"Предсказание очевидца". Роман.
|
|
1. Приглашение
Вероятно, очень вероятно, что всех людей можно разделить на тех, кто открывает полученное письмо сразу, и на тех, кто открывает его некоторое время погодя. Большинство и не видят в конверте препятствия, для них он - лишь оболочка для пересылки, и способ электронный удобнее, потому что письмо можно прочесть без помех. Другой тип людей, по-видимому, совсем немногочисленный. Они усматривают в самом получении письма намек на что-то потаенное. Для них письмо, словно сообщение свыше, и они думают, что еще не готовы к его восприятию. Они воздвигают между собой и миром экран ожидания, за которым дорогая их сердцу неизвестность. Они могут неделю носить нераспечатанный конверт, робея перед свершившимся, по сути, фактом. Письмо им греет карман, они предвкушают что-то, хотя связь с ожидающим ответа из-за их молчания может быть нарушена.
Федор Викентьевич Котомкин обычно открывал конверт, не задумываясь, однако после неудач последнего времени стал относиться к письмам по-другому. Получив очередное послание, он медлил, словно искал шанс в игре, а ведь, казалось бы, если письмо, именно это письмо, здесь в конверте, что можно изменить? Но он ждал с тупым упорством, пытаясь загадать, что находится там, или даже стараясь магически повлиять на содержание письма. Он считал, что если ясно представить содержимое, то оно точно окажется другим в силу малой вероятности исполнимости предположения. Поэтому он пытался представить, что в письме написано нечто неприятное, но когда однажды загаданное точно совпало с содержанием письма, он испытал настолько болезненный удар, что решил больше так не поступать. И все же обычно медлил. При этом он знал, что нечто важное может произойти во время полной неготовности к его появлению.
И сейчас, когда в рассеянных чувствах ранним вечером апреля 199... года, он вошел в подъезд своего дома и достал из почтового ящика письмо, то ничего не думал про него и не предполагал. Он лишь отметил, что конверт из плотной хорошей бумаги. Он держал письмо в руке, понимая, что раскрыть его пока не в силах, чтобы сразу не терять надежду, хотя оно было похоже на приходившие в последнее время во множестве. И почти готов был выбросить его, не читая. Он уже не реагировал на подобные послания, где стояло его имя, отчество и фамилия (откуда только узнают?). Однако, стоило раскрыть письмо, как сразу чувствовалось, что в нем тебя нет, поскольку уже обращались к безликой денежной массе - там значилось, допустим,: «Вы гарантированно выиграли первый приз в Большом фестивале наличных денег» и т.п., иногда предлагали прислать 49 долларов, а иногда оказывалось, что само вскрытие письма влечет расходы на пересылку и т.д. Федора Викентьевича остановило то, что, он заметил ошибку в напечатанных инициалах: здесь стояло «В.А». Обычно в таких письмах все было точно. Что-то человеческое, значит, сработало в той машине. И он, держа письмо в руке, поднялся на лифте и в нерешительности вошел в прихожую квартиры. В своей комнате он опустился на диван, находясь между двумя соблазнами: сразу прочесть письмо или сразу выбросить, не читая. Он прикрыл в утомлении веки, и даже задремал (ему показалось лишь на минуту), но тут раздался телефонный звонок:
- Здравствуйте. Могу я поговорить с Федором Викентьевичем Котомкиным?
- Да. Это я.
- Федор Викентьевич, с вами говорят из административного отдела, - тут мужской голос произнес некое звучное официальное название, - Вы получили наше письмо?
Привыкнув последнее время на любое потенциальное предложение и вообще на всякий вопрос отвечать вначале «да», Федор и сейчас сказал:
- Да... Что-то вот получил, - он говорил, с трудом разрывая конверт и вторгаясь в сложенную гармошкой, ослепительно белую, как ему показалось, бумагу.
- Извините, что ваши инициалы напечатаны на конверте неточно, это у нас молодая сотрудница ошиблась.
