокруток из своего пахнущего черносливом голландского
трубочного табака и улетел бы на Луну, варить кофе по секретному
рецепту его прабабушки, умершей у пианино, с папиросой в белоснежных
фарфоровых зубах.

Но где они, розовые мужья? Остались со своими потрескавшимися
губами и влажными стихами на широких, как дедушкины ладони, пахнущих
каникулами ступенях парадных, сточенных взбегающими надеждами
и сходящими на нет разочарованиями. Разбрелись в своих блестящих
на локтях синих камзолах, с комсомольскими значками на лацканах,
по картофельным полям и Млечному Пути, или выцвели, стали сюзюлевыми,
цвета взрослой жизни.

Она вздохнула, сохранила написанное как «Чистый лист», согласившись
с предложенным машиной названием, и выключила компьютер. Одно
хорошо – предвкушать и замирать она теперь будет красивая, как
чертиха, поскольку предстоит выход на улицу; у нее было правило
– любой выход есть Выход, без макияжа, хотя бы минимального, тушь-помада-пудра,
она из дома не выходила.

И правильно. Она была золотисто-рыжая, почти блондинка, с навечно
подсвеченной солнцем персиковой кожей, и без макияжа выглядела
слегка выцветшей и беззащитной. И счастливой, как весна. К ней
парадоксально начинали приставать все, кому не лень. Парадоксально
– потому что когда она была накрашена и великолепна, к ней приставали
гораздо меньше. Глазам своим не верили, что ли?..

Она была красива. И пользовалась этим. Компьютер вот, например,
ей подарили. Не просто так, конечно, но после того аборта она
стала как-то проще относится к круговороту пустоты и заполненности.

Пока она красилась, ей или ее отражению пришло в голову название
для 19 килобайт бесконечности, свернувшихся в только что умерщвленной
машине, продолжавшей сжимать магнитными мозгами обрывки ее мыслей,
как мертвый геройский связист сжимает окоченелыми челюстями концы
провода, не давая прерваться флирту полковника с его невестой-связисткой.
«Вот загоняет!.. – подумала она, кривляясь в зеркало, кокетничая
сама с собой, – Но, с другой стороны, он же время считает внутри,
без всякого электричества, без батареек, как у трупа ногти растут
и волосы...»

«Неоновый год». Это и 364 неденьрожденья Шалтая-Болтая, и новый
новый год, и неоновый, в смысле – неоновый свет, но это уже так,
для поэтичности. А что там в нем будет, в том, что уже носит гордое
имя «НЕОНОВЫЙ ГОД», она не еще знала. Может, о самой себе. Видно
будет. Что-нибудь придумаем. Вот только сигарет купим. Она подмигнула
в зеркало накрашенным потрясающим глазом, и закрыла пудреницу.

А всё уже было придумано.

На улице тлела типичная московская зимняя весна, слякоть и вытаивающие
из-под снега собачьи какашки, бр-р-р!.. Хотя небо было нежного
цвета заставки Microsoft Windows. В такую погоду она жалела, что
уже не принято ходить в калошах. Она чувствовала себя ходящей
по невидимым ножам Русалочкой, в своих фантастических блядских
сапогах-чулках из змеиной кожи, оканчивавшихся выше колена, обтягивая
и подчеркивая, кроме всего, чего можно, находящегося ниже, начало
самого нежного и притягательного в женских ногах места, кончавшегося
там, где всё начинается. Это если снизу. Она
хмыкнула и, оглядевшись, заодно, раз никого близко нет, поерзав
бедрами, поправила через короткую юбку шерстяные панталоны, которые
она носила зимой, тонкие и дорогие, но всё равно кусачие.

Миры соприкасаются самым неожиданным образом – на подъезжающий
автобус она не обратила внимания. Набитый глазами автобус проехал
мимо и она почувствовала внутри себя сквозняк, обдувающий кости
скелета, ее даже не раздели, а обглодали. Она запахнула расстегнутую
короткую шубку; в этой стране чувствительной девушке нужны не
калоши, а танк или шенгенская виза.

