Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Роман

Часть I

1.

– Excuse me?

Чиновник опустил повязку и повторил фразу. Я взял чистый бланк.
Он указал параграфы, которые нужно заполнить.

– По возможности точно.

Под марлей снова зашевелились губы, я улыбнулся. Мне показалось,
что у него во рту насекомое.

Пляж, сколько хватало взгляда, был покрыт мусором. Судя по рваным
лежакам, здесь находился ресторан, или бар. Среди пальмовых листьев
сверкала соковыжималка. Крыло от мотороллера, обувь. Почему-то
обуви особенно много.

Я придавил бумаги осколком, заполнил графу «Проживание».

Налетая с моря, ветер трепал обрубки зелени. Они издавали механический
скрежет. Парило сладковатой гнилью, гарью. Звонки мобильных телефонов
застревали в густом воздухе как мухи. А мимо все носили и носили
черные продолговатые пакеты. Их складывали под пальмы, в тень.
Среди пластиковых личинок ходила женщина в респираторе, бросала
шарики льда. Лед дымился, быстро таял.

Я выложил паспорт. Под ламинатом уцелел год рождения, номер. Остатки
фотографии – мужское лицо без подробностей. И тоже переписал данные
в анкету.

Закатное солнце придавало руинам резкие, зловещие очертания. Как
бы в насмешку болтались на ветру вывески «Dance the night away»,
«Merry Christmas and Happy New Year». Гнутые, кричащие. Нелепые
среди разрухи. Тут же в мраморном бассейне лежал сплющенный микроавтобус.
Чуть дальше, в роще, тыкались мордами в битый кирпич коровы.

На пляже кто-то плакал. Кричали в трубку. У воды на красном холодильнике
яростно целовалась молодая пара. А местные жители привычно улыбались
– как будто ничего не случилось.

Деревянный столик в царапинах, писать неудобно. Наконец осталось
только имя. Чиновник невозмутимо сличил данные, сунул анкету в
общую стопку. Меня сфотографировали, стали выписывать документы
из Бангкока в Москву.

Насекомое под марлей зашевелилось, чиновник пожелал удачи.

Моя новая жизнь началась.

2.

Встречать Новый год в Таиланде придумала моя жена – с тех пор,
как в театре у нее не заладилось, она все чаще говорила, что неплохо
бы там побывать.

Ее пригласили в знаменитый театр сразу после ГИТИСа. Режиссер,
классик, неожиданно решил омолодить труппу и забрал их после института.
Так на сцене появилась знаменитая плеяда. Считалось, что им страшно
повезло. «Дед» ставил пьесу из новой жизни, они сразу попали на
главные роли. Играли «от себя», без театральных условностей. Настолько,
что после премьеры критика написала о рождении «документального»
стиля.

На постановку пошла публика, валом. Пришлось открыть балкон второго
яруса, стоявший под замком со времен Мейерхольда. Они съездили
в Авиньон и Лондон, прокатились по стране. А через год спектакль
сняли.

«Устаревшая проблематика», решила дирекция. И рассовали ребят
по массовкам.

Некоторое время они еще собирались вместе. У нас дома, по вторникам,
на выходной. Как раньше, выпивали, хохмили. Куражились. Но шутки
звучали все глуше, циничнее. В ожидании новых ролей проходили
годы, а в театре ничего не менялось. Казалось, худрук просто забыл
о своих питомцах.

После смерти классика новый, министерский назначенец, сделал ставку
на водевили с народными. Те с пугающей покорностью принялись кривляться
под его дудку. Один за другим из репертуара исчезли помпезные
спектакли великого предшественника. Публика измельчала, театр
за кулисами опустел. Когда в мемориальном кабинете новый устроил
сауну, стало ясно, что ждать больше нечего. Великая эпоха закончилась.

Настроение, нервы – все стало ни к черту.

Я работал дома, писал сценарии для радио и телесериалов. Спектакли
жены давали мне несколько часов тишины в сутки. Теперь, когда
вечерами она не выходила из дома, все изменилось. Не зная, куда
девать свободное время, она слонялась по квартире, дергая меня
по любому поводу.

Мы все чаще ссорились.

После выставки современного дизайна она увлеклась японской архитектурой,
стала подолгу занимать мой компьютер. Постепенно наша квартира
покрылась фотографиями металлических насекомых Андо и Курокавы.

Следующим этапом стало закаливание. Она перебралась с кровати
на пол, неделю спала перед открытым балконом. Принимала ледяные
ванны, пока не свалилась с воспалением легких.

Потом кто-то подсунул ей книгу по психологии. Теперь, о чем бы
мы ни говорили, она комментировала мои ассоциации. Анализировала
мотивы. Уличала в двуличии (актриса – в двуличии!). Из безопасных
тем осталась погода, но это обижало ее еще больше.

«Ты считаешь меня конченой дурой?»

Наконец она записалась в клуб и стала вечерами пропадать на йоге.
Спустя время на полу появился коврик для упражнений, спортивный
трикотаж. Специальная литература. После завтрака меня стали выгонять
на улицу. Одну из книжек, о жизни паразитов в человеке, нашел
в кармане куртки, сидя в парке.

С изумлением узнал, сколько твари окормляется за счет организма.

Тогда-то впервые прозвучало слово «Таиланд». «В Таиланде я смогу
успокоится» – все чаще повторяла она. Кто-то в клубе наплел ей,
как там чудесно.

