Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

11.

В театре у моей жены имелся закадычный приятель. Давний, еще со
времен «Детфильма», кореш. На актерских посиделках он обычно
верховодил. Часто оставался у нас ночевать, чтобы не ехать
через весь город. Тогда они с женой до утра перешептывались.
Хихикали, вспоминая Торжок, где проходили съемки. Тех, из
киношного класса – кто и кем стал в жизни.

Чтобы не мешать мне, она часто перебиралась к нему на диван, но
мысль, что между ними может что-то быть, ни разу не приходила
мне в голову.

Странно, что настоящее имя из памяти стерлось, исчезло. Или не
существовало? А вот прозвище в театре носил он забавное.

«Сверчок», так его называли.

Много лет он играл эту роль в «Буратино». От природы тощий,
невесомый, он превращался в насекомое, когда костюмеры застегивали
на нем облегающее трико. «Буратино» шел с аншлагом много лет.
За это время дважды уходила в декрет Мальвина. Умерла
Черепаха, окончательно спился Пудель. А Сверчок продолжал
пиликать на скрипке.

История сценической неудачливости этого актера невероятна и смешна.
По театральному, анекдотично – да и закончилась она тоже
эффектно, смачно. Поскольку в Таиланде мы очутились не без его
помощи.

Все началось со старого, полусгнившего спектакля о революции. В
академических театрах такие постановки шли до победного,
разваливаясь на глазах у публики. Как правило, вводили туда молодых
артистов, многие из которых с трудом понимали, о чем вообще
речь в пьесе.

Диалог рабочих происходил у доменной печи, Сверчок швырял уголь в
топку. И однажды, не рассчитав массы, упал в очаг вместе с
лопатой. Зал ахнул, сталевары замолчали. Доигрывали второй акт,
раскидав реплики между собой. «Он бы казал, что…» – так
начинались мизансцены.

Другой раз он опростоволосился в спектакле о войне. Молодежь,
ряженая в немецкую форму, погибала в партизанской засаде. Круг во
время перехода увозил «трупы» за кулисы. Однако Сверчок не
рассчитал, и «умер» на авансцене.

Когда свет зажегся, в красном штабе лежал эсэсовец.

Но самый сюрреалистический эпизод случился с ним в классической постановке.

Визитной карточкой нашего театра считалась постановка по одной из
пьес Уильямса. Много лет подряд тут заламывали руки народные
артисты, вдвое, а то и втрое переросшие своих героев. Помимо
звездных ролей в пьесе имелись «матросы, проститутки и
другие посетители бара». Обычно этот контингент играли выпускники
– считалось престижным даже такое участие в легендарной
постановке.

Однако Сверчку досталась роль совершенно невероятная. Он играл тень тапера.

Пианино стояло в подложе, ни Сверчка, ни инструмента зал не видел.
Однако во время сцены в баре, когда звучала фонограмма, ткань
подсвечивали, и на ней появлялась тень тапера.

Он ходил на спектакль два или три года. Пробирался в угол, сдувал
пыль. Садился за инструмент. Ждал, когда начнется фонограмма,
а потом играл беззвучные сюиты, симфонии. Мелодии, которые
роились у него в голове.

Однажды во время спектакля в подложу зашел осветитель – проверял
сети, или менял лампы, не знаю. И наткнулся на Сверчка, который
торжественно сидел за инструментом.

Осветитель был пьян, испугался. Сверчок замахал на него руками.

«Да мы уже год не зажигаем» – пятился парень.

…Он отыграл сцену, как обычно, а потом поднялся в репертуарную
часть, где ему сказали, что роль тапера, действительно,
сокращена.

«Извините, что забыли предупредить».

Больше он в театре не появлялся. Да и вообще пропал из виду – не
звонил, не приходил в гости. Съехал с квартиры, в которой к
телефону стали подходить чужие люди. Исчез, растворился в
московском воздухе.

А спустя пару лет позвонил и пригласил нас в гости.

Теперь он жил в большом доме на углу Клементовского переулка, в
Замоскворечье. Старинный фасад украшал медальон «Крепи оборону
СССР», «двуспальную» дверь венчала мужская маска из гипса. Мы
вошли в подъезд, поднялись к шахте. У лифта нервно жал на
кнопку какой-то тип, и я с удивлением заметил, что его лицо
как две капли похоже на эту маску.

