Онтологические прогулки

Ранее публикованные
зарницы

Зарница четвёртая

Деградирующая самовыражение нигилизма

Если имеется проявленное явление, которое мы признаем следствием
той или иной причины, то это следствие ни в коем случае не может
являться обратным отражением причины её породившей, ибо в этом
случае такая причина является гетерогенной этому же самому следствию.
Иначе говоря, когда я беру в руки книгу, то понимаю причину её
проявления в авторе, который написал книгу, однако сама по себе
эта книга не является причиною того, чтоб автор её писал, а есть
всего лишь мотив или намерение. Но очевидно, что причиною написания
автором книги является другая ранее им прочитанная книга, которая
не есть, по определению, та книга, которую он написал. Таким образом,
конкретность данной книги и абстрактность книг вообще делают всякую
причинно-следственную связь наглядно гетерогенной. Но имманентное
основание её так и остается всегда скрытым и непознаваемым посредствам
сознательной деятельности рассудка, из чего и складывается принцип
иллюзорности сознательной деятельности вообще. Этот принцип закона
каузальности прекрасно раскрыл Шопенгауэр. Однако мне могут возразить
тем, что не только книга может послужить причиною написания произведения,
но это нелепость, ибо нет ни одного писателя, который в своей
жизни, что-либо написал, не прочитав ни единой книги. Первичная
причина всегда остается скрытой, и сколь далеко и глубоко мы не
выводили бы причинно-следственную связь, в конечном итоге, она
приведет нас к полному ничто или к пониманию безосновного основания
мира явлений вообще. Следовательно, отказывая себе в возможности
раз и навсегда уяснить логически основание причинно-следственной
связи явлений, мы в то же самое время утверждаем, что вся наша
способность сводить явления в понятиях «причина» и «следствие»,
есть исключительно способность нашего рассудка. Значит, это всего
лишь наши представления, или представления о представлениях, или
наше отношение к явлениям, или просто свободная интерпретация
того, что нам хочется прояснить для себя. Прошлое и будущее –
это бесконечные ряды явлений, в которых никогда не постигается
одно для каждой связи их основание, ибо существует только лишь
одно безосновное основание для всех них. А все то, что сознанием
в понятийном представлении мыслится категориями причинно-следственных
связей, есть химеры и иллюзии: сознание всегда покрыто покрывалом
Майи. Также учение о слоях и онтология Николая Гартмана не допускает
детерминацию в отношениях между высшими и низшими слоями мира,
то есть, в каузальности нет детерминации. Из этого следует, что
все выводы о существе поверхностного нигилизма, по определению,
гетерогенны самому идейному существу нигилизма. Или, с другой
стороны, если некто отрицает нигилизм как понятие «ничто», то,
следовательно, должен приходить к своим выводам к чему-то. Но
он приходит от отрицательного значения нигилизма к отрицательному,
нисколько не прояснив, что же есть на самом деле то, что не есть
ничто, которое положительно. И то основное, что движет этой непримиримостью,
помимо нигилизма сознания, находится в существе меркантильного
духа его.

