Литературная критика

Вообще, пора бы мне, наверное, уже закончить с девятнадцатым веком, надоело уже, вроде бы, кажется, все,
ан нет - того забыла, этого забыла, за ниточку потянешь, а она, оказывается, так перепуталась с другими, что
пока все не вытащишь, не успокоишься, и все новые и новые переплетенные разноцветные шелковые ниточки,
скользкие, прочные, все в узелках, конца не видно. Как будто сидишь в своем маленьком уютном уголке,
защищенном от любых внешних воздействий, и даже все слова окружающих и все звуки до тебя не доходят,
разбиваются о невидимую преграду, а внутри, как за тонкой стеклянной, но очень прочной стенкой, нахожусь
я, и не так уж мне вроде и интересно что происходит там, снаружи, но все равно я их всех вижу, а они меня -
нет…

Приблизившись в своей истории к рубежу девятнадцатого и двадцатого столетия, я вдруг отчетливо
начинаю видеть, как эти два века отразились в друг друге, совсем как в зеркале. Все, буквально все,
представления о добре и зле, идеи, образы положительных героев… вдруг перевернулись и с зеркальной
симметрией перешли в другой век, превратившись в свою противоположность. И даже красота и уродство,
кажется, тоже полностью поменялись местами.

Одним из главных итогов русской литературы девятнадцатого века, видимо, стал выдвинутый
Достоевским тезис: «Красота спасет мир!» Вспоминая это пророчество сегодня и оглядываясь по сторонам на
окружающую реальность, честно говоря, я с трудом могу сдержать улыбку. Хотя, может быть, высказывание
Достоевского следует понимать вовсе не как императив: мол, красота обязательно, в любом случае,
непременно спасет мир, - а просто как предположение, в том смысле, что если что-нибудь когда-нибудь и
спасет мир, то это будет красота… Если же логически развить эту мысль, то, соответственно, получается,
что уродство мир погубит. И вот, это утверждение, на мой взгляд, уже гораздо ближе к истине, то есть с
большим основанием может восприниматься в качестве имперетива! Современник Достоевского
Леонтьев,
судя по всему, тоже отдавал себе в этом отчет, поэтому, наверное, и предполагал, что подлинный эстетик в
любых обстоятельствах непременно должен противопоставлять себя господствующей в обществе точке
зрения, то есть ставить себя в самое затруднительное положение и тем самым… в общем-то хоронить,
добровольно уступая дорогу тем, кто никаким «подлинным эстетизмом» себя не утруждает и спокойно
обделывает свои дела. Вне всякого сомнения, эти «практические» рекомендации Леонтьева объективно
способствуют, «дают зеленый свет» и т.п. грядущему торжеству уродства, бросающиеся в глаза признаки
которого можно ныне повсюду наблюдать…

Я, к примеру, не могу без некоторого внутреннего содрагания даже думать о предстоящем праздновании трехсотлетия Петербурга, даже слабые отголоски приготовлений к этому событию - вроде конкурса на лучший текст к «Гимну великому городу» и т.п. - меня немного пугают. Честно говоря, мне бы вообще хотелось где-нибудь отсидеться и не выходить из дома во время этого торжества. И самое главное, что дело тут не только в том, чтобы не подпускать к отпущеным на это мероприятие бабкам никого, у кого еще сохранилсь хотя бы минимальное эстетическое чувство - это само собой! Дело еще и в том, чтобы провести все как можно более уродливо и безвкусно, так, чтобы всех достать - в этом, мне кажется, главный смысл и кайф всех подобных мероприятий, из которых в целом и состоит жизнь современного человека.

Таким образом, самые «жестокие таланты» русской литературы
Достоевский и Леонтьев, в сущности, тоже выглядят сегодня наивными утопистами. Что касается меня, то я вообще никогда не понимала, почему практически все существующие на сегодняшний день антиутопии в той или иной степени носят морально-этический, а не эстетический характер. Настоящая антитутопия, по-моему, еще не написана, так как к морали она никакого отношения не имеет и должна называться «Власть уродов» или же как-то в этом роде. Впрочем, кажется, именно такую антиутопию уже и пишет теперь сама жизнь...