Федора поразило, что звонок раздался, как только он вошел с письмом в квартиру, но еще больше удивило, что столь незначительная вещь как неправильные инициалы оговаривается первой. Ему представилось, что человек на другом конце телефонного разговора разглядывает письмо, лежащее у Федора на коленях, и вот он заметил опечатку, которую Федор увидел своими глазами. Или тот человек не столько видел, сколько предвидел, что так все произойдет, и именно из-за такой ошибки Федор не выбросит письма? Впрочем, возможно в этом верховном отделе есть копии любого исходящего текста, даже на конверте.
- Я позвонил вам, чтобы продублировать письменное сообщение, чтобы не подумали, что это чья-то шутка.
- Я не подумал, - сказал Федор, уловив в конце письма обнадеживающие слова «работа, которая может Вас заинтересовать».
- Очень хотелось, чтобы вы зашли к нам для обстоятельного разговора о нашем предложении. Не скрою, что мы собрали некоторые сведения и отзывы о вас, так что знаем вас уже неплохо, но нужна личная встреча. Понимаю, что больше всего вас интересует, откуда мы вас узнали? По той телевизионной игре «Загадай будущее».
- Ее уже нет.
- Знаю, - голос был удивительно приятным, вежливым и твердым, так что не возникало сомнения в официальности подобной услужливости, и не было и намека на фальшивую искренность. - Но это не важно, - продолжал голос, - сейчас речь будет идти не об игре, а о более серьезных и, возможно, более интересных для вас делах.
- Так когда?
- Завтра в одиннадцать, - и голос назвал адрес.
Федор Викентьевич Котомкин был профессиональным дилетантом. Он не сразу осознал и развил в себе такие способности, а задатки говорили именно об этом. Образ его мышления и действия означал не только прирожденность его как дилетанта. Неоднократно описанный в литературе и превозносимый философский смысл дилетантизма был известен ему и внятен, но все же довольно неясно. Хотя он предполагал, что глубинное отношение к миру может выявить только дилетант, который вправе не знать или забыть на время, что знает (или погрузить в «смутный сон», как он выражался) всю сложившуюся систему связей. Правда, смелость такого поступка не окупается практическими достижениями и результатами. Но неясность его представлений об этом предмете шла от неясности и нечеткости его мышления, что делало его (в своих глазах, по крайней мере) истинным дилетантом. Кроме того, он развил в себе такие качества.
Выучившись на авиаинженера и полтора года проработав в конструкторском бюро, все же лишь с наступлением новых времен он осознал, что определенность мышления и образа жизни - не его стихия. Не значит, однако, что он как-то кичился своим приблизительным знанием о различных вещах (а он стремился к тому, чтобы таких вещей было как можно больше). Он пытался найти этому место в мире и думал, что такое достойное место, конечно же, есть. Он читал все, но понимал, что добраться до желанного «ничто», когда можно будет сказать, что я знаю, что ничего не знаю, очень трудно. Цель отдалялась по мере продвижения к ней. В данной классической формуле, к тому же, его смущало то, что знать, что ты ничего не знаешь, означает, что кое-что ты все-таки знаешь. Но если миновать парадоксы и оксюмороны, то оставалось в нем инстинктивная жажда знания, планомерное воздвижение беспорядка в надежде обрести и утвердить в самом себе когда-нибудь подобие стройности. «Мне этот мир порядком надоел», - пытался он сделать афоризмом очередную свою двусмысленность. Спутанность мыслей он пытался использовать, чтобы найти новые связи, он даже придумал термин «суперкаламбурность», когда не два, а три или больше смыслов торчит из одного словесного узла. Он помнил, что какой-то писатель говорил о фельетонической эпохе, по аналогии Федору хотелось назвать нынешнее неспокойное время каламбурным. Действительно, все смешивалось, состояние неустойчивости приводило к приобретению состояний и к их потере. Федору казалось, что наступило именно его время. Но что-то мешало ему, что-то всегда останавливало у последней важнейшей черты, может быть, любовь к отвлеченному созерцанию, и он чувствовал себя не как рыба в воде, но как рыба в бурлящей пене, где легче задохнуться, чем плыть.