Поэтому-то необходимым условием существования в миру является
притворство, холопство и лакейство. Проигранные существа всегда
и при всех различных обстоятельствах, захваченные манией обогащения,
которая удивительными способами перевертывается раз за разом в
свои противоположные «другости», появляясь пред нашим созерцанием
удивительнейшими явлениями, в которых, например, нищий верит в
реальное обладание несметными богатствами, которые в разы превышают
богатства тех, кого журналы каждый год вносят в список самых богатых
людей мира, по существу своему уже предустановленны сознанием
на необходимость вражды и мракобесия, предустановленны на кардинальную
жадность и вопиющее к небесам бесстыдство, которые только и сопровождают
жизнь всякого общества, независимо от названия существующего строя
его бытия. Будь-то монархия, будь-то республика или демократия,
или социализм, человеческое большинство, целые поколения и эпохи
во всегда-настоящем меркантильны в высшей степени. Ибо меркантильный
нигилизм есть самое простое средство для существования в обществе
вообще. Тем более в том обществе, которое состоит из враждебной
совокупности конфликтующих друг с другом биологических реакций,
и которое сверх этого ничем иным не обладает. Самое примитивнейшее
впечатление действует в нем с той же необходимостью, с какой действует
впечатление, получаемое голодным удавом от созерцания кролика.
На этом всякая интеллигибельная деятельность масс прекращает свое
существование. Меркантильность вместе с половыми гормонами наполняют
сознание, обосновывают ему только одну единственную возможность
быть независимым от других, возвышаться над другими посредствам
накопления капитала. И в солипсическом экстазе от лживой и дурной
репрезентации своего собственного «я» оно, ставшее всецело меркантильным,
забавляется оголтелым шопингом, радуется обыкновенным вещам, тем
самым, превращаясь не в нечто живое, обладающее какой-либо разумной
витальностью, а в исключительно аппарат, живущий по шаблонам,
которые ему, по определению, чужды и которые ему не принадлежат
вовсе. В этом меркантильном тоннеле реальности ни у одной личности
уже нет никаких средств, чтоб даже мыслить о вещах, которые противополагаются
всякой материальности. Теперь им остается одно – устанавливать
плоское морализаторство по отношению к другим.

Нигилизм же как идея утверждает, что и меркантилизм, и нравственность
суть зло, которые с необходимостью должны быть отрицаемыми. Базируется
это мнение на следующем. Первый человек, который обогатился преступным
путем, постигнув возможность утраты награбленного, сказал другому:
«Не укради». И этот первый богатый человек, собственно, и был
тот, кого сегодня называют буржуа. Также особенные рассуждения
о добродетели мы находим у Платона, который ссылается на Сократа.
Мол-де, говорит Платон, был такой простолюдин, который только
и делал, что рассуждал о нравственности и морали, отрицая их,
чем и вводил в затруднительные положения софистов. Но сам строй
греческой жизни был напрочь лишен какой бы то ни было морали вообще.
Гомер, Софокл, Еврипид не выводят еще морали в своих трагедиях,
а лишь описывают то, что есть или просто перефразируют мифы, переводят
их на поэтический язык. Далее, древнеримская эпоха, эпоха лишенная
морали, но в которой начинает расцветать морализаторство христиан.
Но сама нравственность особенно воспевалась теми, кто находился
у власти. К примеру Сенека, известный римский философ, поэт, государственный
деятель, учитель Нерона, написал массу трактатов о нравственности
и добродетели. Вот он пишет в 41-ом нравственном письме Луцилию:
«Говорю тебе, Луцилий, что в нас заключен некий божественный дух,
наблюдатель и страж всего хорошего и дурного, – и как мы с ним
обращаемся, так и он с нами. Всякий истинный человек добра причастен
божеству». Правда, причастность к божеству в те времена означала
и возможность свободно пользоваться пороками, что собственно и
отличало свободного гражданина Рима от плебея. Собственно, понятно,
что иных мыслей в головах знати и не могло быть. Только она была
просвещенной и образованной, и только она могла издавать свои
произведения, которые барражировали в среде небожителей. Толпа
же была совершенно необразованной и непросвещенной. Однако, единственным
богатством, которым обладает бедняк, во всякое время, была гордость
своею собственной моральностью в глазах других и аморальностью
в своих собственных. Отсюда, берет свое начало христианство. Но
апостол Павел под именем Савла не имел никакого отношения к бедному
существованию. И Моисей, который высказывал все свои заповеди,
пользуясь отрицанием «не», не был простым пастухом. Так возникла
отрицательная мораль и нравственность, которая сделалась средством
диктатуры богатых над бедными. Тому пример инквизиция, или вообще
кровавое насаждение христианской морали со стороны власть имущих.