Автобус, правда, был забавно раскрашен – желтый «Икарус» внизу
был словно заляпан грязью, на которой псевдо-детским пальцем был
выведен рекламный девиз. Но это что, однажды она видела троллейбус
в защитных маскировочных пятнах, как какой-нибудь ракетный тягач.
Стратегический троллейбус рекламировал магазин спецодежды.

Она ухватила ртом небольшую, размером с опухшее влюбленное сердце,
часть проносившегося мимо влажного ветра, почти морского, не влажного
даже, а сырого, и вспомнила, как очень давно, в одном городе у
моря, на какой-то свадьбе, достаточно традиционно-банальной –
выкуп за невесту, гарантии на «молодых», красная лента «Почетный
свидетель» через плечо, плакаты «Совет да любовь», луково-селедочные
выкрики «Горько!», ящики с водкой, и пр., и пр., и пр., и пр.,
она украдкой заменила в ресторанном магнитофоне кассету с чем-то
отечественно-плясовым на Моцарта. Пока угорелые веселящиеся, сразу
ставшие похожими на грустных кукол, не заметили подмены, это было
одно из самых сильных впечатлений от соприкосновения миров; сильнее,
пожалуй, было только когда ее, не разобравшись, по обыденному
в этой стране недоразумению, забрали в милицию и продержали ночь
в камере. Причем восхитителен был не сам ночной ужас, который
пластичное восприятие, подобно хирургической анестезии, сделало
похожим на приснившийся кошмар, к которому – самое страшное –
она начала понемногу привыкать, а момент ослепительного могучего
болезненного счастья, когда она, щурясь, вышагнула утром из душного
ада на обледеневший асфальт, хватая ртом морозную свободу. Остальных
случаев не было… они плохо кончались.

Выходивших покурить на улицу хлестал по лицам невидимым мокрым
хвостом тайфуна вышедший из себя в тот вечер Морской Змей, повелитель
города, господин тумана и отчаянья, купающий в соленых лужах хронически
помятые японские автомобильчики, полные лопающихся душ, другой
его любимой игрушки.

«Молодой» никак не мог напиться; впрочем, он никогда ничего ей
не обещал. И узнал обо всём слишком поздно. Она решила, что так
будет лучше. Она снова всё решила сама. Несмотря
на всю свою безумную любовь, она прекрасно понимала, что он был
обыкновенным козлом. ...Вот и пойми нас, грустных красавиц-интеллектуалок!..

Но как она там разок станцевала! Не утерпела. Дала просраться.
Недоделанными куклами ощутили себя уже все, кто алчно и безнадежно
смотрел потухшими влажными глазами из своего жалкого алкогольного
веселья-забытья на ее феерическую тоску. Не смотрела только невеста.
После этого он таки напился и подрался с кем-то.

Ладно, всё прочь, мимо, к плачущему в Москва-реке грязному льду,
и дальше, к стонущему от стекающих в него мириадов окровавленных
неудачных жизней океану. Льдина, потопившая «Титаник», говорят,
была темно-багрового цвета, как запекшаяся на снегу кровь. Кто
не верит, спросите у тех, кто не выплыл. Им снизу было виднее.

А ей было о чем не думать, глядя с неосознаваемой кривой улыбкой
в темный экран, с летающим из угла в угол тиком «текущего времени»,
сворачивая и раскрывая миры одним движением тонкого пальца по
колесику тюнинга радиоприемника. Подсвечивая свой дымный раёк
слишком часто выщелкиваемым огоньком зажигалки.

О чем и речь. Она уже почти дошла до магазина. Он был прекрасен.
Дай Бог, чтобы в конце путей наших нас ждал какой-нибудь магазин.
И нам было на что купить в нем какую-нибудь гадость, вроде чипсов
или сигарет. И что бы он не был закрыт на обед. Но, только она
собралась зайти...