Тем временем в театре разразился скандал. Ее бывший сокурсник
решил попробовать себя в режиссуре, они наспех перелицевали Пушкина
– по моде того времени. Спектакль назывался «Татьяна Ларина»,
репетировали на Малой сцене. Жена играла главную роль. За лето
постановку собрали, показ на худсовет сделали в августе. Но главный
хлопнул дверью, не дожидаясь антракта.

Я видел, в каком состоянии она доигрывает. В гримерной, где, не
глядя в зеркало, она снимала грим, я сказал, что билеты в Таиланд
куплены. «Едем в конце года на три недели».

Уткнувшись в живот, она плакала, размазывая пудру по свитеру.

3.

Вылетали в ночь. «Москва – Бангкок», десять часов с пересадкой
в Ашхабаде. «Туркменские авиалинии».

Накануне долго препирались, как укладывать вещи. Я настаивал на
рюкзаках, она предлагала курортный чемодан. За пару дней до вылета
умудрилась простыть, чихала.

– Как тебе не стыдно спорить с больным человеком!

Остановились на чемодане.

Несмотря на первый час ночи, аэропорт бурлил. Громко гоготали
взрослые; сидя на вещах, хныкали сонные дети. Какой-то мужик в
упор разглядывал жену, и я привычно загородил ее.

Оказавшись на ленте, наш синий чемодан стал похож на жука. Глядя,
как беспомощно торчат колеса, я подумал, что никогда его не увижу.

В самолете висели портреты Туркмен-баши. Отец народа носил голубой
костюм и розовый галстук. На лице густо чернели отретушированные
брови, лежал румянец. Две нежные ямочки. Но самого лица как будто
не было.

На ужин давали рыбу и плодово-ягодное вино, под которое прошла
моя юность.

– Не спасет, – она вяло отмахнулась от стакана.

В детстве, снимая платье, сломала молнию и два часа просидела
с подолом на голове. Считалось, что у нее боязнь замкнутого пространства.
Пожав плечами, я выпил обе порции и скоро заснул. Просто провалился
в сон, отключился.

– Смотри! – не прошло и пяти минут, как она толкала меня в плечо.

Я подвинулся к ледяному пластику. Сквозь мое невнятное отражение
проступил город, лежавший внизу как блюдо с финиками. Золотые
жилы проспектов, паутина улиц. Минареты, похожие на осветительные
штанги. Залитые светом, безлюдные площади.

– Зачем иллюминация? – она откинулась в кресле.

– Ублажают взор Всевышнего.

Несколько звезд слабо моргали над горизонтом.

4.

Однажды меня окликнули на улице, и моя жизнь переменилась.

Он курил на служебном входе, а я проходил мимо, и, услышав свое
имя, оглянулся.

Так меня звали в школе, и на секунду все внутри осветилось тем,
прошлым светом. Давно утраченной уверенностью и покоем.

В темноте кто-то помахивал огоньком сигареты. Я развернулся, сошел
с дороги – и дыру, которая возникла в воздухе, заполнили сырые
осенние сумерки. Меня обняли, он что-то говорил, отставив сигарету.
Наконец я узнал его, опешил. А свет внутри погас, на душе снова
стало тревожно и холодно. Как бывает, если решение принято и судьбу
не воротишь.

Школьный приятель оказался директорским пасынком и работал в театре
завлитом. По крутой и широкой, как во сне, лестнице мы поднялись
в кабинет, где стрельчатые окна начинались тоже по-сновидчески
– от пола.

В рюмках стоял на столе «Армянский».

«Ну, как ты, что?»

Я рассказал, что заканчиваю ВГИК, сценарный. Кивнул на папку,
в которой лежала рукопись. «О чем?» – он выпустил дым на бумаги.

Недослушав, стал жаловаться на склоки народных.

«Дед» ищет молодые таланты, а где их взять в наше время?».

Я сидел на низком подоконнике и смотрел, как скользят внизу лакированные
спины автомобилей. Между машин лавировал человек в сером плаще.
На секунду мне показалось, что этот человек – я.

По трансляции дали три звонка.

«Хочешь на сцену?»

«А что нужно делать?»

В тот вечер играли Островского. Нам выдали шинели студентов, мы
воровали яблоки. Очутившись на сцене, я впервые увидел зрительный
зал. Он был черным и бездонным, зал. Что-то искрило, поблескивало
в его глубине. Дышало и шевелилось.

Отсиживались с коньяком у костюмерш. Ближе к ночи перекочевали
к артистам, где шла своя пьянка. Когда пожарный обходил здание,
вернулись к стрельчатым окнам.

А утром раздался звонок.

«Ты переделаешь сценарий в пьесу, – начал он без предисловий.
– А я пристрою ее в театр. Как идея? Гонорар поровну».

Так умер мой сценарий, и на свет появилась пьеса «Аморетто». Так
мои сны обрели голос. Это была история о молодых людях, внезапно
разбогатевших на фальшивом ликере. О свободе, которая им открылась
– и бесконечном тупике, в который завела. О другом,
который скрывался в них – и постепенно поглотил, слопал каждого.

Мне всегда казалось, что внутри нас живет еще один человек. Незнакомый,
собранный на другой фабрике. Из историй, о существовании которых
мы до времени даже не подозреваем. Чье лицо лишь изредка проступает
сквозь наши черты, и делает их неузнаваемыми.