Но и в прежние годы всегда дни его были заполнены чтением и лихорадочным поиском знаний. Он себе представлялся в «самой читающей в мире стране» китом, который должен выпить море пустой воды (он называл это, каламбурно цитируя известные строки, тысячи тонн словесной воды), чтобы на усах оставался после рабочего дня некоторый влажный и приятный, хотя иногда и дурно пахнущий, планктонный остаток. Он не читал толком ни на одном языке, но пробовал на многих. Играл с трудом на некоторых музыкальных инструментах, хотя усилия прилагались огромные. Он приблизительно помнил из словарей и справочников тысячи мест постранично, но что было написано подробно в статьях, мог воспроизвести лишь с большими усилиями и в редких случаях. Но он знал, где что найти, и где что лежит. Редкое известное имя было ему совсем неизвестно. Пытался он писать и что-то «литературное», но опыты его, как он сам сознавал, были мимолетно удачны. Ему снились иногда страницы им написанных книг, вернее, страницы создавались сами, они уже были перед глазами, но когда он пытался, проснувшись, запомнить эти жасминно-прекрасные утренние страницы, они сразу осыпались буквами куда-то обратно в типографскую кассу сна.
Федор Викентьевич давно и как-то неожиданно сформулировал для себя принцип, которому, с его способностями, он может следовать: "Сопрягай и властвуй". Такой лозунг, с выдернутыми из разных мест смыслами, вполне отвечал его талантам дилетанта. И Федор это понимал. Такой девиз, конечно, мог быть отнесен только к области умственных игр. На практике Федор не стремился его применять. Может быть, из опасения, что в нем скрыта некая потенциальная сила. Но в его голове действительно все постоянно пересекалось, беспорядочно сопрягалось, путалось. Так что взять его за основополагающий принцип своего существа и поставить себе в услужение - это был, пожалуй, единственный способ сохранить свою индивидуальность, именно в здесь могла проявиться его хотя бы призрачная отдельность как человека.
Сказать про него, что он был ходячей энциклопедией, конечно, было нельзя. Словари, энциклопедии, учебники плавали у него в голове подобно неукорененным островам. Некие фрагменты возникали отчетливо из тумана, но если не прилагалось чудовищных усилий, чтобы удержать на месте этот фрагмент, то остров довольно быстро расплывался, терял очертания и мог исчезнуть совсем. Он помнил целые главы прочтенных им книг, но запоминал, скорее, контуры, чем их детали. Он страдал, так сказать, умственной дальнозоркостью - при ближайшем рассмотрении детали он ничего не мог сказать о ней определенно. Все зыбилось, вступало друг с другом в отношения, образовывало странные фигуры. Но он надеялся, и отчасти не напрасно, что метод ассоциаций может помочь там, где четкость и точность знания вредна или не нужна - в некоем смутном, но все же формулируемом прогнозе.
Подстерегать ассоциации - вот что он мог. Или их даже было несколько - тех, кто осознавал и создавал, ткал белесое экранное полотно в нем. Направлять превращения для него могло значить не только игру с посторонними, не ему принадлежащими образами. Но - создавать полупрозрачные тела и структуры мыслей. Значок параграфа - морской конек Аристотеля - превращался неявно в знак интеграла, тот раздваивался в парные скрипичные эфы, и этот разъединенный завиток переходил в финальную S-образную хогартовскую линию красоты.
Образы из разных времен переплетались и сливались, не узнавая друг друга. Фантомы, составленные из реальных и вымышленных исторических персонажей, тоскливо бродили по его плохо освещенному сознанию, иногда глухо стукаясь головами, как деревянные куклы, и вскрикивая. Появлялись удивительные существа в разнотканной одежде из несовместимых времен. «О истреблении костеря во пшенице», - шептал он название чьей-то давней научной работы. Но кому она принадлежала, он не мог точно сказать. Вернее, перед ним всплывали разом два имени. Поэтому он мог назвать имя Андрея Болотова, но на вопрос «А кто он?», ответить не задумываясь, что это деятель эпохи Петра. Cлышанный им звон отдавался во временах, и он не сомневался, что прав, и лишь потом путем огромных усилий, мог понять, в чем был прав. Андрей Болотов соединялся у него с Андреем Нартовым, и помощник Петра Первого вдруг оказывался под одной треуголкой со свидетелем времени Петра Третьего, к тому же ботаником (и автором работы, чье название кружилось у него в голове), умершим современником Пушкина, даже чуть не пережившим его. Токарь и ботаник оказывался в одном, вернее сказать, в двух туманных, матовых лицах.