Вспомнив про клаустрофобию, жена потащила меня пешком. На последнем
этаже мы снова встретились, тип уже трезвонил. Двери, его и
наша, открылись одновременно. Краем глаза я увидел, что
мужчину встречает абсолютно голая, на каблуках, девушка. На
секунду наши взгляды встретились, она улыбнулась, откинула
челку.

Спряталась, пропуская мужчину, за створку.

Я шагнул в дверь напротив.

Квартира представляла собой огромную комнату со скругленной стеной и
окнами-иллюминаторами. На полу валялись циновки, лежаки.
Пара светильников в углу, на стенах. Пахло благовониями, или
марихуаной. Тренькала музыка.

Хозяин сидел в углу на подушках за чаем. Даже в полумраке было
видно, насколько он изменился. Прежде подвижное, гуттаперчевое
лицо превратилось в маску и застыло. Стало смуглым,
невозмутимым; каким-то глиняным. Когда жена его целовала, я даже
испугался, что нос или ухо вообще отколется.

Говорил он мало, странно растягивая звуки. Рассказал, что у него
магазин; что продает мебель. Мебель возят из Таиланда, в
основном плетеные кресла и ширмы. Клиенты из дизайнеров, берут под
оформление богатых квартир. И что дело давно налажено,
поэтому в Таиланде он чаще на отдыхе, а не по бизнесу.

«Живу на острове, курю гашиш. Трахаю местных девок».

«Не скучно?» – у меня в руке оказался глиняный наперсток.

«Я пишу книгу о внутренних мирах человека», – он разлил остатки из
жестяного чайничка.

«Что-то вроде путеводителя, правил эксплуатации».

После чая он включил музыку, я с удивлением узнал старую вещь Carpet
crawlers. Последний раз слушал ее в школе – когда-то она
была моей любимой группой.

«Идешь по саду, раздвигая мокрые ветки» – примерно так я рисовал эту
музыку в воображении.

…О театре не говорили – человека, который сидел перед нами, с
театром ничего не связывало. На тот момент мы уже купили билеты в
Таиланд, ей хотелось открыть карты.

«Interesting!» – он как-то криво усмехнулся. «И вы туда же…»

С тем же отрешенным видом рассказал, как добраться до острова. Что
есть и как покупать траву. Дал телефон хозяйки, чтобы
забронировать бунгало. Говорил монотонно, равнодушно. Глядя куда-то
в плинтус, как будто там сидит его настоящий слушатель. Или
тот, кто ему диктует.

Выудив информацию, мы засобирались. Сверчок помахал нам, но провожать не вышел.

Сырые липы пахли осенью. После душной квартиры дышалось легко, и мы
медленно побрели вдоль улицы. «Даже покурить не предложил…»
– заметила вполголоса. И вдруг, повернувшись, с отчаянием:

«Скажи, ведь ты – это ты?»

Мы остановились прямо на трамвайных путях.

«Ведь это ты ждал меня за кулисами? В кафе караулил? Записки, цветы,
портреты – ты дарил, правда?»

Я вспомнил голую фею из квартиры напротив.

«Конечно».

Перед тем, как сесть в машину, я обернулся. Несуразно высокий среди
приземистого квартала, дом заваливался в небо как дирижабль.
Последний этаж ротонды, где находилась квартира, стоял
темным. Только в одном окне светилась нелепая неоновая вывеска
«Cafe Bar 24 часа».

12.

Поезд из Бангкока уходил на следующий вечер. Когда я выкатил
чемодан, через небо уже пролегли малиновые полосы, торжественные и
тревожные. Сразу подскочил тук-тук, цветные фонарики и
никель – такое впечатление, что очутился внутри игрального
автомата.

– На обратном пути осмотрим, – кричала, прикрывая глаза от пыли.

Действительно, на той стороне площади поднимались чешуйчатые буддийские храмы.

Состав уже стоял. Вдоль приземистых, литых немецких вагонов, шел
подросток в шлепанцах. В аквариуме из пластика, который он
толкал перед собой, лежали сушеные кузнечики, или саранча –
горкой.

