Проза

(книга для внеклассного чтения)

Человечество издавна стремилось подчинить своей воле внешне хаотическое, иррациональное движение истории. Разумное управление историческими процессами, соединение, так сказать, логоса с праксис, – вот исконная мечта людей.

Однако кто же может являться носителем и проводником в жизнь вечных законов, идей, вообще истинного в истории? Ответ известен с древности. В частности, греческий мыслитель Платон знаменит не только своей системой идеализма, но и учением о государстве. В своих диалогах он высказывается совершенно определенно: развитием человечества, социальным космосом должны управлять, конечно, Философы, ибо кто же лучше этих светочей разума постиг и макрокосм, и микрокосм, которые суть одно?

Эти идеи не были для Платона пустым звуком или несбыточными мечтаниями. Он сам пытался влиять на политику некоторых древнегреческих полисов, но самое главное, он организовал первую, в полном смысле этого слова, философскую школу – Академию. В этой школе учили не софистике, не мистериям, не полурелигиозным откровениям, нет, – в Академии планомерно, системно учили адептов Истине и способам ее познания. Именно феномен Академии, а не философская или политическая деятельность является для нас главным в наследии Платона.

Мысль о подготовке соответствующих кадров, повлекущих человечество к счастью, должна и сегодня стать руководящим принципом в реализации общего и профессионального образования всех уровней. И обучение философов-управленцев должно начинаться с самого раннего детства, в начале, если можно так выразиться, социализации, потому что будущих воспитателей нужно и воспитывать совершенно по-другому, как это совершенно верно отмечали деятели эпохи Просвещения.

К слову сказать, мысль о мудрецах – предводителях народа не является монополией упомянутого Платона, или какого-нибудь иного великого философа. Представленная ниже книга для внеклассного чтения – плод работы коллектива авторов – тоже призвана внушить с детских лет будущим государственным мужам идеи истинного и справедливого, научить их искусству анализа и управления процессами человеческой деятельности.

Книга рассчитана на учащихся спец.-элит. школ, а также на всех интересующихся данной проблематикой и желающих стать сверхчеловеком.

Пособие одобрено высшими инстанциями с присвоением грифа: угодно.

Применять согласно рецепту

1. Философы трансцендировали, трансцендировали да не дотрансцендировали.

2. Обрыд Дюркгейм геймерам, не щадил Шеллинг шельмующих.

3. Плакал Плотин от Платона, плескаясь у плотины.

4. Инстанцию интенции интуиционисты институализировали.

5. На Канте – Конт, на Конте – кот, ковыряет антрекот.

6. Станцы стоицизма и экзистенциализма станут ценнее.

7. Ницше тщеславие тщетно щетинил.

1. У семи мудрецов полис без ареопага.

2. При отчужденной экзистенции рад своей интенции.

3. Один в нирване не Будда.

4. Раз в год и когнитивный диссонанс мотивирует.

5. Философа рефлексия кормит.

6. Повадился атрибут к субстанции ходить, тут ему и голову сломить.

7. Всяк философ свою науку логики хвалит.

Чаша.

Однажды воспитательница принесла в детский сад чашу с цикутой и сказала:

– Дети, сейчас мы идем на обед, а после обеда будем пить цикуту. Пока же пусть она постоит здесь.

Все дети обрадовались и пошли на обед, лишь маленький Сократ отстал, тайком пробрался в комнату и выпил всю цикуту.

После обеда воспитательница заметила, что чаша пуста, и строго спросила:

– Дети, кто выпил цикуту?

Все дети ответили: «Не я!». И маленький Сократ испугался и ответил: «Не я!».

– Это хорошо! – сказала воспитательница. – «Потому что в цикуте содержится отрава, от которой можно умереть.

– А я отраву не пил, а выплеснул в вазу с цветами! – закричал Сократ.

Все дети тогда засмеялись, а маленький Сократ заплакал и умер.

Бабочка.

Однажды маленький Чжуанцзы играл с сачком в саду.

Он бегал и ловил бабочек, каждый раз удивляясь красоте и хрупкости крошечных пленниц. Затем мама позвала его обедать. Съев вкусный рис с чудесной конопляной подливой, Чжуанцзы прилег в тени со свитком И Цзин, намереваясь погрузиться в неведомое, однако полуденная жара вскоре сморила мальчика, и он заснул.