Короче говоря, сегодня, в конце двадцатого и начале двадцать первого веков, можно с уверенностью констатировать, что уродство очень скоро окончательно погубит мир. И осуществится это при помощи деятельности «подлинных антиэстетиков», которые при любых условиях, в любых жизненных ситуациях будут тупо обделывать свои дела, ничему и никому себя не противопоставляя, а наоборот, всячески подстраиваясь под обстоятельства и нужных людей. На этот счет ни у кого не должно быть никаких иллюзий, так как альтернатив этой перспективе, в сущности, нет никаких, и чем больше претенденты на роль эстетов будут грузить себя всевозможными проблемами и отвлекаться на всякую чепуху, тем скорее все это осуществится.

Помню, давно, уже наверное, лет пятнадцать назад я купила в «Букинисте» старое издание Апухтина, кажется, 1905-го года, своего рода собрание сочинений в одном большом томе, так как там были и стихи, и проза. Книга была не в очень хорошем состоянии, отсутствовали некоторые страницы, а конца вообще не было, поэтому и стоила она не так уж дорого Но я все-таки ее купила, так как стихи Апухтина мне раньше, еще в школе, нравились, а его прозу я не читала, и мне было интересно ее почитать. Я даже сходила в библиотеку, переписала там от руки недостающие страницы, а затем отпечатала их на машинке и вставила в книгу, туда, где они должны были находиться изначально. А потом решила отдать ее в переплет - но не в переплетное ателье, где у меня незадолго до этого украли старое издание Ходасевича, да еще на меня и наорали - а частнику, чтобы ничего не потерял и все сделал как можно лучше. В газете я нашла объявление, позвонила и договорилась о встрече.

В убогой комнатушке в коммуналке на Суворовском проспекте меня встретил смуглый темноволосый мужик внешне очень похожий на хачика, и говорил он тоже с небольшим южным акцентом. Он внимательно меня выслушал, все кивал мне, кивал, а в конце заломил какую-то несусветную цену, но торговаться я не стала, постеснялась.

Однако когда я пришла получать заказ, этот хачик, едва я переступила порог, торопливо пихнул мне книгу в ярко-красном грубо сделанном переплете, страницы были обрезаны криво, те, что я напечатала на машинке и вставила, торчали, некоторые страницы даже были перепутаны местами - я чуть не заплакала от жалости к безнадежно испорченному изданию. А этот придурок, пока я рассматривала книгу, сюсюкал с голым младенцем, распеленутым на кровати, рядом умильно улыбалась его жирная жена. Я пыталась объяснить ему, что он сделал не то, о чем мы договаривались, но он смотрел только на своего ублюдка, беспорядочно сучившего кривыми красными ручками и ножками, и, судя по всему, даже не думал слушать мои претензии: его интересовали только звуки, которые издавал его дебильный ребеночек. Правда в конце концов он все же повернулся ко мне и доверительно сообщил: «Это я все ради своего сыночка работаю. Я теперь должен деньги зарабатывать, ведь у меня сыночек родился!» Очевидно, сыночек родился именно тогда, когда он переплетал моего Апухтина - неделю назад здесь я никакого младенца не видела. Был только хорошенький рыжий кисуник с белой мордочкой, который сидел на столе и вылизывал свою шерсть. Из-за этого кисуника, собственно, я и торговаться с этим придурком не стала, оствила ему книгу, которую он безнадежно испортил…