«Ивак, Ибак?» - пытался он вспомнить имя, прозвучавшее в какой-то телевизионной призовой игре. Он гадал сразу в двух направлениях. И был в чем-то прав, но назвать титулы, не спутав их, не мог: он вспоминал, что кто-то из них татарский царевич, а другой - татарский хан, но кто из них оказал услугу Ивану III умерщвлением Ахмата после Угры, а кто был в русской службе при Иване IV, сказать, конечно, не мог.
Он мог неделю размышлять над тем, какая существует связь между задуманной, но ненаписанной пьесой Достоевского «Фатум» и написанной, но непоставленной пьесой Булгакова «Батум». Нет никакой, казалось бы, связи. Но он все прикладывал ухо к воображаемой толще истории, пытаясь услышать морской отдаленный гул в случайных созвучиях.
Или он мог, начав, например, читать биографию геометра Николая Лобачевского, отклониться от основной, казалось бы, линии интереса, и пытаться пробиться фантазией к отвлеченным побочным персонажам. Ему вдруг чудилось, что постигнув судьбу братьев Николая, он сможет и о главном предмете понять больше. Но это он думал уже потом, а вначале его вдруг останавливали сведения об Алексее Лобачевском - адъюнкте технологии Казанского университета. И две рукописные работы этого младшего брата, представленные в совет (одна из которых называлась, кажется, «О невидимом внутреннем движении жидкостей»), притягивали его не меньше, чем «Воображаемая геометрия» великого среднего брата. Но еще сильнее влекла и останавливала одновременно судьба старшего брата Александра Лобачевского, вскоре после поступления в Казанский университет покончившего жизнь самоубийством. Далеко иногда заводили ассоциации Федора Викентьевича, и часы и дни он тратил на мечты, теряя, быть может, дорогое время.
«Знать все», - нелепая максима, залетевшая из советской эпохи, прочно застряла где-то под застрехой его головы. И хотя мучился от этого и встряхивал головою, будто пытаясь избавиться от нее, ничего не помогало. Он завяз в муке дилетантской и дрожал при виде каждой незнакомой книги. Хотя книгой он утолял жажду нового, но самым сладостным была не новизна, а то, что присутствовала все-таки слабая надежда, что эта книга последняя, или одна из последних, тем самым можно было увидеть пунктирную границу мира, - значит, мир ограничен как вместилище, и тем бесконечно радостен, ибо можно тогда уподобиться ему в своей конечной заполняемости.
Он, конечно же, хотел найти применение своим способностям. Но попытки Федора Викентьевича закрепиться, например, в модно-глянцевитых страницах не увенчались успехом. Пытался он писать статьи для журналов мод, но сразу чувствовалось, что он в какой-то степени любит фразу больше, чем предмет. Он гонится за ней, как за красивой незнакомкой по улице, не получая ничего. Неуклюжие шутки, которыми Федор завершал статьи, вроде «снашиваются все шляпки, и лишь не сносить головы», не вызывали восторга. Он плохо разбирался в интриге подиума. Тончайшие отношения между людьми, которые и есть самая дорогая неповторимая ткань, понимались им с большим трудом. Неудачей закончились и его попытки протиснуться в рекламный бизнес. Слоганы он презирал, а претенциозные длинные лозунги мало соответствовали задачам рекламы. Во всем появлялся какой-то двусмысленный оттенок. Для Минздрава он пытался писать предупредительные фразы типа «Ребенок за бортом, - спасите выброшенного из жизни абортом», на что ему резонно замечали, что если ребенок оказался в этом смысле уже за бортом, то спасать его бесполезно. Попытка переделки приводила к еще более нелепым сочетаниям слов.