...с дороги на нее слетел огромный джип. Из тех, на которых по
обе стороны океана ездят, в основном, Эти, бездумно и смертельно
самоуверенные, как акулы.

Она, проклятая и осененная своей внешностью, случалось,
сталкивалась с ними на суженных в честь таких, как она, сучьим
прищуром дорогах, промытых в пудре черными слезами, с обочинами,
нехотя хватающими влажными руками, по которым ей подобным приходиться
со всей, только и оставшейся грациозностью, из последних нескончаемых
сил и кож выворачиваться до неизбежного и невозможного увядания.
И любая встреча с хаосом, одаривавшим этих людей взамен их заштопанных
игрушечных душ безоглядной стихийной мощью, обрушивала хрящики
ее существа в синюшную безысходность, от которой с каждым разом
все меньше хотелось очнуться, и свет в конце тоннеля всё больше
напоминал приближающийся поезд. Что, в целом, иногда оборачивалось
сполохами истеричного жизнелюбия и задыхающейся вдохновенности,
скручивающей обычно горьковато-пряное течение ее мысли пылкими
завитками курсива. Однажды она переспала сразу с тремя
безымянными немолодыми байкерами, выручившими ее из беды. Господи,
будь ироничен ко мне, грешной; но, – истина, свет Твой! – дело
байкеры знали.

Но всё это, весь недобрый опыт красивой и умной провинциалки,
всего-то пытающейся окончательно не остервозиться, если уж обабиться
не получилось, всё осталось в той, другой, доджиповой жизни. В
чудовищно растянувшим слизистую пасть сейчас она ощутила просаживающуюся
в ее уютной плюшевой планетке зыбучую панику, волшебные печальные
звезды захлопнули веки, оказавшиеся сухими и морщинистыми, как
у мертвых старух; Гоб снова повернулся к ней безглазым, заросшим
черной бородой до лба ликом. Вокруг ее нежного одинокого пупка,
с уместившимся в нем жемчужиной моим третьим глазом, снова сгустился
и завертелся весь холод мирозданья, и некому было прикрыть пупок
пушистым хвостом от падавшего в него свинцового снега.

И напрасно. Джип проехал мимо, довольно далеко даже от того места,
где она могла бы принять смерть, если бы не отбежала в сторону.
Тем не более, он притормозил, задняя дверца приоткрылась и из
джипа вывалилась на асфальт девушка. Джип захлопнул дверцу и,
взвизгнув шинами, обесплотился в разверзшемся вокруг грязным листом
желчном московском раю, где никогда не случается то, чего ждешь,
и наоборот.

Вот именно; она подошла к лежащей на боку девушке, пытающейся
приподнять верхнюю часть тела над грязью и сесть, что плохо ей
удавалось, руки подгибались и она снова обрушивалась в свою мокрую
геенку. Над тяжело клубящейся вокруг болезненно очевидной истонченности
девушки длинной баснословной шубы, цвета зрачков, заполнивших
ее глаза, и под иссиней челкой кривились черты, которые она уже
почти не воспринимала, как единое целое, настолько часто ей приходилось
рассматривать их с расстояния поцелуя или укуса. Черты эти составляли
то единственное, что она так и не смогла растратить – ее лицо.
Корчившаяся у ног незнакомка была неточной ее копией. Черноволосой
и ...босой.

А вот у самих пушистые хвосты найдутся!.. Она наклонилась к девушке
и с неловкой нежностью помогла ей сесть. Та зашипела, вроде как
от боли и, закусив нижнюю губу, зажмурила один бархатный глаз.
Шуба распахнулась и ей показалось, что девушка под шубой совершенно
голая. Она присела на корточки, помогла ей запахнуть немного влажную
шубу и посмотрела на свою руку. Ладонь была липкая и красная.

– Кровь?.. растерянно спросила она у девушки. Та кивнула и, усмехнувшись
одной стороной рта, изможденно уронила плечи: «Извини, мол, фигня
вышла». Она заметила, что девушка прижимает к животу одну руку.