К чему это я?.. А к тому, что если человек хочет что-нибудь сделать в этом мире, то ему нужно хотя бы не размножаться. В противном случае, он если не себя, то любое дело обязательно загубит, наподобие того, как этот олигофренческий хачик из-за своего дегенеративного младенца испортил мне книгу Апухтина. А большего от современого человека, по-моему, требовать просто глупо! Несколько раз, кстати, я наталкивалась в разных современных критических статьях на разоблачительные попытки отождествить практически любые проявления эстетизма с гомосексуальностью. И должна признать, что в подобных наблюдениях, действительно, есть доля истина. Гомосексуалисты хотя бы не размножаются, и то хорошо. Поэтому они и могут себе позволить хоть какие-то прихоти и красивые жесты в отличие от остальных людей, особенно тех, что плодятся, как тараканы. И потом, гомосексуалист всегда невольно является как бы немного женщиной среди мужчин, и наборот, мужчиной - среди женщин, то есть
он, пожалуй, как никто другой сегодня все еще подпадает под определение эстетизма, предложенное Леонтьевым, причем для этого ему даже совсем не нужно напрягаться, слово «должен» ему не подходит: он может оставаться эстетом и при этом спокойно обделывать свои дела, идти в ногу со временем, конкурировать с «антиэстетиками» и т.п. Хотя, конечно, в то время, когда я впервые прочитала стихи Апухтина я вообще об этом не задумывалась и не догадывалась, естественно, почему это Чайковский так часто писал романсы на его стихи, это только потом до меня дошло…

Позднее я как-то случайно натолкнулсь на могилу Апухтина на Волковском кладбище и даже цветок ему положила - белую розу… Правда я тогда хотела найти могилу Блока и отправилась на Волковское кладбище, но почему-то пошла в обход и все брела вдоль речки Волковки, а она все не кончалась, по каким-то рытвинам, буграм, чуть не свалилась в речку в одном месте, состояние у меня было какое-то ненормальное, как будто заблудилась в трех соснах, весь окружающий мир виделся мне жутким и враждебным, поэтому я даже спросить у прохожих боялась, у них у всех были такие мрачные злобные хари.

Однажды в Москве, когда приехала туда за бельгийской визой, совершенно не выспавшись, ведь было ранее утро, я спросила у какой-то жирной бабы, где здесь находится тот переулок, где располагалось бельгийское Посольство. И она с видимым наслаждением и радостной готовностью отправила меня на станцию метро «Тимирязевская», а я тогда плохо знала Москву, села в метро и поехала, как зомби, хотя уже по дороге почувствовала что-то неладное: какое-то животное чутье мне подсказывало, что не может посольство располагаться так далеко от центра. К счастью, у меня хватило ума уточнить эту информацию у пожилого бородатого мужика в очках. Выяснилось, что ехать нужно было совсем в другую сторону, а та сука специально отправила меня в ложном направлении. В общем, я сразу вернулась обратно и успела как раз к открытию. С тех пор я дорогу предпочитаю ни у кого не спрашивать, особенно у баб, ну разве что в самом крайнем случае…

Вот и тогда на Волковом кладбище мне казалось, что меня кто-то отправил не туда, что это не здесь, я ничего не найду, но я все равно тупо и упорно брела вдоль этой речки, в конце концов я-таки нашла вход на кладбище и Литераторские мостки, и могилу Блока - новенькую, с блестящими золотыми буквами и корзинами цветов, кажется, даже венки от городской администрации там были. На самом же деле настоящая могила Блока находится на Смоленском кладбище под огромным дубом, а на Литераторские мостки его перенесли только через двадцать лет после первых похорон, и к тому времени там, скорее всего, и праха даже не осталось, ну может быть какие-нибудь жалкие косточки. Просто большевики любили все систематизировать и упорядочивать, вот и решили всех писателей собрать в одном месте, для удобства: раз уж ты пришел на Литераторские мостки, то все писатели должны быть здесь, тем более Блок, автор революционной поэмы «Двенадцать». Я взяла с собой белую розу, но когда об этом подумала, то решила вдруг положить эту розу на могилу Апухтина, которую неожиданно заметила неподалеку и на которой цветов совсем не было. А к Блоку мне пришлось идти отдельно…