Более успешным оказалось его вхождение в телемир всезнаек и быстрого ума. Хотя и здесь только невероятными усилиями и бесконечными повторами удавалось ему удерживаться среди эрудитов. Он понимал, просиживая дни в прозрачных полупустых пространствах библиотек, что не сравняться ему в быстроте и безошибочности реакций с этими полуавтоматами ясного мышления. И постепенно его оттеснили от самых популярных и прибыльных телеигр. Правда, на некоторое время взошла звезда той самой игры «Загадай будущее», где он несколько раз блеснул. Нечаянно и как раз благодаря своей неточности мышления. Но игра оказалась слишком интеллектуальной, она стала терять рейтинги и сошла на нет. Смысл ее состоял в том, что надо было оценить перспективы предлагаемого проекта. Было неизвестно - это серьезный проект, имеющий под собой некое достаточное основание, или чистый вымысел. Скрытая сущность заключалась в следующем: разоблачить вымышленность предложенного не всегда означало победить в игре. Иногда оказывалось, что цепь ассоциаций (а фантазия здесь чувствовала себя иногда совершенно с цепи сорвавшейся) ведет и в «неправильном» проекте к неожиданным выводам, которые интереснее, чем точно определимые будущие перспективы вполне обоснованного предложения.
В игре он выступал серым кардиналом, насколько такое вообще возможно в визуальных действах. Сидя в заднем ряду, он хотел быть различимым, но при этом почти сливающимся с толпой зрителей. Стушеванность, скрытость оправдывала отчасти, как он считал, его теледеятельность. Вместе с тем, роль грозового стаффажа, фона должна была по его замыслу иногда проявляться реальными молниями. Вторые роли оказывались главными. Он удержался на телеэкране на той зыбкой границе, которая не давала отметить его широкой публике. Но зоркое и в меру расфокусированное зрение, как он с радостью отметил теперь после телефонного звонка, извлекло его из безликого пейзажа. Но для чего он понадобился, было совершенно непонятно.
Мила, жена Котомкина, вполне иронично и холодно относилась ко всей его деятельности в телеиграх. Вообще люди ее круга смотрели на появляющихся в телевизоре персонажей с дозированно-афишируемым презрением. В брезгливых взглядах, бросаемых на экран, угадывалась и некоторая зависть, которая временами даже демонстрировалась. Но была и несомненная удовлетворенность взирающего на все с высоты своего положения анонима перед тем, кто выставил себя на обозрение, хотя бы на него и лег некий отсвет славы земной. Мила признавала, что на лацканах пиджака Федора Викентьевича (пиджаков он, правда, почти не носил) появились лавровые ветки, которые, однако, быстро покрылись патиной и оказались отнюдь не вечнозелеными. Доза известности, как она выражалась, была явно недостаточной, чтобы извлечь что-то реальное и создать какую-нибудь иную перспективу, кроме туманной. Федор все понимал, но сделать ничего не мог. Нельзя переменить образ жизни ночного животного на дневной. А он был именно тем, кто жил в очень слабых лучах славы. Он любил сумерки и тень телевизионной площади.
На следующий день он появился в здании на одной из известных центральных площадей Москвы. Он почти не запомнил внешних деталей (возможно, от волнения, хотя он все время твердил себе, что для волнения нет никаких оснований, раз он ничем пока никому не обязан). Он помнил только, что оказался в просторной комнате административного кабинета. Напротив него за столом сидели два очень похожих человека, они говорили по очереди и постоянно переглядывались между собой, словно опасались, что другой может сказать что-то преждевременно. Эти умные головы, как он их назвал, совершенно ошарашили его и смыслом предложения, и обескуражили простотой самого изложения. Ему дали понять, что не собираются сразу подробно вводить в курс дела, однако в одной фразе сразу изложили суть. Ему предлагается поехать на загородную дачу в своего рода командировку. Он даже не сразу спросил «зачем?». Ему тут же ответили на незаданный вопрос, начав говорить, однако, так, как будто он понимает, о чем идет речь; наверное, они не могли или не хотели тратить время на какие-то вкрадчивые походы и подводили к проблеме мгновенно:
- Вас не приглашают на роль предсказателя. Астрологов и без того хватает. Ваша роль будет на первый взгляд более скромной. Но от вас многое зависит. Понимаете, этот род деятельности, к которому вы, по-видимому, имеете склонность, можно…э-э… обозначить как метеорологию будущего.
