Проза

Чувство, захватившее его сейчас, приходило всегда неожиданно, словно бы выстреливалось фонтанной струей из странного мутно-грязного источника, открывающегося в его душе в часы серых сумерек перед восходом солнца. И все же о приближении чувства можно было догадываться. Неизбежное, как правило, предварялось неизбежным.

Свободный бег ассоциаций сна по глади дремлющего сознания начинал вдруг кружить слишком извилистыми и прихотливыми путями, но русло потока все же имело пока определенные границы, и движение челнока дискурса сновидения, вызванное, как у бартовского влюбленного, каким-нибудь мелким, случайным поводом, вязало в итоге полотно законченной формы. Но связующий это полотно смысл постепенно истончался, таял во тьме. В последний миг перед полным и окончательным исчезновением он был подобен еще нитке, собирающей жемчужины, опалы, хризолиты, раковины разных форм и расцветок в ожерелье. Нить не была сущностью ожерелья, не была рефреном, она была подчеркнуто – не красная. Такая нить – Тайна – терпеливо вылавливала из хаоса обломки мыслей, фигур, схем и размещала их в свободновыбранном, но не случайном порядке. А уже в следующее мгновение – все рассыпалось.

Ассоциации начинали всплывать уж слишком свободно. Куски видений различного происхождения еще монтировались почти так, как и вызывали друг друга, и порой логика их связи была очевидной и банальной, но все чаще столкновение образов казалось напрасным и бессмысленным. В любом случае синтагмы здесь не было уже в помине, повествование отсутствовало. И в попытке отыскать недостающую часть, неясносуществующую нить, он натыкался, как на каменную стену, на это чувство.

Описать его было – и тривиальной и очень нелегкой задачей одновременно. Часто, размышляя после тяжелых пробуждений, он приходил к выводу, что читал или слышал о чувстве неоднократно. Оно было чуть ли не типическим явлением в жизни каждого человека. По крайней мере, многие говорили со знанием дела о состоянии между сном и явью, состоянии, сопровождающемся параличом тела, удушьем, тактильными галлюцинациями. Однако это были лишь общие рассуждения, не передававшие ни грана подлинного в чувстве, – словно картину Гогена пытались описать словами, да еще и в формате «sms»: полно голых теток – так себе, – зато природа «супер»!

Сейчас, когда чувство овладело им целиком и полностью, он мог бы, хоть и ретроспективно, с опозданием в кадрах происходящего, анатомировать его. Он мог бы зафиксировать первый миг его рождения: страшная тяжесть наваливается на грудь, выдавливая сознание из скорлупы сна, как колесо автомобиля выдавливает из неосторожной лягушки перламутровые внутренности. Не в силах отрефлексировать до конца произошедшее, сознание ворочается, словно слепой новорожденный котенок, реагирует на боль дрожанием век. Или все это только кажется, и на самом деле тело лежит мертвой грудой, курганом над могилой умирающей души? Может быть. Но в том-то и дело, что полная неудостоверенность – суть события.

И вдруг с потрясающей ясностью и четкостью начинают проявляться отдельные локусы тела, даже отдельные органы! Прежде всего, взывают к разуму о помощи легкие, раздавленные невидимым и неведомым грузом: дыхательный инстинкт больше не обеспечивает их жизненных устремлений, подобно старым мехам в заброшенной кузне скукожились они в груди. И разум берется за потертые рукоятки и начинает качать, впуская внутрь тяжелый свинцовый воздух, ничуть не похожий на животворящую прану. Работа нелегка, распухший язык – толстый, слизкий червяк, – заполнил собой весь рот, мешая току дыхания, к тому же сердце, отзываясь на кузнечную метафору, неожиданно напоминает о себе дробным стуком чеканного молоточка, – туки-тук! Словно бы мастер указывает дюжему молотобойцу траекторию для тяжкого падения мощной кувалды. И мускулистый подмастерье не заставляет себя ждать: туки-тук, ТУК, – в груди, туки-тук, ТУК, – в ушах, туки-тук, ТУК, – в висок. И уже не хватает сил в одно и то же время раздувать легкие и сдерживать мощный напор кровотока. И он прорывается! В голову! В жилище сознания белого человека!

Жаркая, тугая волна наполняет черепную коробку, крушит хлипкие перегородки понятий, категорий, символов. Животный, черный ужас захлестывает все, что прежде мыслило, – и на поверхности бурлящего потока кружит одно уцелевшее слово: инсульт, инсульт…

Бог весть, сколько продолжается пожарище, – секунду, вечность? Но, наконец, пламя начинает спадать, и выясняется, что не все еще потеряно: мехи раздуваются, сердце бьется, и мозг, хоть и горит воспаленным нервом, но готов пока служить пристанищем бедному «Я».

«Я жив, я жив», – импровизированная мантра позволяет немного сконцентрироваться и вспомнить, – «такое уже было не раз, главное не паниковать, рано или поздно проснусь, дышать, дышать»

Глубокий вдох, пауза, выдох. Глубокий вдох, пауза, выдох. Глубокий…

«Немедленно открыть глаза!» Ощущение надвигающейся катастрофы взрывается в голове осколочной гранатой. «Оно идет! Оно идет!»

И некогда спрашивать, – кто это невыразимое, чудовищное «Оно»? Нет времени для размышлений, подготовки. «Открыть!» «Глаза!» Но как? Таких век не было даже у Вия. «Открыть!» По микрону, дрожа от нечеловеческих усилий, веки начинают путь вверх.

«Поздно!», – горестно-жалостливый всхлип, – «Оно – тут!»

И тогда, подстегнутый слепым ужасом, из груди рвется крик: отпугнуть, показать – я настороже! Дикий буйволиный рев!

Кто это там хрипит? Кто булькает засорившейся раковиной? Кто мычит бруцеллезной подыхающей коровой? Где же вопль зверя? Не было. Те крохи воздуха, что удавалось вместить в пожухлые легкие, давно вышли, стенки альвеол слиплись, притиснулись друг к другу вакуумом. Теперь даже не вдохнуть, конец.

Но рот скалится, откусывает стеклянный, режущий небо воздух; пищевод, обливаясь кровью, проталкивает его внутрь – куда уже не важно, – и глаза приоткрылись!

Ну и что? Предрассветные сумерки, знакомые силуэты спальни, только все расплывчато, будто взгляд прорывается сквозь водяную линзу аквариума. Рыбки мыслеформ мельтешат, отвлекая. Вроде никого нет. Тишина. Значит, успел! Оно сегодня без добычи!

И немедленно за спиной раздается мерзкое хихиканье. Судорога паники пробегает по телу. Все ложь! Это не может быть моей комнатой, там некому издавать глумливые смешки! Но это и точно не сон. Достоверно только одно ощущение, – все всерьез. Остальное – обман.

(Окончание следует)