Героям из моей пьесы судьба дала возможность увидеть этого человека.
Испытать страх и трепет, глядя на отражение в зеркале. Да, именно
об этом – о страхе и трепете перед собственным отражением – и
была моя пьеса.

Ее приняли к постановке в год, когда главный зачислил студентов.
И я покорно отдал покровителю половину от гонорара. Не догадываясь,
какой подарок он приготовил мне на самом деле.

Увидев актрису на главную роль, я обомлел. Я понял, что давно
влюблен в эту женщину с рыжими глазами, которая сто лет назад
сыграла в знаменитом детском фильме. Оказывается, теперь она работала
в этом театре!

Тогда на душе у меня стало спокойно и весело. Как бывает, если
знаешь, чем все закончится. И можно потянуть время. На репетициях,
когда она, сцепив пальцы, ждала выхода, я стоял сзади. Я мысленно
раздевал ее – расстегивал молнию, ладонью проникал под платье.
Потом целовал за ухом, в лопатку. В шею. Мне казалось, она выходит
на сцену голой, правда. И произносила слова, мои слова.

А значит, что все остальное принадлежало мне тоже.

После одного из прогонов завлит затащил нас к себе. Прикончив
полбутылки армянского, он куда-то исчез, пропал с концами. Я запер
двери, обернулся. Она стояла у стрельчатых окон и смотрела на
улицу, наклонив голову. Сцена повторяла финальный кадр из фильма,
и все мысленное просто сделалось явным, причем в той же последовательности.

Кожаный диван отлипал от голого тела как пластырь.

Она спросила зажигалку. Мне показалось странным, что этих слов
нет в моей пьесе. И сигаретного дыма, который повис в сумерках
– тоже.

Свадьбу устроили сразу после премьеры. Отмечали всем кагалом в
служебном буфете. Когда под занавес нагрянул «дед», народ притих,
заулыбался. Плотоядно приобняв невесту, он предложил за жениха.
Все вокруг стали озабоченно озираться.

«Ну, в общем, за него» – подытожил он в пустоту, пригубил.

Я понял, что в этом собрании меня никто не замечает.

Когда все разошлись, мы вышли на сцену. Два часа назад здесь кипели
страсти, играла музыка. Мы выходили на поклоны. А сейчас тишина,
сумерки. Пахнет пылью, перегретым металлом. Потными тряпками.
Она встала по центру, запустился круг. Мы уселись спиной к спине,
и театр медленно поплыл вокруг нас.

Кирпичный задник с фанерным садом, подложа, авансцена.

Подсвеченный дежурными лампами, зал напоминал гигантскую полость
рта.

5.

Ночной Ашхабад пах остывшим камнем и хлебом. Спускаясь по трапу,
я жадно втягивал сухой зимний воздух, который струился из невидимой
пустыни.

Транзитный накопитель напоминал спортивный зал. Голые грязные
стены, сетки на окнах. Стальные крашеные лавки. Я занял очередь
в буфет, она отправилась искать место – но через минуту вернулась.

– Сиденья ледяные.

Заказали два коньяка. Квелая буфетчица с песочным лицом нацедила
по рюмке. Жена чокнулась с портретом вождя на этикетке.

– Первый раз в Таиланд? – сказал кто-то рядом.

Несколько человек, как по команде, посмотрели в нашу сторону.
Это был мужчина лет тридцати или пятидесяти, без возраста. Он
сидел справа, за стойкой и держал в руке рюмку, причем странного,
синего цвета.

– Давно хотели, но… – я вдруг понял, что моя рюмка точно такая
же, только стекло зеленое.

Мы выпили, он шумно выдохнул.

– А я в шестой… – он постучал по бутылке.

Буфетчица снова наполнила рюмки.

Оказалось, у них компания. Приезжают на Новый год из разных городов.
Бронируют один и тот же отель. Встречаются, проводят время.

– Массаж, катера.

– Без жен, конечно. Но мне все равно, я холост.

Мы снова чокнулись, он развеселился. Стал что-то насвистывать.
Положил руку на плечо (мне почему-то все кладут руку на плечо).
И я понял, что насвистывает он мелодию из фильма, того самого.

Чтобы сменить тему, посетовал на дорожные неудобства. Что бессонница,
а завтра незнакомый город.

– И где жить – неизвестно.

– С жильем все просто, я посоветую, – он вытер носовым платком
капли пота. – Не обращайте внимания. Первый раз всегда так.

Поднял рюмку, улыбнулся.

– Когда знаешь, что впереди, все это, – обвел пухлой рукой зал
ожидания, – не имеет значения.

– А что впереди?

Убрав платок, пристально посмотрел в глаза.

– Рай, дорогой товарищ. Самый настоящий рай.

Мы обернулись к ней, но место за стойкой пустовало.

Он понимающе кивнул, мы выпили. Я полез в кошелек, но он замычал,
тыкая большим пальцем в грудь. Те, кто узнавал ее, обычно платили
за нас обоих.

Она стояла в дальнем конце зала. За стеклом витрины лежали туркменские
балалайки, шерстяные дерюги. Ковры с кубистическим лицом отца
народов. И моя тень падала на их узор.

– Хорошо пообщался? – спросила, не отводя глаз.