– Не хочешь? – она кивнула.

Я представил, как хрустят во рту лапки. Трещит и лопается масленое брюшко.

В купе хлестал ледяной воздух. Я вынул припасенный скотч, заклеил
гнезда кондиционера. Постепенно температура выровнялась, белье
просохло. Мы выпили по рюмке рома.

За окном потянулись пригородные огни, потом состав нырнул во тьму.
Редкие фонари выхватывали то мостки у воды, то хижину на
сваях. Иногда в коконе света проплывала бамбуковая веранда.
Застывшие кто с ложкой, кто с чашкой, мелькали восковые фигурки
тайцев.

Она забралась на верхнюю полку, и скоро заснула. Я уставился в окно
– во тьме ничего не видно, только на стекле то и дело
вспыхивает отражение, как будто с той стороны смотрит кто-то.

Разбудили чуть свет, и мы, полусонные, скинули чемодан на
предрассветный откос. Поезд тут же бесшумно уполз, исчез. И я увидел,
что под навесом в поле собрались такие же, как мы, заспанные
парочки.

Расстелив на земле куртку, она задремала. Остальные туристы,
поеживаясь, тоже улеглись на пожитках. Все стихло. Время от времени
в тишине слышался шепот. На голландском или по-английски,
по-немецки. Или тихий звонок телефона.

За путями шла разбитая сельская дорога, дальше лежало поле, похожее
на кукурузное. Обычный вид, каких полно у нас в средней
полосе. Лежа на земле, я легко представил, что мы в Подмосковье.
Только солнце, большое и кроваво-красное, выглядело чужим,
враждебным.

«Пять утра, а печет!»

Натянул на глаза кепку, но уснуть не успел. Откуда ни возьмись,
появился чернокожий парень в растаманской шапке. Оглядев спящую
команду, хлопнул узкими ладонями. Туристы, как лагерники,
выстроились в шеренгу.

– Эй, на чемодане! – помахал мне рукой. – Тебя тоже касается.

Народ уставился в нашу сторону. «Да пошел ты!» – я показал парню
средний палец и отвернулся.

…За деревьями лежала широкая молочно-зеленая река. Она была
подернута дымкой, помятый пароходик, стоявший у причала, тихо коптил
розовое небо. Компания стала шумно перебираться из автобуса
на палубу, занимать лавки.

Чемодан отказывался ехать по траве, я взвалил его на спину. Потеряв
равновесие, чуть не упал в воду.

Места в салоне расхватали, осталась верхняя палуба. Пока
устраивались, укладывались, пароход бесшумно вырулил на середину реки.
Вокруг сновали лодки, у которых винт вынесен за борт на
палке. По берегам лежали заводи и плавни, где понуро стояли
затопленные деревья. Впадины и ложбины прибрежной зоны.

Через час, когда я проснулся, берегов не было видно, мы шли в
открытом море. Облака странные, кучерявые – как петрушка.
Изумрудная, с белой оторочкой, волна отваливает от борта и
откатывает в море.

Горизонт размыт, пустая бутылка бьется у борта.

Накрывшись от солнца, кто чем, на палубе вповалку спали. Контингент
разнообразный, зрелый. Есть даже пара стариков, смуглая кожа
в горчичной сыпи. Не спят, читают местные газеты.

Наконец на горизонте, в жарком мареве, появился остров. Народ на
палубе зашевелился, люди выстроились вдоль борта, стали
вытягивать шеи. Затихли как на торжественной линейке. Неумолимо
увеличиваясь в размерах, остров приближался. Медленно, как на
камеру, открывались взгляду его скалы и отроги, укромные
бухты. Заросшие расселины и каменные выступы в лимонных пятнах
света. Глядя на остров, возникало ощущение, что он – это
целый мир, другая планета, неизвестная и прекрасная. И люди
молча следили, как она разрастается, эта планета,
разворачивается в пространстве.

– Судя по всему, мы у врат рая, – неопределенно хмыкнула.

По глазам я понял, что она с трудом скрывает волнение.

13.