- Что значит «метеорология»? - спросил Федор.
- Видите ли, - сидевшие напротив него переглянулись и даже замерли на некоторое время, словно не решаясь объяснять нечто до срока, - с вами будут еще неоднократно обо всем говорить... Есть три вида взаимодействия с будущим. Пророчество (если речь об истинных, самых настоящих пророках) судит настоящее и прокладывает, прорезает своим словом пути для будущего, но это слишком… м-м-м… возвышенно … и мы не будем в дальнейшем этого касаться. Футурология есть продление образов настоящего до предела своего развития. То, что свойственно Вам (насколько мы можем судить о ваших… м-м-м… склонностях, так скажем) есть нечто промежуточное. Интуитивное понимание моделей будущего - назовем это так. Ведь будущее (на таком промежуточном уровне - именно о нем только и идет речь) нельзя предсказать, его можно только в определенном смысле создать. Будущее глубоко укоренено в прошлом и настоящем. Но все же оно присутствует как облако творчества. Иногда надо такое облако сгустить, чтобы оно пролилось дождем. Из ваших отчетов мы надеемся кое-что извлечь.
- Отчетов? - удивился Федор.
- Да, вы должны будете каждую неделю писать отчет. Он может быть кратким - объемом в страницу. Может быть развернутым, - как вам покажется нужным. Но в конце его - и это обязательно, должны быть некоторые выводы, - ваш прогноз.
- Прогноз политической погоды?
- Нет, тут достаточно свободное прогнозирование. И не опасайтесь ответственности. Не думайте, что вы один. Вы не один, хотя таких, как вы, и не много. Все находятся в различных местах. Ваши отчеты мы сопоставляем.
- Что же вы хотите, чтобы я предсказывал?
- Правду. Правда, - тут ему улыбнулись, - в вашем случае может быть достаточно неопределенной. Но все, что вам представится, привидится, вы должны будете проанализировать и представить в отчете. Вам предстоит не простая работа. Чтобы вас ничто не отвлекало, вы и поедете в Туганово. Это название места. Устроит ли вас такая зарплата?
И ему назвали такую сумму, что Федор почувствовал желание перевести разговор на что-то другое, чтобы собеседник не передумал. Федор только кивнул, хотя еще не выразил согласия на само свое участие. Он тут же осудил себя за кивок в сторону власти (к ней он отнес две головы тех, кто был напротив него). Хотя и понимал, что тут была чисто инстинктивная реакция его разуверившегося в «финансовой справедливости» (как он выражался) тела. Однако такое телесное движение оставило, тем не менее, его сознание холодным. Запредельность названной суммы могла объяснить его спокойствие и отчужденность. Он вовсе не хотел так сразу соглашаться на подобное странное дело, хотя подумал вдруг, что внутренне согласился бы, наверное, на эту авантюру, если бы ему предположительно платили гораздо меньше, а может быть, даже вообще не заплатили ничего. Но надо было о чем-то спрашивать и он спросил:
- Я смогу выходить за ограду?
- Да. Но обождите там недельку. Осмотритесь. Пока не установят пределы Ваших возможностей.
- Пределы моей несвободы?
- Поймите, это не санаторий. Это место работы. Но не место заключения, как вы догадываетесь. В любой момент вы сможете расторгнуть наш контракт, если он будет заключен. Но больше подобных предложений вам уже не поступит.
- Но еще... Будет ли в моей деятельности такое понятие, как испытательный срок?
Федору Викентьевичу улыбнулись, но не очень благосклонно.
- В строгом смысле такого понятия нет. Вы должны будете сразу включиться в работу. Но никакой лихорадки... опасения, что через месяц - все... меня могут выгнать… и нечто подобное… не должно быть.