– Он поможет нам устроиться.

– Мы не дети!

Голос аукнулся в пустом пространстве, на лавках дернулись разутые
ноги.

– Давай выйдем наружу.

Я схватил ее за плечи, потащил к стеклянной двери.

– Ты что, забыл, что я простужена? – она упиралась.

Из щели рванул свежий ночной воздух. Тут же, неизвестно откуда,
соткался человечек в изумрудной форме. – Нельзя! – обнажил вставное
золото.

– Она беременна, – я вдруг ощутил прилив бешенства. Захотелось
ударить его, выбить зубы. – Нужен воздух, много воздуха! Ты понял,
ты? Тогда хорошо.

Солдат заморгал узкими, как у ящерицы, глазами.

– Пять минут!

По ночному полю медленно выруливал белый лайнер. Снова потянуло
хлебом и камнем, я моментально успокоился. Как долго этот запах
спал во мне! Вспомнилось что-то из детства, санаторий на море.
Песок и мелкая волна, пекарня с лепешками – прямо на пляже. И
я ощутил покой, уверенность – как будто все во мне снова осветилось
ровным и сильным светом.

– Это была глупая шутка, – она развернулась к дверям.

Имелась в виду беременность.

Через час ввалилась группа туристов, с другого рейса. Человек
сто, немцы и шведы. И в помещении сразу стало темно от их баулов.
В толпе на посадку мы столкнулись с нашим попутчиком. Он был уже
сильно подвыпившим, тяжело дышал, то и дело вытирая залысины.

– Твой ровесник, – шепнула как бы между делом.

Я снова оглядел мужика. Низкорослый, толстый. Редкие русые усы,
плешь. С виду ничего общего.

– И тоже хочет в рай.

Как всегда, она читала мои мысли.

6.

На свадьбу ей прислали настенные часы – дедушкины, из Алма-Аты.
Перед смертью он просил передать, когда «будет повод», они решили,
что свадьба сгодится, выслали с проводниками.

Часы прибыли в длинной коробке, где когда-то лежали сапоги «на
манной каше». В корпус наложили яблок, стружки, но стекло все
равно разбилось. Однако даже в сломанном виде часы вызывали уважение
– как покинутое гнездовье.

«Ты же любишь бессмысленные вещи» – она поставила стрелки на два
тридцать.

Оказалось, сломанные часы не совсем бесполезная штука. Актерские
посиделки, например, ни разу без них не обходились. То кто-нибудь
с криком «Уже третий час!» вскакивал из-за стола, начинал собираться.
А потом хлопал себя по ляжкам и с театральным облегчением падал
в кресло.

Все вокруг ржали как сумасшедшие, посылали того за водкой.

Или кто-нибудь начинал разглагольствовать на тему семьи и брака.
Что жизнь с другим человеком перестает меняться, останавливается.
«Как время на ваших часах, между прочим».

В детстве мою жену каждое лето отправляли в Алма-Ату. «На яблоки»,
как она говорила. «Прогреться». Родственники обретались в хрущевке
на улице Абая – дед с бабушкой, и тетка с сыном, ее двоюродным
братом. К тому времени дед, бывший смотритель гимназий, полностью
ослеп. Жил по часам, их сиплому бою. Ровно в шесть утра выходил
на прогулку, тарахтел клюкой по штакетнику (во дворе его так и
звали, «стукач»). Требовал, чтобы обед и ужин подавали с боем.
А если этого не происходило, колотил палкой по столу, разнося
все, что на нем лежало.

Наверное, так он пытался сохранить связь с реальностью, которая
давно исчезла.

Когда в Алма-Ате случались толчки, жильцы выходили с вещами на
улицу. Жена помнила, как звенели в серванте рюмки. Как бабушка
тащила по лестнице перину.

Во время землетрясения дед оставался дома, и никакими уговорами
не удавалось вытащить его. Ее это почему-то сильно интриговало.
«Я думала, он перепрятывает сокровища». И однажды в общей суматохе
она вернулась.

«Дом ходил ходуном, я страшно испугалась. Встала в дверной проем,
как учила бабушка. А потом увидела деда. Он стоял у стены, держал
часы. Помню, я заплакала – потому что руки у него тряслись от
напряжения. От страха, и что жалко. А он обернулся, обвел незрячими
глазами комнату. И произнес только одно слово».

«Ничего, – сказал в пустоту. – Ничего».

Своих бабушек и дедушек у меня не было. Отцовские родители умерли
рано, даже вещиц от них не осталось. А мать ребенком потерялась
в эвакуации, выросла в чужой семье за Уралом. Жизнь прожила, так
и не узнав – кто она? откуда?

Может быть, поэтому история с часами не давала мне покоя. Чужие
ходики оказались единственной вещью в моей жизни, сохранившей
тепло конкретного человека. Связавшей прошлое с настоящим, между
которыми я барахтался.

Я отнес их в мастерскую. Через неделю в гнезде появилась жизнь,
застучал маятник. Она встретила часы молча, пожала плечами. Так
на голой стене появился дедовский скворечник. Ночью, когда движение
под окнами замирало, стук маятника наполнял нашу необжитую квартиру.
Как если бы кто-то еще, родной и свой, стал невидимо жить в доме.
И в нашей жизни, пустой и холодной, появилась опора, смысл.