– Полежи, я «Скорую» вызову!.. – залихорадило ее, – Может, перевязать
пока, а? Чем-нибудь? Сволочи. Куда они тебя? В живот? Чем?.. –
она привстала, озираясь, выискивая полных добродушных домохозяек
или интеллигентных подростков, чтобы постояли рядом, пока она
найдет телефон. Но первые ушли на похороны, а вторых забрали в
армию; камера поднимается все выше и выше, еще выше, насколько
можно выше, бесконечно высоко: вот они вдвоем на несущейся над
бурлящей плотью спальных кварталов глыбе асфальта, на которой
уместились еще только лужи с небом и закрытый на обед магазин.

– Стой... – выхрипнула девушка и схватила ее за руку; ее трясло,
– Не надо, пожалуйста. Потом объясню.

– Ты что?.. Но почему?

– Ой... Нельзя мне в больницу. Слушай, я тебе заплачу... Тьфу!..
– она тряхнула головой, – Суки... Я тебе шубу подарю! Отмоешь
ее. Пошли к тебе, а? Господи, только бы ты рядом жила... Помоги,
умоляю.

Качая головой, она помогла охающей и шипящей девушке встать и,
поддерживая ее за подмышки, повела к своему дому. За ними оставались
в слякоти пародийные следы окровавленных ступней.

...............................................................................……………….

В прихожей она встала вместе с девушкой у зеркала и приподняла
рукой за уткнувшийся в грудь безвольный подбородок ее обессилено
болтающуюся голову. Та разлепила веки, мутными глазами посмотрела
перед собой, узнала, сощурилась, присматриваясь, и, осознав увиденное,
через боль улыбнулась и покачала головой. Склонив ей на плечо
голову, она слабо потерлась головой об ее ухо, и снова устало
закрыла глаза:

– Заяц, что ж мы с тобой так поздно встретились...

Она провела девушку к постели, смахнула с ее плеч шубу и содрогнулась.
Девушка действительно была совершенно обнаженной и вся нижняя
половина ее тела была залита кровью. Даже непонятно было, из чего
именно она текла. Нет, понятно, девушка снова прижала к животу
руку.

Она положила ее на постель и приподняла ее слабо сопротивляющуюся
руку. Из небольшого бездонного разреза на коже живота ленивыми
толчками выходила густая темная кровь.

Она вскочила, вытащила из шкафа шелковую голубую простынь и стала
раздергивать ее в стороны, пытаясь разорвать, потом схватила ее
зубами.

Девушка покачала головой:

– Нет... Есть обычная, хлопчато-бумажная?..

– Конечно! – она бросила простынь, бросилась к шкафу, выдвинула
сразу несколько ящиков с бельем и вывалила их содержимое на пол.
Достав нужную старенькую вылинявшую простыню, она уже с легкостью
принялась разрывать ее на полосы.

– Да ладно, давай так, – девушка взяла простыню и комом прижала
ее к ране, – Накрыться, а?.. Холодно.

Она накрыла девушку своим пуховым одеялом и осторожно подоткнула
его с боков. Та открыла глаза, едва заметно растянула губы в благодарной
улыбке, выпростала из-под одеяла окровавленную руку и протянула
к ней. Она наклонилась, девушка обхватила ее ладонью за затылок,
притянула к себе и поцеловала в губы сухими потрескавшимися губами.

Жизнь состоит из движений, не слов; она встала у постели на колени,
держа девушку за подрагивающую горячую руку и шепнула, сглатывая
комки слез:

– И что? Что будем делать?

– Ждать, – прошелестела та в ответ. – Пить хочется. Я прямо вижу,
как она льется. И слышу. У тебя унитаз не течет?

– Нет...

– Ну, всё. Скоро ангелы прилетят. Маленькие такие, как мухи. И
похожие, как мы...

– ...Тебе очень больно?