Первое время я очень болезненно переживал судьбу своих сценариев.
Сражался с режиссерами за каждую реплику, за каждую сцену.
Скандалил, если имя в титрах значилось слишком мелко. Даже по
костюмам, и то влезал, советовал.

Потом, через некоторое время, стал изображать презрение. Смотрел
сверху вниз, цедил сквозь зубы. Делая вид, что мне безразлично.
Что я занимаюсь этим только по необходимости. Из-за денег.

А пару лет назад по-настоящему плюнул.

С удивлением и радостью я обнаружил, что мне действительно все
равно, какими выйдут на экране персонажи. Как будут вести себя,
что скажут. И перестал ездить на премьеры в провинцию,
записывать сериалы. О том, что спектакль идет с успехом, узнавал
по начислениям на книжку. Или по вырезкам из газет, которые
присылали завлиты.

Мне вдруг стало ясно, что, наделяя героев собственной фантазии
жизнью, я избавляюсь от шумных постояльцев, да еще получаю за это
деньги. И что глупо желать большего от такой работы.

Последнее время они и так разошлись, разговорились – эти персонажи.
Шумели, без конца ссорились. Перешептывались. Или, как по
команде, начинали тараторить. Все, разом. В такие часы голова
моя гудела, разламывалась от голосов. Я не мог удержаться,
ввязывался в разговор. Что-то доказывал, спорил. Ходил по
улицам, шевеля губами, как лунатик. А потом садился за монитор
и выпускал всех на волю.

Где их ждала другая история, другая жизнь.

…Когда-то, давным-давно, когда был жив отец, я хотел стать физиком.
В школе подавал надежды, считался первым в классе. Пару раз
меня возили на городские олимпиады, я поступал в заочные
школы. Но, получая очередной пакет из университета, ощущал
какую-то жизненную неточность. Ошибку в адресе – настолько
чуждыми, не моими представлялись занятия. Как будто кто-то другой
пишет уравнения, решает задачи.

А я просто занимаю его место.

Мать, опасаясь, как бы я не погряз в точных науках, отдала меня в
художественную школу. «Для пропорционального развития», как
она говорила. И тут меня тоже ожидал легкий успех. Очень скоро
я научился рисовать натюрморты и пейзажи. Композиции. Мои
картинки стали брать на районные смотры. После чего они
подолгу висели в фойе местных кинотеатров. Но когда мы толпой
приходили в кино – на «Пиратов ХХ века» или «Торпедоносцев» – я
чувствовал неловкость. Как будто не я, а кто-то другой
рисовал эти лапти и головы. Торсы и розетки. И мое имя стоит под
картинами по ошибке.

Через несколько лет, в начале девяностых, рухнула наука, вся моя
физика стала бессмысленной. Репетитор уехал в Америку, ученые
расползлись по вещевым рынкам и перестали узнавать друг
друга. Даже институт, куда меня хотели пристроить, закрылся.

Художественная школа тоже пришла в упадок. Не на что стало покупать
глину, гипс. Бумагу и краски. Платить за отопление и учителю
– тоже. И тогда классы просто распустили – на
неопределенное время.

Какое-то время я еще рисовал дома. Сидел с планшетом в Пушкинском
музее. Но когда в нашей школе открыли мебельный салон, понял,
что ждать нечего.

И забросил рисование окончательно.

Как раз в то время стали издавать запрещенные книги, я увлекся
Кьеркегором и Ницше. Серебряным веком. Тогда же на широкий экран
вышло запрещенное европейское кино – и наше, лежавшее на
полках. Годар, Гринуэй, Бунюэль – я смотрел их фильмы десятки
раз. Выстаивая в очередях на ретроспективу Германа или
Сокурова, я смутно понимал, что хочу связать свою жизнь с кино. Но
каким образом?

После смерти отца мать ушла из института, стала шить на заказ.
Возила из Турции шмотки. Устраивала личную жизнь. Никому не
нужный, ничем и никем не связанный, я оказался предоставленным
самому себе. Свободным.

Во ВГИК брали со стажем, пару лет я решил подождать, осмотреться.
Дать себе волю – тем более что от армии мать меня откупила. Не
то, чтобы я бросился в самый водоворот, полез на рожон –
для этого я слишком любил себя. Я сделал по-другому – просто
поплыл по течению, с любопытством наблюдая за тем, куда меня
вынесет.