Она засыпала быстро, спала чутко. Вертелась с боку на бок, шептала,
причмокивала. Как-то раз, не просыпаясь, произнесла монолог Фирса,
и я понял, что даже во сне ей приходилось играть роли, причем
не только свои, но чужие.

Мне долго не удавалось привыкнуть, что кто-то спит рядом. Тогда
я считал баранов, слушал, как цокает маятник; стрелки будильника,
которые не могут за ним угнаться. В такие минуты на душе у меня
становилось прозрачно, зябко. Под вкрадчивый стук я чувствовал,
как превращаюсь в пустой кокон. Даже черты лица, казалось мне,
испаряются с поверхности кожи. И страшно подойти к зеркалу, потому
что в нем ничего не появится.

В такие ночи я не мог заснуть, ворочался. Прислушивался к ее дыханию,
к себе. Но стоило мне встать, как она садилась в кровати. Беспомощно
озиралась незрячими со сна глазами. Искала меня.

Мы молча смотрели на пустую улицу. Дробленая тенями листьев, улица
начиналась от балкона, уходя в ночное распаренное лето.

Через пару лет после свадьбы я сказал, что хочу ребенка.

«Девочку или мальчика?».

Я отвечал, что мне все равно. Тогда она делала сокрушенный вид.

«Даже на элементарный вопрос ты не можешь ответить».

Она говорила, что в театре намечаются крупные роли. Что ей обещали
съемки в кино, на телевидении. Есть шанс попасть в антрепризу.

«Кто меня с животом возьмет?»

Отстранившись, строго:

«Ты рассуждаешь как потребитель!»

Но никаких ролей она не получила. В коммерческие постановки не
попала тоже. Подруги из труппы давно обзавелись семьями, растили
детей. Занимались, плюнув на театр, кто чем. Только она все ждала.
Верила, что успех придет. Что все будет – нужно только набраться
терпения.

Что главная роль еще впереди.

7.

– История называется «Собаки в галстуках» – в соседнее кресло
плюхнулся тот, из Ашхабада. Трезвый, злой попутчик. И шум турбин
в салоне сразу стал выпуклым, гулким.

– А почему… – начал.

-…а потому, что вы мне симпатичны.

Я изобразил на лице заинтересованность.

Он отхлебнул из фляжки.

– Итак, Москва. Самый конец восьмидесятых. Книжный бум, сухой
закон. Водка по талонам. Представили? Ну, вы должны помнить, я
вижу.

Водочные очереди под сереньким снегом, да. Страшно подумать, сколько
времени в них убито.

– И вот как-то раз выхожу я из дома. Иду на набережную, где автобусная
остановка. Жду по расписанию, разглядываю котельную трубу – у
нас там есть одна. Старая, дореволюционная. И вдруг навстречу
мне собака. Обычная бездомная собака, каких у нас в Замоскворечье
полчища.

Он что-то изобразил пальцами на откидном столике, и я заметил,
что у него кольцо.

– Однако вид у этой собаки был какой-то странный. Потому что на
шее у нее что-то болталось. Не ошейник, не веревка, а какая-то
тряпка. И когда она подбежала ближе, я увидел, что это галстук.
Самый настоящий галстук! Новенький, синий галстук на резинке.
Их еще в школе носили. Помните?

Он снова попал в точку, в старших классах у меня такой имелся.

– Не ошейник, а галстук. Странно, правда? Непонятно! А через пять
минут из подворотни выбегает еще одна собака. И еще одна. И на
шее у них – точно такие же галстуки. А потом целая свора, и вся
при параде – как в ресторане.

Он радостно потер ладонями.

– Ну, думаю, плохо дело, если уже собаки в галстуках бегают. И
решаю никуда не ехать. Не к добру, так я мыслю. Возвращаюсь обратно,
ужинаю. Выпиваю пару рюмок.

– И что?

– А по радио говорят, что водитель шестого автобуса не справился
с управлением и упал в реку!

– Водитель? – я попытался шутить.

– Автобус! – он с досадой отмахнулся. – Тот самый шестой автобус,
на котором я каждый день….

Паузу снова наполнил гул турбин. В закутке у туалета зазвенели
бутылками.

– Ну?

Веки его бесцветных глаз набрякли, покраснели. Он часто заморгал
белесыми ресницами.

– В тот день у нас выкинули водку – по две в руки, без обмена.
А в нагрузку к ней – галстуки. Те самые, на резинке. По рублю
с полтиной. Какой-то кекс из министерства решил повышать культуру
пьющих граждан. Понимаете?

Я признался, что нет.

– И я не понимаю. Зачем нашему человеку галстук? Идиотизм! И граждане,
выпив по скверикам, реагируют единственным образом. То есть цепляют
галстуки собакам, которые вокруг алкашей отираются. Снять галстук
собака не может, как его снимешь? Вот и бегает в таком виде по
городу.

– По-моему, это чушь собачья, – я решил, что пора закругляться;
сил нет.

– Именно! – не унимался он. – Именно чушь, и именно что собачья!
Но дело в том, дорогой мой, что эта чушь мне жизнь спасла!

Он, не мигая, уставился на меня; сон улетучился.

– И тогда я понял, что любая мелочь, любой бред, даже такой махровый,
советский, имеют значение. Что никакие катастрофы или взрывы,
о которых пишут во французских романах, им в подметки не годятся.
Не от них зависит судьба, понимаете? А от пустяков, обычных. Как
эти вот галстуки. Или, например, наша встреча, – он ухмыльнулся.