Во сне Чжуанцзы увидел, что он прекрасная бабочка. Весело и невесомо перелетал Чжуанцзы с цветка на цветок. Душа его переполнялась восторгом ощущения невыразимой легкости бытия. Одного не мог увидеть мальчик: сачок, которым его, несомненно, должны были поймать. На солнце сачок казался далеким и светлым праздником, когда же Чжуанцзы залетал в тень, сачок представлялся надвигающейся черной тучей.

Проснувшись, маленький Чжуанцзы никак не мог понять: то ли он мальчик, которому приснилось, что он бабочка, то ли он бабочка, которой снится, что она Чжуанцзы, то ли все это лишь тень от опускающегося сачка… то ли конопляная подлива к рису была несвежая.

Язык.

У маленького Зенона отец был тиран.

Однажды Зенон придумал апорию про Ахилла и черепаху, и никто в доме не мог ее разгадать. Сестры Зенона плакали от бессилия, мама ходила мрачнее тучи, и так задумалась, что забыла приготовить отцу ужин.

Вернувшийся с работы отец (а трудился он, кстати, царем) очень рассердился, когда увидел, что останется голодным. Он счел все происходящее заговором и потребовал от Зенона, во-первых, разъяснить апорию, а во-вторых, больше не предпринимать подобных возмутительных эскапад.

Однако мужественный мальчиш Зенон отказался раскрыть свою тайну, и тогда отец, изрыгая страшные проклятия, пообещал лишить мальчика сладкого на целую неделю.

Гордо посмотрел Зенон на отца, затем откусил себе язык, плюнул им в тирана, и больше никогда с ним не разговаривал.

Множественность миров.

Однажды дети решили играть в инквизицию.

«Кто будет еретиком?», – спросил вечный заводила, озорник Торквемада, назначивший себя Великим инквизитором. Все дети сказали: «Не я!», лишь слабоумный Джордано Бруно промолчал. Тогда маленький Азеф, часто прибегавший играть из предместья, шепнул Бруно на ухо: «Скажи, я!». Джордано сказал, и его потащили в подвал, прихватив заодно и только что подошедшего Галилея, – за опоздание.

В подвале Великий инквизитор спросил у Бруно: «Не ты ли утверждал, что помимо Земли есть множество других, лучших миров?».

Бруно молчал, улыбаясь и пуская слюни. Тогда Азеф снова шепнул Джордано: «Скажи, я!».

«Я!» – проблеял Бруно, и его немедленно сожгли, облив бензином.

«Не ты ли говорил, что богоданная наша твердь есть мерзкий вертящийся шар?», – строго спросил Торквемада, обращаясь на этот раз к Галилею.

«Нет, не я!», – закричал Галилей, ноздри которого разъедал запах горелой плоти. Тогда дети, обозвав Галилео spielbrecher’ом, сильно избили его и убежали играть в гестапо. Галилей же плакал в подвале, в углу и тихо шептал, глотая слезы: «А все-таки она вертится!».

Ответный удар.

Однажды давным-давно в одной далекой-далекой галактике, на ничем не примечательной планете жил мальчик по имени Зигмунд Фрейд.

С самых ранних лет Зигмунд чувствовал в себе великую силу – силу к разгадыванию тайн. И так он хорошо эти тайны разгадывал, что, в конце концов, его приняли в элитный рыцарский орден по срыванию всяческих покровов и разоблачению фокусов. Рыцари этого ордена, кстати, назывались джиаями (JI), что значит «веселые секретики», а должность мальчику они определили немалую – старший аналитик!

Началась работа. Разгадывал наш Зигмунд загадки мира год, разгадывал два, разгадывал три, а потом надоело ему возиться с детскими тайнами: кто кого желает убить, да кто кого желает любить, и тогда однажды встал он на вовремя подвернувшемся симпозиуме джиаев и громко сказал:

– Я и самого Дарта Вейдера не боюсь и могу разгадать!

Все, конечно, отговаривали его. Старый учитель Шарко так и заявил, что, мол, не готов ты еще, юнец, но все напрасно: Зигмунд отправился на далекую планету с романтичным названием «Влечение к смерти», на которой и проживал Вейдер.

А тот уже и поджидал Фрейда, дошли, знать, до Дарта дерзкие слова молодого джиая. Стали они биться. Зигмунд все больше верным аналитическим мечом действует, а Вейдер туману напускает, маску за маской меняет. Но вот изловчился Фрейд и сорвал с противника последнюю маску, разоблачил, значит.