- Моя жена и сын смогут ко мне приезжать?
- Да, конечно. В выходные, естественно. Но мы бы просили вас первое время подождать… Через некоторое время это можно будет сделать… Поймите нас. Ситуация сейчас очень сложная… и в нашей стране, и в мире…поэтому необходима концентрация общих усилий.
- Она всегда сложная, - вставил Федор.
- Сложная, но не настолько. Иначе мы бы вас не пригласили.
- И мне больше уже не сделают предложения… потому что положение неустойчивое? - не выдержал и спросил Федор.
- Что будет, скажем, через год, никто не знает… Это зависит от действий всех нас… Но для вас есть еще один… важный момент… Вы должны будете носить с собой постоянно радиотелефон.
- Зачем? - спросил Федор.
- Вам может в любое время позвонить один человек. Весьма высокопоставленный... не буду называть его имени… И он может задать вам вопрос, на который вы должны будете попытаться ответить. Понимаете... я не могу всего говорить... но он сам выбрал вас.
После этих слов Федору стало не по себе, но вместе с ощущением некоторой опасности появилась знакомая радость, как в момент, когда надо было принимать быстрое и окончательное решение. Федор Викентьевич при всей склонности к долгим рассуждениям любил иногда совершить именно безоглядное действие, принять головокружительное решение. Это бывало с ним - и даже не только в переносном смысле - прыгнуть вниз головой с моста в реку незнакомую, но прозрачную, иногда обманчиво, до самого глубокого дна. Разумный риск, - он считал, - всегда оправдан, а неразумный, но интуитивно подтвержденный риск оправдан вдвойне. «Вначале выпить шампанское, а потом идти на риск», - думал он. Многие его действия, хотя далеко не все, бывали неожиданно импульсивны. Он предполагал, что сознание (или подсознание) не позволит ему совершить то, к чему он не готов. Не всегда такое предположение подтверждалась, но издержки неизбежны, был уверен он. И обдумывать поступок иногда приходилось, когда уже летишь к воде. Но именно так он поступил в институт, и ничуть не жалел об этом, так же мгновенно ушел из инженеров, правда, это почему-то совпало с переходом данной достойной профессии с перспективных рельсов в непрестижный тупик. Так же женился - топором в омут-и ни разу потом ни чуточки не посочувствовал себе в таком решении, правда, брак требовал сейчас, может быть, не менее решительных действий по своему разрушению. Хотя в последнее время Федор стал мнительным, сейчас он почувствовал вдруг прилив безумной бодрости и желание броситься в еще одну неизведанную сторону жизни. Однако он спросил:
- Чем все-таки обязан такому вниманию именно ко мне?
- Видите ли, Федор Викентьевич, у нас есть несколько групп, занимающихся анализом… э-э…, как бы лучше сказать…. глобальных… что ли… ситуаций. У нас прекрасные аналитики. Но с некоторых пор стала ощущаться потребность в другого рода способностях. В своеобразном умении… обобщать. Схватывать интуитивно разрозненные стороны дела. Некоторые случайные связи между событиями… может быть, они только вначале кажутся случайными… но они могут дать важные обобщающие результаты. Гораздо более редкая, экзотическая, если можно так выразиться, способность… Наши эксперты остановили выбор на вас. Как видите, мы вам льстим.
- И что же, я один такой… оказался?
- Наши специалисты нашли всего несколько кандидатур на такую роль. Таких людей и должно быть несколько, как мы уже говорили… что ясно без объяснений. Надо сопоставлять независимые мнения. Но их, что также понятно, должно быть очень немного.
- И мне надо обязательно уехать из Москвы?
- Да. Обычная вещь. Вы должны, во всяком случае первые несколько месяцев, полностью посвятить себя работе… войти в курс дела.
- А в Москве это сделать нельзя?
- Здесь в Москве слишком много отвлекающих факторов. Уж поверьте нам, мы все это знаем… Но поймите… Вы поступаете на серьезную… можно сказать, государственную службу. Вы должны отдаться этому делу. Ну… чтобы смягчить… официальность… представьте себе, что отправляетесь в далекую экспедицию. И поэтому все будет соответствующим образом оцениваться… Очевидно, что ни здесь, ни за границей никто вам такую зарплату не предложит.