– Вот о чем я хочу сказать, товарищ.

Резко встал и, покачиваясь, пошел по проходу. Под потолком загорелось
табло, мигнули лампочки. Я вспомнил, что-то похожее, с падением
автобуса в реку, действительно случилось у нас в середине девяностых.
Повернулся к ней, чтобы спросить. Но она, прикрыв голову пледом,
дремала.

…В полумраке салона светился монитор. Летели над Афганистаном,
внизу на земле мерцали тусклые бляхи света. Одинаковые, круглые.
Они лежали сотнями, тысячами – как медузы в ночной воде.

И светились ровным голубым светом.

8.

Чиновник вернул документы, контроль закончился.

Мокрый от пота, я сел на лавку – когда лицо сверяют с паспортом,
чувствую себя самозванцем.

Встретились у багажной ленты.

– Смотри!

Герб Таиланда напоминал фиолетовое насекомое.

«Ощущение, что сунул в штаны не паспорт, а жука-скарабея».

На ленте показался наш чемодан. Такой же беспомощный, как и вчера,
в Москве.

– Сутки прошли, а, кажется, вечность, – она шла к зеленому коридору.

В зале прибытия дребезжали под потолком вентиляторы. Воздух ледяной,
волглый. За окнами пальмы, весело и как-то неуютно. Тревожно.

– Ну что мы, как дураки, в свитерах. Лето на дворе!

Чемодан развалился надвое, она влезла в шлепанцы. Я снял куртку,
нацепил сандалии. Пока укладывал обратно, успела куда-то испариться.

«Что за манера», – я стал панически озираться.

«Вечно исчезает, не сказав ни слова!»

В белых рубашках навыпуск, таксисты делали ей приглашающие жесты.

– Но я уже обо всем договорилась! – возмущалась. И с ужасом:

– Ты что, бросил наши вещи?

Я усадил ее на чемодан.

– Сиди здесь и не двигайся, – сунул поводок от багажа.

– Хорошо, мой белый господин.

Переходы от импровизации к покорности происходили у нее головокружительно
быстро – сказывалась актерская привычка.

Стоя у обмена денег, обернулся – она по-прежнему сидела на чемодане.
Спина прямая, вид независимый. А рядом вчерашний, машет и смеется.

– Куда вы пропали? мы же договаривались! – он сунул мобильный
в карман.

– Добро пожаловать в Таиланд!

Роль опекуна ему нравилась. От ночных откровений ни следа. Маленькие
глазки излучают участие.

– Зря менял, здесь курс грабительский, – ввернула жена.

Общий язык они уже нашли.

Тем временем к нам подошел тихий таец, они перекинулись на местном,
и мы двинулись к выходу, где ждала машина. Уличная жара придавила.
Пахло выхлопами и выпечкой, горячим бетоном. Гнилью. Я попытался
вспомнить Москву, но она отодвинулась в дальний угол сознания
и скукожилась там, как желудь.

– Это рай? – я махнул в сторону пыльных курятников.

– А вы что хотели? Париж?

Мимо мелькали бетонные лачуги, циновки. Пара небоскребов. Под
мостом на привязи лодки, белье.

– Что-нибудь архитектурное. Не знаю! – крикнул в ответ.

– В Бангкоке нет архитектуры. Это деревня! Несколько деревень!
Анти-город!

Он повернулся в кресле.

– Поэтому не надоедает!

Машина пошла на разворот, показался рекламный щит. С картины улыбался
подросток в кителе.

– Король!

Он поднял палец к небу.

– Они его обожают. Боготворят! – приложил палец к губам. – Поэтому
никаких шуток. Никаких колкостей.

Я покачал головой.

– Хорошо вас понимаю. Очень! Советское детство, эпоха статуй.
Только здесь другое дело. Правда! Так что просто без комментариев.
Если не хотите проблем на свою голову. Договорились?

Машина двигалась между лотками, на которых сверкала бижутерия.
Тут же лежали вперемешку с купальниками телефоны. Компьютеры,
а рядом котлы с супом, как будто кухню совместили с офисом.

– Ваша улица, – таец распахнул двери.

– Выбирайте любую гостиницу.

Она безразлично сложила на груди руки.

Перенесли вещи в ближайший вестибюль, я сдал паспорта на стойку.
Мокрую от пота спину обдал ледяной воздух.

– Мы что, вселимся в первый курятник? – постучала пальцем по плечу.

– Тут все гостиницы примерно одинаковы, – он оказался терпеливым,
наш спутник.

– Не «Шератон», конечно, но за семь долларов сгодится. Вам ведь
пару дней перекантоваться?

Она устроилась в холле, нога на ногу.

– Тем более перед вратами рая?

Мы пожали руки, он театрально поклонился в сторону кресел. Жена
изобразила улыбку из пьесы Моэма «Круг». Помахала в ответ невидимой
теннисной ракеткой.

Я потащил чемодан к лифту.

9.

Через полгода после свадьбы мы поехали в Париж.

В начале девяностых этот город казался пределом мечтаний, поездка
стоила баснословных денег, но в подвале со вспученным линолеумом,
где помещалось агентство, тур «Для влюбленных» звучал интригующе.