Я был меломаном и хиппи. Ездил автостопом на рок-фестивали, болтался
в Сайгоне. Паломничал по русским монастырям, притворяясь
православным юношей. Зимой зарабатывал, а летом бродил с
рюкзаком по Крыму. Я с одинаковой бойкостью торговал на лотке
русскими иконами и «Моей борьбой» Гитлера. Солдатскими орденами
и ваучерами. Работал реставратором в литературном музее –
подделывал оригиналы писем, и однажды на спор украл подлинник
Блока – и писал речи политикам, причем любых партий. Жил
альфонсом, выслушивая ночные истерики вдвое старшей меня
женщины – пока не сбежал от нее в тапочках. Подметал улицы, и
даже работал гардеробщиком в театре – правда, не долго.

Легкость, с которой мне давались навыки, позволяла жить бездумно и
безбедно. Лишь одного я не смог понять. Кто я? Что мне в
жизни нужно? Как вода, я принимал форму, которую принимала
жизнь. Как амальгама, я отражал то, что видел. Был зеркалом,
молекулярной пленкой. Пока образы, человеческие типы в моем
сознании не выучились языку. Не заговорили внутри меня. Тогда-то
я поступил в институт, на сценарный. Учился легко, без
усилий. Помню, ходил по городу в шинели с Мосфильма, цитировал
русских поэтов. Пил спирт с видом на Москву, темную и
грязную.

Но кто стоял со мной на Ленинских горах? Ни лиц, ни имен не помню.

Я писал сценарии, скетчи – так, как будто в тексте нашлась, наконец,
моя подлинная реальность. После премьеры в театре взялся за
пьесы и по очереди вывел тех, кого видел – и тех, кем успел
побывать сам. С той разницей, что с помощью персонажей я
осуществлял то, чего сам никогда не делал.

Насколько сам я умел приспособиться к любым обстоятельствам, принять
любую форму, облик – настолько герои мои были цельными и
волевыми личностями. Идущими напролом, на риск. Наверное, так
я мстил реальности за то, что не смог найти своего лица; что
ее щедрость оказалась бессмысленной; шансы –
неиспользованными.

Я переживал вместе с героями колоссальные драмы. А потом закрывал
файл и встречался взглядом с женой, чья фотография висела на
экране. Укладываясь рядом, я прислушивался к ее дыханию. И
чувствовал, что струна, натянутая в сознании, ослабевает.
Голоса стихают.

14.

Над головой, образуя зеленый купол, смыкались пальмы – а дорога все
вытаскивала из-под колес красное полотнище. Наконец старый
джип сошел с бетонки, кузов тряхнуло. Машина въехала в песок
и остановилась.

Тут же настала тишина – только в моторе что-то недолго жужжало, пока
не стихло. Постепенно тишина наполнялась звуками. За
пальмами зашелестел невидимый прибой – редкий, ленивый. Где-то
далеко тарахтела лодка, или мотороллер. Доносился звон посуды и
приглушенные голоса, деревянное постукиванье. Слышно было,
как шумно вздрагивают ветки, с которых взлетают тяжелые
птицы.

Какая-то легкая музыка.

Чемодан, покрытый слоем нежной розовой пыли, ухнул в песок. Пока я
возился, она успела исчезнуть. Ниоткуда объявилась маленькая
тайская женщина со смуглым и приветливым лицом, и я подумал,
что если убрать очки, она превратиться в плюшевую игрушку.

Не заглядывая в мой паспорт, она протянула ключ с номером на веревке.

– Олай? – поклонилась, и пошла обратно.

Мелкий, цвета слоновой кости, песок обжигал пятки. Парная вода тут
же облепила тело, и через минуту легкость, ощущение упругости
разлилось по телу. Напряжение улетучилось, суток в дороге
как не бывало. Белое, в ракушках, дно расходилось под водой
во все стороны, как свод гигантского ангара. И я долго не
решался опустить ноги на его младенческие складки.