Но что такое христианская мораль на Руси, которая послужила причиною
умерщвления языческих богов славян? Нигилизм. Нигилизм, о котором
Ницше и сказал: «Мы убили Бога!». К примеру, славянский вождь
в натуральном смысле слова убил своих славянских богов. Но речь
не об этом, речь о том, что, оказывается, богатые прекрасно поняли
смысл христианской нравственности как идеологического орудия.
Не орудие материальное, или юридическое, а именно идеологическое.
Суть его проста, как две копейки. Всякая идея без всякого противоречия
с самой собою может спариваться со всем тем, что отлично от неё
по существу, то есть с материальностью. Под любой поступок, грубо
говоря, под любое действие или бездействие можно подвести как
моральность, так и аморальность. Потому что мораль сама по себе
есть отвлеченная идея. И получается так: что не действует в направлении,
которое выгодно буржуазии, всё это аморально. Даже накопление
капитала аморально, ибо принцип здоровой конкуренции противоречит
этому. С другой стороны, славянские народы до приобщения их к
христианской морали, не имели никакого представления о ней, зато
существовали в гармонии с традициями семьи и рода. Поэтому в языческих
племенах, к примеру, не было того стойкого неприятия воровства,
которое появилось вместе с моралью. Напротив, бедный человек вполне
спокойно мог украсть у богатого еды, не понеся за это никакого
наказания. Зато, сейчас, за ведро картошки, украденной каким-нибудь
бомжем с дачного участка, хозяин участка до смерти забивает бедолагу,
и забивает, обосновывая свои действия моральной заповедью: «Не
кради», которая, оказывается! перевешивает: «Не убей».

Но более полно деградирующее самовыражение нигилизма находит себя
в интеллигенции. В прошлой зарнице я краем коснулся уже нашумевшего
в начале прошлого века сборника Вехи. Он наделал много шума тогда,
и до сих пор публицисты нет-нет, да и возвращаются к нему. Новый
мир, к примеру, с начала девяностых годов прошлого века несколько
лет к ряду публиковал статьи на эту тему. Но самую развернутую
критику и наиболее интересную в своем роде дал Солженицын в Образованщине,
где он сличил веховский анализ интеллигенции с её советским подобием.
Собственно, этот сборник статей, посвященный критике одной части
интеллигенции другой её части, есть ни что иное, как феномен деградирующего
самовыражения нигилизма в меркантильном и буржуазном сознании.
Авторы статей, представленных в нём, исключительно буржуа – экономисты,
юристы, социальные теоретики, практикующие политики, образованные
политические аналитики, аристократы, вопиющие из глубины своей
собственный среды о духовном, нравственном, традиционном, божеском
и ином обнищании русской интеллигенции.

Что такое русская интеллигенция – это еще более интересный вопрос.
В России испокон веков существует две силы, которые находятся
друг с другом в крепкой связи, то ли любовной, то ли ненавистнической
– это народ и власть. Интеллигенция же, как она распознавалась
самими интеллигентами, произросла на почве отпадения от власти
под предлогом защиты народа от её произвола. Таким образом она
разместилась где-то посередине, между молотом и наковальней. Народ,
к которому она апеллировала, её не принял, потому что она в представлениях
его исключительно барское существо, а государство стало презирать
потому, что она стала «отщепенкой», предавшей интересы власти,
в целях снискать благодарности народа. Отсюда и произрастают корни
того нигилизма, о котором говорится в Вехах. Но этот аппендицит
общественного тела России, – имеется ввиду интеллигентные отрицатели
интеллигентного, – именно на основании критики и образовался вообще.
С. Н. Булгаков, один из авторов сборника, писал в своей веховской
статье, что сама критика интеллигенции является достаточным основанием
для идейного объединения авторов. Авторы же считали себя истинными
русскими и видели в своей деятельности то, что и возможно было
называть исконно русским, потому что такой интеллигенции нет на
Западе. В Вехах в статье “Интеллигенция и революция” П. Б. Струве
писал: «Самый кризис социализма на Западе потому не выступает
так ярко, что там нет интеллигенции». Вспомним, однако, то место,
где я совместил понятие о социализме Ломброзо и Достоевского,
и нам все становится понятным, и без лишних слов.