На путевку ушел гонорар за пьесу, из отчислений хватало на карманные
расходы. Это был наш первый выезд за границу, хотя она снималась
в Югославии, и преимущества не скрывала. «Слушай меня и все будет
нормально!»

Поругались в Москве – накричала на меня из-за таможенных бумажек.
Я швырнул ручку, сел на чемоданы. Высунув, как школьница, язык,
заполнила самостоятельно. Однако на контроле оказалось, что декларации
не нужны вообще. Я злорадно улыбался, в ответ она купила виски
и, отвернувшись у туалета, стала пить из горлышка.

Свою первую в жизни кружку «Гиннеса» я опустошил махом, не разобрав
даже вкуса.

Встретились в салоне. Она безразлично смотрела в иллюминатор –
и вдруг расплакалась. Я неловко, через кресло, обнял ее, и мы
решили ни при каких обстоятельствах больше не ссориться.

Она освоилась в Париже за сутки, как будто всю жизнь провела здесь.
С удивлением и восхищением я смотрел, как легко она протягивает
чаевые, как едва заметно кивает портье, как изучает меню, не глядя
на цены.

На светофорах не суетилась, переходила шумные улицы, рассеянно
глядя вдаль, как будто это пляж, а не Елисейские поля. В сущности,
она повторяла то, что видела вокруг. В кафе, на улицах. В садах.
Перенимала, добавляя артистизма. Если где пережимала, то немного
– на секунду, сантиметр.

И то потому, что режиссера нет рядом.

Что касается меня, город показался неживым, холодным. Ампирные
фронтоны – бульвары, до боли знакомые по картинам из Пушкинского
музея – вся эта непрожеванная лепнина на длинных, как стиральная
доска, фасадах – вызывали во мне чувство разочарования и отвращения.
Как будто вместо реального города, который столько лет жил в моем
воображении, подсунули подделку, имитацию.

В ответ на мои попытки отсидеться в номере жена делала страшные
глаза, опускала руки. Бросала путеводитель в кресло.

«Ты что, отпустишь меня в город?».

Как будто за окном лежал средневековый Каир или Константинополь.

Ей нужен был зритель, публика. Тот, кто сможет оценить ее перевоплощение.
И мы ехали по музеям, шли в оперу. Посещали кладбища, похожие
на лежбища морских котиков.

В ночь перед отъездом мы поднялись на Монмартр. Так она решила
– сходить туда напоследок. Бесцельно, пока не стемнело, бродили
по мокрой брусчатке – пока не вышли на крошечную, размером с прихожую,
площадь.

Вывеска, деревья в решетках, купола-груши – я сразу узнал это
место.

Вспомнил художественную школу, и как сидел в музеях с планшетом.

«Да не тяни ты, ради бога!» – она стала бренчать в кармане мелочью.

«Что за манера».

И я стал рассказывать.

«Однажды нам дали задание нарисовать городской пейзаж, – я начертил
в воздухе рамку. – Любой, на выбор. По композиции. А у меня была
одна открытка. Кто-то подарил, или выменял – не помню. И я решил
сделать копию. Большую копию маслом, на картоне. Ну, потому что
действительно нравилась».

На колокольне звякнули часы. Я дотронулся до сморщенной коры,
но пальцы не умещались в трещинах.

«Ни автора, ни города я не знал. Подпись-то на обороте нерусская.
Но домики, черепица. Ставни! В ней была магия, я хочу сказать.
То, что притягивало, держало». Она подставила лицо под невидимое
солнце.

«Мы ведь дальше Сочи и Ленинграда нигде не были. Ни родители мои,
ни я. Не предполагалось, что наш человек что-то из Европы увидит.
А тут вывески, мансарды, купола. Марсианский, в сущности, пейзаж.
Окошко в другую реальность, где для тебя место не предусмотрено».

Мы остановились, она опустила глаза.

«Тогда я скопировал каждый кирпич, каждую складку на занавесках.
Все трещины на штукатурке. Решетки, трубы, карнизы».

И развернул ее лицом к площади. Обнял за живот, уткнулся в волосы.

«На открытке был ресторан, вот он».

Ее плечи распрямилась.

«Я представлял себе, что живу под крышей. По вечерам спускаюсь
по винтовой лестнице. Лестница почему-то должна быть обязательно
винтовой, железной. Выхожу на террасу, сажусь под тентом. Еду
какую-то заказываю. Жду, когда жена спустится».

Она толкнула меня спиной в живот.

«Мне нравилась одна, из кино. Маленькая актриса. Девочка. С ней
я тут и поселился. Потом поднимались, ложились».

«И дальше?»

«В том-то и дело, что на «дальше» у меня фантазии не хватало.
Все застывало, стоп кадр. Полная темнота».

В сумерках снова ударил колокол. На стене, одна за другой, вспыхнули
буквы «Consulate». Откинув голову, она попыталась найти мои губы.
Неловко поцеловала в подбородок. «Ты голоден?»

Я пожал плечами. «А я хочу есть».

Мы перешли площадь и сели под полосатым тентом.

«Я все закажу сама, будет вкусно. И, пожалуйста, не думай о деньгах».

Действительно, ничего похожего я не пробовал. Креветки, крабы,
виноградные улитки. Дичь какая-то с хвощами. Официант подносил
бутылки, и она снисходительно разрешала налить в бокал. Отпивала,
кивала.