Поселок состоял из десятка бунгало на краю бухты, по форме
напоминающей подкову. Дальше камни, горы. Пальмовые рощи. Кроме
бунгало из построек деревянный помост, он же столовая и кухня.
Два-три человека читают на лежаках. Чьи-то ласты под деревом.
Весла.

Сложив руки на груди, она спала в тени камня. Я сел рядом.
Разглядывая лицо, неожиданно понял, как соскучился. В театре, дома –
ее лицо всегда что-то выражало, говорило. Играло. А теперь
замерло, остановилось. Здешний, пронизанный каким-то
потусторонним мерцанием свет, разгладил кожу. Исчезли складки,
морщинки. Поблекли на скулах и под глазами тени. Страхи и нервы,
дорога, театр – все, что накопилось за время нашего
путешествия, да и за прошлые годы, – слой за слоем сходило,
исчезало. Делая ее, какой она была умышлена, задумана. Какой я
представлял ее себе, стоило мне закрыть глаза и вызвать из
памяти.

15.

И наша островная жизнь началась.

Я быстро потерял счет рассветам, стремительным закатам. Густые, как
борода, ночи сменялись полуденным пеклом, от которого
стекленеет воздух, и становятся прозрачными камни.

По утрам я забирался за дальние камни и подолгу плавал вдоль рифа.
Она же бродила по берегу – собирала после отлива раковины.
Завтракали на помосте молочным супом и фруктами с кофе. На
второй день взяли у аборигенов мотороллер с лысыми
протекторами. Машину заправили розовым топливом, который разливала из
прозрачных баллонов девочка.

В таких банках, с краником, у нас в детстве торговали соком.

«Странно думать об этом здесь, в Таиланде».

Движение на острове, как и по всей стране, оказалось левосторонним.
Я, чтобы напугать ее, то и дело выскакивал на встречную. Она
визжала, стучала кулаком в спину. Кусала за плечо.

Притормаживая, я чувствовал, как ее грудь прижимается к моей спине.
Тогда, на одном из поворотов, просто съезжал на обочину. Мы
падали в азиатские камыши, в розовую пыль. Ее кожа была
горячей, влажной, и пахла бензином, жареными бананами.

А где-то рядом, совсем близко, шли машины.

Однажды в горах наткнулись на белесые руины монастыря. На скале
стояла раскрашенная будка-часовня, продуваемая через окна
горячим ветром.

Я уселся перед Буддой, зажег палочки. Дым потянулся к выходу,
заиграл в лучах. Скрипнул на ветру и закрылся красный ставень.

«О чем они думают – сидя перед ним?»

«Жалуются? И если просят – что?»

Лицо Будды было гладким, пухлым. Я заглянул под набрякшие веки – и
понял, что все вокруг, большое и малое – дым от палочки и
голос жены снаружи – то, как скрипят деревянные створки – все,
что случилось в прошлом и произойдет со мной дальше –
складывается в картину, где нет места просьбам или жалобам. И что
от сознания этой мысли мне легко и страшно.

– Английское имя, фамилии нет!

За черным камнем скалы она отыскала могилу, небольшую известняковую
ступу. Присела на корточки.

По датам выходило, что парень приехал на остров в шестидесятых. Да
так на нем и остался. Просто исчез из той, прежней, жизни. И
что за двадцать лет фамилия ему не понадобилась. Никто
просто не спрашивал его об этом.

Ближе к вечеру загорали нагишом среди коряг, и начиналась еще одна
жизнь, которых в одном дне на острове умещалось несколько,
как матрешек. Голая, она лениво переворачивалась с боку на
бок, подставляя под солнце белесые подмышки, выбритый пах. Не
поднимая головы, запускала руку мне под полотенце. А потом
просто отбрасывала его.

Когда темнело, закупали ром и сигареты. Большие канистры с кока-колой.

Ночью устраивались на веранде, которая висела на боку нашей хижины, как люлька.

– Помнишь, он все твердил: рай, рай?

Я вспоминал попутчика из Ашхабада.

– Ром и девки, мечта шахида – вот что…

Она загадочно улыбалась в темноте.

– А рай это когда пространство убивает время.

– Просто съедает его как гусеница – листик.

(Продолжение следует)