- Странная синекура, - вырвалось у Федора. Та месячная сумма, которую ему назвали, опять явилась ему каким-то совершенно непредставимым холодным числом, своей астрономичностью она была настолько за пределом его привычного сознания, что даже не притягивала и не манила. В его словах прозвучало что-то почти презрительное, и это почувствовали сидящие напротив, и как-то даже скорбно улыбнулись:
- Это не синекура, а очень сложная, тяжелая, - сразу предупреждаем, тяжелая не столько физически - работа… причем, работа с неясными пока функциями и задачами. Тут не разработано пока никакой, так сказать, методологии. Вы должны вживаться в общую ситуацию… быть сейсмографом и барометром одновременно… слушать мир… дыхание и сердцебиение его. Конечно, вам надо постоянно вглядываться… следить за событиями… само собой, читать газеты, смотреть телевизор, слушать различные радиостанции, - это, можно сказать, ваша обязанность, вас будут знакомить с документами, которые приходят из разных стран. Но главное… вчувствоваться, мы надеемся, что вы поймете… вы должны направить свою интуицию, свое чутье, чтобы давать рекомендации, пусть, особенно вначале, в общей, даже расплывчатой форме. О том, что происходит или может произойти. Мы знаем, что это непривычно, но мы полагаем, что можем попробовать пойти на такой шаг… Вы должны будете полностью включиться в дело.
Федор молчал, после паузы его спросили:
- Вопросы еще будут?
- Мне надо подумать.
- О чем тут думать. Вам предлагают очень серьезную работу. Не ерундой заниматься… и, вообще, послужить благому делу. Да, это некоторое испытание… но для вас может начаться очень серьезный период в жизни… Вы имеете шанс войти в совершенно другие круги… Такой шанс бывает один раз.
- И все-таки могу я подумать?
Теперь замолчали сидящие напротив него.
- Вы не совсем такой, каким мы вас себе представляли. Что может быть или плохо, или хорошо. Пока будем трактовать в Вашу пользу. Завтра до двенадцати дня будем ждать ваш окончательный ответ.
Федор вышел в коридор и, свернув за поворот, остановился перед огромным квадратным распахнутым окном. Снег почти стаял на кровлях в этот жаркий апрельский день. Шестой этаж превышал все здания в центре Москвы. Так что можно было выйти через окно на крышу соседнего дома, крышу, почти свободную от талого снега и ослепительно, отталкивающе сверкавшую на солнце. Он ощутил какое-то совершенно незнакомое чувство. Его словно вытесняли куда-то в незнакомый пустынный город над городом со всеми башенками, антеннами и трубами. В его жизни должно было что-то произойти… это его влекло, как пустынный город на крышах… он понял, почему он смотрит с такой жадностью в окно. В нем было ожидание испытания… он чувствовал, что там будет испытание одиночеством, - совершенно неизвестным чувством. При всей своей склонности к чтению и уединению одиночество как таковое ему было незнакомо. Он сразу представил, как это может быть: только предметы и люди, незнакомые, как вещи… ни друзей, ни Мити. Он не мог понять того, что чувствовал. Отсюда через окно можно было свободно выбраться на крышу, но Федор не стал рисковать столь неожиданно сложившейся в этом месте репутацией.
Собственно, для него было ясно с самого начала разговора: он не откажется. Но ему надо было продлить хотя бы на сутки ощущение полета в неизвестное, но неотвратимое, когда есть иллюзия (внешне кажущаяся реальностью), что в твоих силах отменить неизбежное в твоей судьбе, тобою же создаваемой. «Я человек созерцания, а не размышления, и при том, как ни странно, мой ум призван не размышлять, а действовать. Это не значит, что действия ума всегда быстры. Но не стоять буридановым ослом годами, как некоторые мои знакомые, - вот признак правильного ума. Буридановость помогает сохранить неподвижную устойчивость, но все же устойчивость и неподвижность - разные вещи».
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