Во время ужина меня не покидало ощущение, что мы по ошибке влезли
в незнакомые декорации; вышли на сцену во время спектакля. Что
реальность театральна, и развалится, стоит в нее ткнуть пальцем.
И что если она реальна, то значит мы – призраки.

Расплатились из денег, отложенных на пальто или сапоги, сейчас
не помню. Молча спускались вниз. Она что-то напевала, а я почти
физически ощущал, насколько мы чужие в этом городе, насколько
условно, призрачно все, что нас окружает.

Что чувствовала она, я не спрашивал.

По-моему, она была счастлива.

10.

Всю ночь в коридоре хлопали двери. Кто-то блевал, потом тихо лопотали
женские голоса. Таскали мешки, волоком (сквозь сон казалось, трупы),
и они цеплялись невидимыми пальцами за косяки. В довершение всего
под утро вступила фреза, и комната наполнилась душераздирающим,
железным скрежетом.

Мокрый от пота, я сел в кровати, включил телевизор. С экрана зачастила,
не снимая улыбки, девушка; замелькали рухнувшие под снегом кровли
Европы; опоры электролиний.

Она смотрела в потолок. Выражение лица трагическое, что-то из
«Леди Макбет», как минимум, поздравлять с добрым утром бессмысленно.

В услугах отеля значился «завтрак в номер», и я осторожно предложил
ей воспользоваться. Она молча покачала головой.

Уселись на веранде с видом на фонтан, где плавала похожая на крысу
рыба. После кофе со свежим соком она повеселела.

– Как в деревне, – постучала по дощатой стенке.

За перегородкой гудел и звенел Бангкок. В утреннем городе трещали
стаи невидимых мотоциклов, истошно выла в трафике сирена, щелкали
по голым пяткам тысячи шлепанцев. Доносилась речь – тайская, английская,
русская. В общий гул, который повис над городом, вплеталось множество
домашних, отчетливых и выпуклых, звуков – звона посуды и колокольчиков,
шипения масла на сковородке, шарканья ложки по стенкам.

Слышно была даже то, как стрекочет швейная машинка.

В город она вышла в белых льняных шароварах. Купила их перед отъездом,
очень гордилась. Торговки медными членами восхищенно разглядывали
красные маки на ягодицах, пробовали материал на ощупь, снизу вверх
улыбались.

Изображая смущение, она разводила руками.

– Ну что они хотят от меня? Скажи им!

И победно:

– Вот что значит – «Кензо»!

В стеклянном закутке с картой мира на стенке я оформил маршрут.
Просто ткнул пальцами в нужную точку, назвал даты – и через минуту
принтер выплюнул распечатку, билеты.

– Ночь в поезде, первый класс. Затем корабль, к обеду на острове.

Пока разбирался с маршрутом, она успела накупить фруктов. Позировала
мне с этими елочными игрушками. Время от времени у обочины тормозила
рикша с мотором, тук-тук, и водитель с морщинистым, как тыква,
лицом молча смотрел на меня.

А потом, хлопая парусиной, исчезал в потоке.

Я вдруг вспомнил мужика, которого однажды встретил по дороге из
школы. Он тащил пухлый портфель, а в другой руке сетку. Авоську,
набитую недозрелыми ананасами. То есть я не знал, что это ананасы,
и как дикарь, пялился. Помню, один из них, поменьше, свесился
из прорванной ячейки, а я шел и думал, может он вывалится, упадет
на землю – или мужик вдруг умрет, и упадет тоже.

Тогда можно подобрать, попробовать.

Не вывалился, не умер.

«Вот ведь какая штука!» – я откинулся на лавке.

«Десять жизней с тех пор прошло, двадцать. Целая страна исчезла,
испарилась. И мужик-то этот наверняка помер. А все не уходит из
памяти. Тащит сетку с ананасами и тащит. Тащит и тащит».

Остаток дня слонялись по городу. Заходили в китайские храмы, где
от курений щипало глаза. Около ступы в монастыре распугали свору
кошек. Обедали огненным варевом из черных каких-то гадов, а под
вечер, который наступил по театральному внезапно, забрели в квартал,
где по узким дорожкам перемещались бритые монахи в оранжевых тогах.

Но и монастырь кончился так же незаметно, как и начался. Просто
перешел, перетек в другой квартал, в котором горели фонарики,
играла в кафе музыка.

Запах кипящего масла смешивался с тиной и водорослями.

Под ногами давно уже лежала не улица, а настил, сходни. Хлюпала
и переливалась под настилом вода.

Наконец улочки расступились. Темная, вспученная река, отражая
огни гигантского моста, шла вровень с набережной, и колыхалась,
маслянисто мерцала.

– Смотри! – она махнула рукой.

По реке скользили большие черные гнезда. Лавируя между ними, шел
катер, мотая голой лампочкой. На том берегу виднелись крыши большого
храма. В адских отблесках заката я разглядел огромную золоченую
статую лежащего Будды.

Жена разрезала дыню, в воздухе растеклось сладкое зловоние.

Я снова вспомнил мужика с ананасами – а внутри все похолодело,
сжалось.

«Сколько призраков живет у меня в голове?»

Впившись в мучнистую мякоть, я увидел взгляд Будды.

Он смотрел насмешливо, лениво.

Как будто знал все, что со мной случится.

(Продолжение следует)