Упал Дарт Вейдер замертво, и тут увидел наш джиай, что был это его отец.

Печальный стоял мальчик над телом рассекреченного папы, но было поздно. Понял Фрейд, что не все загадки надо разгадывать, однако работа есть работа, закрутили Зигмунда дела. Но после того случая комплекс, что ли, у него какой-то появился… и во сне частенько он какого-то Эдипа звал…

Тайна.

Однажды проклятые буржуины схватили мальчиша Маркса.

– Мы, – кричат, – и отцов ваших эксплуатировали, и братьев эксплуатировали, и дедов эксплуатировали! Говори, – кричат, – самую главную вашу тайну!

– Зачем вам, буржуины, наша тайна? – усмехнулся в ответ Маркс. – Что вы с ней делать-то будете? Лучше я вашу главную тайну раскрою!

И написал мальчиш Маркс das Kapital в трех томах. Открыли буржуины первый том, дочитали до второй страницы (где сноска на две трети текста) и заплакали. Поняли они, проклятые, что не победить им такой народ, однако не умерли, а пошли договариваться о постиндустриальном обществе.

Тайна 2.

Проклятые буржуины однажды схватили и мальчиша Энгельса.

– Ну, хоть ты, – кричат, – раскрой нам вашу главную тайну!

– Я тайн особых не знаю, – ответил им рассудительный Энгельс. – Разве что происхождение семьи, так это вам без интереса, а давайте я лучше вам служить буду!

Обрадовались буржуины, дали мальчишу корзину печенья да бочку варенья. Однако тот хотя и сам ел и радовался, немалую часть все же мальчишу Марксу отдавал, чтобы у того das Kapital сноровистей писался.

Буржуины о том не скоро узнали…

Нагваль.

Однажды, будучи на прогулке в пустыне близ Мехико, я засиделся над любимым каньоном и не заметил, как стало смеркаться.

Быстрым шагом я направился к шоссе, где оставил свой старенький «Форд», но тут заметил под растущим неподалеку раскидистым кактусом какую-то темную фигурку.

Я подошел ближе, желая узнать, не случилось ли с кем беды, и увидел маленького мальчика, дрожащего от усталости.

–Что ты здесь делаешь?, – воскликнул я. – Уже темно, и твоя бедная мама заждалась тебя с тарелкой стынущих тортильяс де хавина. Беги домой!

– Я не могу! – ответил мальчик.

– Почему это? – резонно спросил я.

И мальчик рассказал мне, что зовут его Карлос Кастанеда, и что сегодня с мальчишками Хуаном и Хенаро (соседские сорванцы) он курил дьявольскую травку. Карлосу выпало быть часовым на границе между нашим миром и миром травки. Он стойко и честно выполнял свои обязанности, но неверные друзья его, очевидно, уже разбежались по домам, и снять его с поста теперь было некому.

Тут я смекнул, в чем дело.

– Я освобождаю тебя! – торжественно сказал я мужественному мальчику. – Твоя миссия выполнена.

– Нет! – всхлипнул маленький Карлос. – Вы человек тоналя и не имеете права снимать караулы.

Я понял, что дело приобретает серьезный оборот.

– Стой здесь, никуда не уходи! – сказал я Карлосу и бросился в темноту.

Как назло пустыня была… гм, пустынна. Наконец, впереди, в зарослях чапареля я заметил путника.

– Постойте! – крикнул я незнакомцу. – Ради Бога, скажите, вы не Нагваль?

– Да, – путник остановился. – А в чем дело?

– Понимаете… – и я рассказал Нагвалю про мальчика.

– Ясно! – ответил он. – Так что мы же мы здесь стоим?

И мы быстрым шагом направились к злополучному кактусу.

– Здравствуй, Карлос! – поприветствовал Кастанеду Нагваль.

– Здравствуйте, – испуганно ответил мальчик.

– Как Нагваль я считаю, что служба твоя закончена, – продолжил незнакомец ласковым голосом, – можешь отправляться домой.

– Простите, – прошептал Карлос, – не сердитесь, но здесь еще не достаточно темно, и я не вижу, сколько у вас светящихся пучков.

– Понятно! – усмехнулся Нагваль. – Можешь не волноваться, я давно уже полностью стал светящимся яйцом.

– Ура! – закричал Кастанеда, – И я могу быть свободен?!

– Можешь! – улыбнулся в густые усы Нагваль.