Но на Западе есть интеллигенция, только она не отказывается от
своего, приобщаясь к иному, ей противоположному, не занимается
лизоблюдством, пытаясь найти сочувствия в какой бы то ни было
среде. Устройство западного мира тоже, скажем, двухпалатное. А
то, что называется на Западе интеллигенцией, всегда находится
в оппозиции как к одной стороне, так и к другой: то есть она отрицает
и возможность духовной нравственности власти, и отрицает наличие
таковых возможностей в народе. Отталкиваясь, вернее абстрагируясь
и от тех и от других, она находит свое место, например, в философии,
в которой первичным выступает свобода отдельной личности, или
вообще свобода. Как говорил Шиллер, чтобы быть философом, нужно
не принадлежать ни своему народу, ни своему времени, ни государству
– никому, кроме себя одного. У нас же, в России, с философией
именно проблемы по этой самой причине, за исключением единиц –
таких, к примеру, как Страхов, для которого семья, народ, церковь
и прочее, по существу своему, было ничтожным. А вот Бердяев говорил
о том, что интеллигенция в России – это «кружковая» интеллигенция.
Поэтому в ней не может быть места одиночкам, ищущим истину вдали
от всякой суеты, и не страдающим от того, что их не принимают
в определенные «кружки по интересам». Например так, как это делал
сам Бердяев, сетуя в своей статье: «Во имя ложного человеколюбия
и народолюбия у нас выработался в отношении к философским исканиям
и течениям метод заподозривания и сыска. По существу, в область
философии никто и не входил, народникам запрещала входить ложная
любовь к крестьянству, марксистам – ложная любовь к пролетариату.
Но подобное отношение к крестьянству и пролетариату было недостатком
уважения к абсолютному значению человека, так как это абсолютное
значение основано на божеском, а не на человеческом, на истине,
а не на интересе. Авенариус оказался лучше Канта или Гегеля не
потому, что в философии Авенариуса увидели истину, а потому, что
вообразили, будто Авенариус более благоприятствует социализму.
Это и значит, что интерес поставлен выше истины, человеческое
выше божеского. Опровергать философские теории на том основании,
что они не благоприятствуют народничеству или социал-демократии,
значит презирать истину. Философа, заподозренного в “реакционности”
(а что только у нас не называется “реакционным”!), никто не станет
слушать, так как сама по себе философия и истина мало кого интересуют...
В русской интеллигенции рационализм сознания сочетался с исключительной
эмоциональностью и со слабостью самоценной умственной жизни».

О какой истине говорит Бердяев? Он ведь сам, вместо того, чтоб
заниматься истиной (а вместе с ним и все те, так называемые русские
духовные философы (теологические подражатели)), только и делает,
что занимается достижением того влияния, которое должна оказывать
его мысль на кого-то. И если это истина, то и правильно делали
те, кто никакого внимания не обращали на то говорение, которое
является говорением лишь для того, чтоб её услышали. Истина –
такая штука, что тот, кому она необходима, тот её и услышит и
поймет. Большинству она и даром не нужна. Хороша же была б та
истина, которую умеют вместить все, кто не попадя! Истина, что
женская беременность, в которой коль женщина зачала, то контролировать
рост плода в ней, уже суть явление ей неподконтрольное. Единственное,
что она может – это убить зарождающуюся в ней жизнь, сделав аборт,
но если этого она вовремя не сделает, истина, развивающая в ней,
все же родится. Так и философская истина философа. Если он забеременел
ею, что может происходить исключительно извне, из социальности,
из созерцания её, и в очень редких экземплярах, то он может либо
её родить, либо погубить, ибо и женщина, беременная на пятом месяце,
независимо оттого, чем является социальность, рожает дитя. Когда
нет в философе этой беременности истиной, то он и не философ вовсе,
какими бы впечатляющими умственными, физическими, театральными
и другими талантами он не обладал. Тем более Бердяев, который,
будучи марксистом, гордился тем, что выражал переход от марксизма
к идеализму, а потом к христианству, а дальше в христианстве у
человека должен родиться Христос в душе, и он сделается другим.