Девушка кивнула, насколько позволила подушка, с которой всё больше
сливалось ее лицо, взяла ее руку, втянула под тяжелое мокрое одеяло
и положила к себе на живот. Она почувствовала, как упорно пульсирует
в ладони чужая склизкая жизнь.

Открыв один глаз, она подмигнула им:

– Руки мыла?.. ...Ничего, а? Пожалуйста. Мне так легче... Не знаю
почему. Есть курить?

– Извини, – она пожала плечами, – Я как раз за сигаретами шла.

– Вот так всегда. Хотя я не курю. Но вдруг захотелось. Вроде я
беременная. Каприз такой...

– ...Кто ты?.. Что случилось, вообще? Кто это сделал?

– Не надо. Зачем тебе? Глупая, тебе же легче будет, потом. Ничего,
мол, не знаю...

...К тому же, я уже всё забыла. Ну их. Давай начнем всё сначала...

...Я тебя теперь никому не отдам. Ты замужем?..

...Нет, конечно. Ведь у нас с тобой мужья на задних лапках за
сигаретами летали бы. Как миленькие...

...Не хочу ни с кем тебя делить. Молчи. У нас с тобой и одежда
будет одинаковая...

...А когда мы состаримся, заведем себе одинаковых кошек. И умрем
в один день... Господи, как больно!.. Отвернись, пожалуйста!..

Она не знала, нужно ли приводить в чувство раненых, потерявших
сознание. Вот что раненым в живот нельзя давать пить – это она
помнила. А что делать в первом случае, непонятно.

Она решила – пусть отдохнет. Чтобы отвлечь голову, терзаемую мучительными
размышлениями о ближайшем будущем, она вытянула из кучи белья
какие-то свои белые шелковые трусы (но – встало на задние лапы
и лизнуло шершавым языком прошлое: она вспомнила, как когда-то
сняла с себя и порвала приблизительно такие же, первую в ее жизни
подобную дорогую прихоть, от внеземной парижскости которого сладко
замирало внизу живота, чтобы перевязать пьяного мальчишку, вскрывшего
себе вены; из-за другой) и вытерла ими испарину со лба девушки,
потом сходила в ванную и намочила трусы холодной водой, вернулась
и положила их на лоб девушки.

В ссохшейся голове родилась гениальная идея. Она нашла в пепельнице
самый длинный окурок и подошла с ним к девушке. Застывшее лицо
той ей не понравилась.

– Эй!.. – позвала она, – Смотри! Я курить нашла. Ты же хотела...

Она потрясла девушку за плечо, сначала робко, потом все сильнее.
Безвольно мотающаяся по подушке голова не отвечала. Она прикурила
окурок и вставила его в губы девушки. Окурок оказался почему-то
совершенно мокрым, зашипел и потух. Она поняла, по холоду на лице,
что плачет. Слезы были такие обильные и неудержимые, словно глаза
вытекали из глазниц.

Она взяла руку девушки в свою руку. И не стала искать пульс.

А что, это идея. Взять такую вот комедийно-сериальную завязку
с подменой и развить в трагичном, криминальном ключе. Надо сюжет
придумать.

На экране компьютера мелькнуло небо, нежного цвета московской
зимней весны, она открыла, пачкая клавиши кровью, свой «Чистый
лист», набрала вверху название: «НЕОНОВЫЙ ГОД», и... замерла.

Ёб твою мать, как выражаются в этой стране все, за исключением
тех, кого она забирала отсюда, в невыразимое, окончательным
милосердием принимая облик их грез и боль их жизней,
сигареты она тем не менее так и не купила...

(Продолжение следует)

––––––––––––––––––-

Примечания

1. КАДЕНЦИЯ (итал. cadenza, от лат. cado падаю, оканчиваюсь)

1) Гармоничный или мелодичный оборот, завершающий музыкальное
построение и сообщающий ему большую или меньшую законченность.

2) Виртуозный сольный эпизод в инструментальном концерте, род
свободной фантазии на его темы. Первоначально каденции импровизировались
исполнителем.