Проза

Начало

Окончание

Хихиканье раздается над самым ухом, на плечи наваливается что-то обволакивающее, мягкое, засасывающее. Опять крик! Нет, нет, бедный мой. Мычанье.

И вопль изнутри: «Молитву! Читай молитву!»

Где же ты, мой друг агностицизм? Почему ты оставил меня один на один с Ужасом?

Рот… Не рот! Какая-то кривая паскудная пасть выплевывает жеваные куски священных слов. «Че наш, же си беси. Да тится мя е. Да бу ля я» И так терпеливо – надежда дарующая силы! – до конечного «Минь!»

«На латыни!», – не утихает глас вопиющий. – «Пронзи Оно древним языком!»

Откуда что берется! Раздельно, почти с идеальной артикуляцией, рот торжественно сообщает: «In nomine patris et filii et spiritus sancti, et nunc et semper et in secula seculorum, Amen!» Победа!

Нечто (Оно!), радуясь чужим успехам, скромно хихикает чуть в отдалении, мягко тянет за большой палец левой ноги. И реальность прикосновения словно открывает плотины и шлюзы, и кровь с торжествующим ревом вновь раздувает череп как воздушный шарик. Боль, расходясь от головы концентрическими красными кругами, распространяется и заполняет собой весь мир. Тяжкая приливная волна бьет в лоб изнутри и снаружи одновременно. Страх. «Дышать, дышать!». Застывшее время.

Когда кровавая пелена спадает с глаз, на периферии зрения обнаруживается серое, бесформенное, похожее на комок шерсти пятно. Оно! Совсем обнаглело. Глаза дико косят, как у лежащей на боку со связанными ногами овцы, почуявшей приближение мясника, несущего к ее горлу широкий, блестящий острый нож. Бесполезно, Оно ускользает, оставаясь с пугающей легкостью точно на границе видимости. «Когда же это кончится?!»

«А в старину нечистую силу отпугивали матом!», – какой милый и дельный совет приходит к нам из глубин памяти. Ничем не пренебрегать для спасения!

«Ука!», – хрипит горло. – «Шла нахй! Зда!» Как ни странно, ругань приносит с собой немного сил, появляется даже возможность поднять правую руку и попытаться перекреститься. «Как я раньше-то забыл?»

Собранные в щепоть пальцы едва ворошкаются где-то у пупка, в гортань бьются нечленораздельные обрывки знакомых с детства матерных слов, но все равно достижения эти воспринимаются как верный шаг к избавлению. Воодушевление. «Борюсь!»

И вот тяжесть чуть отпускает, и удается даже перевалить тело через край кровати. Падение на пол отрезвляет еще больше. Кончилось, все кончилось! Проснулся.

Ничего, что ноги ватные, и заплетаются, как у записного пьяницы, ничего, что мир окружающий воспринимается, словно через слой войлока, – приглушенно, необязательно. Сейчас – в ванную, горсть ледяной воды в лицо, и все наладится.

Тело, будто автомат, само бредет сквозь резиновый воздух. Удар плечом о стену – не чувствительно, мягкая обивка, как в палате для буйных. Для чего? Ванная. Тугая струя воды. И смывает подставленные ладони! «Нет, нет! Не хочу!» Лицо под кран – смывает и лицо. Ноги подламываются, тело падает навзничь, но вместо сокрушительного удара в затылок – полет и страшная правда: в постели!

Осознание этого рождает безнадежность. Если здесь можно так легко обмануться, на что тогда рассчитывать? Где тот момент, после которого можно будет с уверенностью сказать, – я есмь? О нет, никто уже не поручится, что, проехав полгорода и сев за письменный стол, ты не ощутишь мгновенную невесомость и не обнаружишь себя прикованным все в то же миг к той же кровати. Зачем тогда все? Бессмысленно…

Да кто же тот надоеда, что, будто зевака с галерки, подает откуда-то из самого средостенья непрошенные советы?! Вот опять: «Ты не один. Зови!»

Да, да! Не один. Кто-то, кажется, называется – жена, может войти в комнату и впустить сюда реальность. Оно боится тех, кто не спит, свежий ветер действительности развеет страх, как дым. Звать!

Спустя некоторое время, после нескольких попыток выясняется, что лучше всего легкие в теперешнем состоянии приспособлены для стонов. А этого как раз нам и надо! В стоне и дыхание становится ритмичнее: вместо выдоха – протяжный звук, вибрация, проходящая по трахеям и бронхам, позволяющая напомнить легким о их существовании, воззвать к ответственности.

Конечно, Оно, уловив слабину, смелеет. Бормочет, гладит мягким по спине. Приценивается? Но не долго ему глумиться! Ведь не долго? Нет уже сил, глаза почти закрылись, приржавевшие веки оставили свету лишь небольшую щелку. Но достаточную, чтоб увидеть – в спальню вошли!

Тело отзывается дрожью, грудь в последнем усилии расправляется, исторгая: «Разбуди!». Она – жена? – все понимает правильно. Умница! Начинает осторожно, монотонно трясти его за плечи, – очевидно, все же не уверена в правильности своего решения. Постепенно умиление, всепоглощающая благодарность сменяется раздражением: ну что она, как сонная муха! Не может что ли тряхнуть его нормально, вырвать из цепких объятий чувства? И, наконец, ярость – «бей по щекам, дура! бей!»

Гнев подкидывает, казалось бы, замершие навсегда веки вверх, и глаза упираются… в обклеенную серыми полосатыми обоями стену! Никого нет. Комната пуста. Опять обман. Не было тех дивных стонов, сладкой дрожью проходящих по телу, не было режущего крика – просьбы о спасении. Не было мягкого прикосновения к… О нет! Прикосновение было и есть! Только это не фантомная жена, а Оно! Уже забралось под одеяло, приникло к спине и ведет щекочущей лапкой по животу. «Не-вы-но-си-мо!! Не сметь!»

Рот раскрывается в беззвучном вопле, тело деревенеет в страшном, запредельном напряжении, но цепи не разорвать, – ни звука, ни движения, зато голову скручивает в спираль пароксизм ужасной боли, под черепом что-то рвется с мерзким хрустом раздавленного таракана, и в душу через глазницы входит чернота, влекущая за собой старшую свою подругу – тьму. И он улыбается, подаваясь навстречу тьме, понимая в последний миг, что здесь положен конец его мукам, что во тьме нет страха, нет боли, нет разочарования; там – самое надежное и ласковое, какое можно только себе представить, укрытие.

В комнате, тесно заставленной разномастной, старой мебелью, на диване с вытертой зеленой обивкой сидят, обнявшись, и плачут две женщины: зрелая и совсем еще молоденькая. Остро пахнет валокордином. «Он ведь еще не старый был», – говорит, всхлипывая, старшая женщина, вытирая платком покрасневшие глаза. – «Ему бы жить да жить. Ну за что?». «Мама, мама!», – гладит ее по густым, темным, с нитками пробивающейся седины, волосам девушка. – «Зато ты подумай. Папа же во сне умер! Не мучился совсем. Помнишь, мы заходим, а он улыбается. Светло так, радостно. Дай ведь Бог каждому».

«Да, да», – соглашается мать, глядя в пустоту.