Но в человеке от самого рождения его уже пребывает импрессия,
которую я тут только и могу называть волей, потому что она не
есть нечто такое, чему не принадлежит никакое человеческое имя,
обозначающее некую личность. Зачем, спрашивается, идти к марксизму,
потом к идеализму, потом к христианству, а потом к самому себе,
если человек в своем бытии не является тем, что он есть. До сих
пор еще не понимают того, что хотел сказать Сартр, говоря: «человек
в будущем должен стать тем, чем он был». Это следует понимать
так: человек должен стать самим собою. Не Христос в его душе должен
родиться, а то, что он представляет сам собою, и это есть истина,
которую всякий носит внутри себя от самого рождения, поэтому существование
и предшествует сущности. В конечном итоге это – становление самим
собою, – называется «быть свободным». Потому что от самого своего
рождения человек, будучи одним, существует как другой, и стать
другим в его «другом» настоящем существовании, означает ни что
иное, как стать самим собою. Вот и весь фокус теории отрицания:
отрицать ту свою жизнь, которая всегда другая для истинной моей
жизни. Тут не причем марксизм, ленинизм, идеализм или христианство,
тут свобода как самый прекрасный дар богов, прекрасный он в том
смысле, что её может достичь всякий, независимо от образования,
специализации, внутренней сущности своей или иных качеств. В пути
достижения своей собственной свободы дозволено все, что делает
человека самим собою: все остальное делает его другим, неистинным,
развращенным и дурным, не знающим ни самого себя, ни других, ни
истины, ничего. Вот, что пишет Солженицын в Образованщине: «Главная
часть нашей свободы – внутренняя, всегда в нашей воле /.../ Сама
по себе безграничная внешняя свобода далеко не спасает нас. Интеллектуальная
свобода – очень желанный дар, но как и всякая свобода – дар не
самоценный, а – проходной, лишь разумное условие, лишь средство,
чтобы мы с его помощью могли бы достичь какой-то другой цели,
высшей...».

Однако имеется и странность в самой идее Солженицына, которую
он проводил в Образованщине, и которой поныне не уделяется никакого
внимания. Что означает подобие интеллигентов Вех с советскими
интеллигентами? По существу, ведь, советская интеллигенция – это
выходцы из народа, из пролетариата, крестьянства, мещан. Ликбез
послужил становлению новой среды интеллигенции, которая, как показал
Солженицын, является такою же, по сути своей, какою она была во
времена первой русской революции. Что это за подобие? Солженицын
видит становление этого подобия (причем вечного подобия) посредствам
образования. Неважно, то есть, какого человека образовывать и
как, интеллигентская суть от этого вовсе не меняется. Таким образом,
то, что образовывает человека внешне, насильно, в силу необходимостей
и есть то яблоко раздора, которое делает из интеллигентского сознания,
сознание жестокое, аморальное, злопамятное, злорадное, которое
только и мыслит меркантильными категориями, скрывая свои чаяния
под ширмой, проповедуемого альтруизма, духовности и нравственности.
Так нигилизм, выступающий против свободы, находит свое самое полное
деградирующее самовыражение. Ставший посередине, он не создает
никаких новых начал, не изрекает истину, лицемерит и уничтожает
само истинное существо нигилизма, нигилизма как философии, а не
как социального орудия, служащего средством для оформления своей
личной жизни, удовлетворения своего собственного эгоизма. И сверх
этого он не имеет ничего, кроме деланного и поверхностного отрицания,
утверждая ценным то, что было, уничтожая настоящие ценности и
презирая возможность будущих идеалов. Об этом виде нигилизма ретроградов-отрицателей
и пойдет у нас речь в следующей зарнице.

(Продолжение следует)