– Спасибо! – крикнул мальчик, убегая по направлению к Мехико.

Я долго смотрел ему вслед, рассуждая про себя, что именно такие мальчишки как Карлос прославят вскоре тайное учение индейцев Яки; когда же я, обернувшись, хотел высказать это Нагвалю, оказалось, что и он уже растворился в тишине пустыни.

Себя.

Однажды знакомые попросили меня познакомить их семилетнюю дочь с немецкой классической философией.

Я с удовольствием согласился, хотя и посетовал, что делать это надо было минимум на год раньше. Но, как бы то ни было, на следующий день, солнечным июльским утром, я уже сидел за столом с Пиамой (так звали эту девочку) и пересказывал ей бессмертную «Критику чистого разума».

К моему удивлению, дела пошли у нас быстро. Пиамочка оказалась на редкость сообразительной ученицей. За неделю мы прошли и Канта (некоторые затруднения у моей подопечной вызвала рефлектирующая способность суждения), и Шеллинга, и Фихте, и, наконец, вплотную приблизились к Гегелю, на котором я планировал остановиться. И вот тут-то и случился этот казус…

К последнему уроку я подготовился с особой тщательностью: поставил на стол портрет Гегеля, достал с полки «Феноменологию духа», нарисовал схему самодвижения абсолютной идеи. Пиамочка тоже прониклась торжественностью момента и слушала меня очень внимательно.

Два часа занятия пролетели незаметно.

– Итак, Пиамочка, – проникновенно сказал я в конце, – как мы видим, для Гегеля природа – это инобытие идеи, акт рефлективности, познание, так сказать, себя через противоставление себя себе в качестве чистой предметности. Это и есть основа саморазвития мира. Поняла?

– Поняла, – тряхнула Пиамочка бантиками.

– Что ты поняла? Повтори!

– Ошнова шаморажвития мира, – уверенно ответила ученица (она, кстати, очень мило шепелявила), – познание меня через предметное инобытие меня!

– Нет, нет! – засмеялся я. – Не меня, а себя!

– Я и говорю – меня, – подтвердила Пиамочка.

– Да нет же, милая моя, – терпеливо возразил я, – себя, понимаешь? Самопознание абсолютной идеи – путь от в-себе-бытия к для-себя-бытию. Ну?

– Ага! – сказала Пиама, – от во-мне-бытия к для-меня-бытию.

Я начал закипать, но, памятуя, что передо мной маленькая девочка, да еще и дочь знакомых, сдержался.

– Пиамочка! – сказал я так задушевно, как только мог. – Давай посмотрим на примерах. Самопознание есть познание себя, абсолютная идея в себе есть основа мира. Будь умницей, повтори правильно!

– Самопознание есть познание меня, идея во мне есть основа мира! – старательно повторила Пиама.

Я взорвался.

– Себя! Себя, противная девчонка! – завопил я. – Повторяй! Себя, себя!

Моя горе-ученица залилась слезами.

– Меня, меня, – едва слышно, сквозь слезы прошептала она.

И тут мне стало одновременно и стыдно, и страшно. Стыдно, потому что не сдержался, а страшно, потому что я понял – volens-nolens, но я направил Пиаму в совершенно другой парадигмальный фарватер. Мурашки пробежали у меня по коже, когда я представил, как возвращаю своим знакомым дочь, то и дело выступающую с заявлениями вроде: укорененность бытия во мне, меня определяющая диалектика сознания и тому подобное, то есть, по существу, с заявлениями совершенно солипсистского характера. Мои знакомые, воспитанные на умеренном платонизме, мне этого не простят! Да я сам себе этого не прощу! Что же делать?! Неужели до конца жизни Пиамочка будет уверена в абсолютном характере меня…, то есть, себя.., то есть меня… Тьфу! Я понял, что сам запутался, и вдруг в голову мне пришла мысль…

– Пиама! – бодро сказал я. – Вытри слезки, и повтори за мной: познание меня.

Девочка настороженно посмотрела на меня и тихо произнесла:

– Познание себя.

– Умница! – вскричал я вне себя (меня) от восторга. – Конечно, себя! Себя! Теперь-то ты поняла?

– Поняла, – кивнула Пиама, – себя, но с другой стороны…. – она немного подумала, – может быть, и тебя…

Я замычал, в отчаянии заламывая руки. Призраки постмодернизма и экзистенциализма вставали передо мной.

(Продолжение следует)