Онтологические прогулки

(опыт игры в бисер)

В эссе проводится компаративный анализ переводов и интерпретаций выбранных отрывков и эпизодов трагедии У. Шекспира «Король Лир», касающихся, в частности, отношения героев пьесы к астрологии и астрологической практике. Эксплицируются изменения, происходившие в мировоззрении человека эпохи Возрождения, - изменения, обусловившие развитие западноевропейского модерна.

I.

Перевод литературных произведений, особенно отдаленных эпох, обычно сопровождается сложным дискурсивным процессом, включающим последовательное взаимодействие и взаимовлияние текста и контекста, частей творения и его смыслового целого. От успешности этого предприятия зависит, как будет подан тот или иной отрывок работы современному читателю: подвергнется ли он уместной адаптации, скажем, с привлечением идиоматических конструкций, или же сохранит характер формального соответствия, если того требуют соображения герменевтической корректности. Стоит отметить, что принимать практические решения в этом смысле непросто, в то время как неточность может существенно исказить понимание текста. Представленный ниже случай с трагедией У. Шекспира «Король Лир» как нельзя лучше демонстрирует существо вопроса.

Оттолкнемся от следующего показательного эпизода. В журнале «Вопросы философии» № 4 за 2007 г. опубликована статья И.Т. Касавина «Космологический и эпистемологический дискурс в театре Уильяма Шекспира». Среди прочего автор в разделе  «Принцип бытия, или Странный случай с астрологией» после цитирования монолога Эдмонда, побочного сына графа Глостера, - «Отец проказничал с матерью под созвездием Дракона. Я родился на свет под знаком Большой Медведицы. Отсюда следует, что я должен быть груб и развратен» - пишет:

«Но почему же с этим соседствует странная невежественность шекспировского героя по поводу техники астрологического предсказания? Ведь ни созвездие Дракона, ни созвездие Большой Медведицы не являются зодиакальными, а следовательно, практически не учитываются при построении астрологического прогноза. В шекспировскую эпоху это было известно, вероятно, значительно большему числу людей, чем сегодня».

По нашему мнению, рассуждения И.Т. Касавина несколько отклоняются от шекспировского замысла, что обусловлено в немалой степени именно лакунами перевода. И эта девиация, будучи сама по себе частным событием, может, тем не менее, существенно влиять и на понимание трагедии в целом.

Попытаемся раскрыть суть упущенного и вначале обратимся к оригинальному тексту монолога Эдмонда (здесь и далее мы используем полный свод трагедии: Кварто 1608 и Фолио 1623):

«My father compounded with my mother under the dragon's tail; and my nativity was under Ursa Major; so that it follows, I am rough and lecherous. Tut, I should have been that I am, had the maidenliest star in the firmament twinkled on my bastardizing».

Как видно из отрывка, слова шекспировского персонажа «My father compounded with my mother under the dragon's tail; and my nativity was under Ursa Major», которые Б.Л. Пастернак переводит «Отец проказничал с матерью под созвездием Дракона. Я родился на свет под знаком Большой Медведицы» (этот-то перевод и смутил И.Т. Касавина), корректней (дословно) изложить так: «Мой отец соединился с моей матерью под хвостом Дракона. Я родился на свет под Большой Медведицей».

Конечно, с одной стороны, и вариант Пастернака является точным, а причины, по которым мастер воздержался от полного формального соответствия оригиналу, вполне понятны. С другой же стороны, позиция поэта в определенной степени отражает сложившуюся традицию толкования этой части пьесы. Скажем, в переводе А.В. Дружинина (конец XIX в.) цитируемый фрагмент о Драконе и Медведице вообще опущен. Т.Л. Щепкина-Куперник также игнорирует именно хвост Дракона. В самом свежем (2013 г.) переводе трагедии Г.М. Кружкова мы, казалось бы, встречаем, наконец: «Я был зачат под хвостом Дракона…». Но вот продолжение фразы: «…родился под мордой Большой Медведицы» демонстрирует, что переводчик, увы, не вполне разгадал замысел автора, обнаружив в оригинале скрытую ироническую фигуру речи (в то время как язвительность высказывания Эдмонда отнюдь не стоит преувеличивать). В опубликованном в 2008 г. переводе А.В. Флори в реплике бастарда тоже наличествуют хвост Дракона и брюхо Большой Медведицы; таким образом, и здесь отсутствующим у Шекспира фигуративным оборотом подменяется подлинный смысл соединения двух астрологических аспектов.

Без сомнения, перевод поэтического произведения не должен быть подстрочником, даже если слово в тексте сулит раскрыть нюансы ушедшей в прошлое эпохи. Приведем характерный пример. В «Гамлете», во второй сцене первого акта Горацио, отвечая на вопрос принца, не видел ли он лица короля-призрака, говорит: “O yes, my lord, he wore his beaver up”. Более того, чуть позже выясняется, что товарищ протагониста в подробностях рассмотрел у неспокойного духа и бороду. Все переводчики, не сговариваясь, трактуют при этом beaver как забрало. И на первый взгляд такой вариант выглядит логичным. Однако внимание здесь стоит обратить на одно немаловажное обстоятельство.

Дело в том, что словом beaver во времена тяжеловооруженных рыцарей обозначали несколько иной элемент латного снаряжения – наподбородник (один из смыслов beaver – борода). Эта деталь брони предназначалась для защиты нижней части лица, шеи и верхней части груди и могла быть как дополнением шлема, так и самостоятельным приспособлением. Интересно также, что в эпоху Шекспира далеко не у всех лат наподбородник именно поднимался (а без этого лик рыцаря оставался полускрытым). Скажем, шлем-армет миланских доспехов чаще всего имел створчатую структуру, где наподбородник откидывался на петлях в сторону. А вот конструкция гринвичских доспехов, разработанных на основе достижений немецких оружейников, позволяла поднимать и забрало (visor), и beaver, максимально открывая лицо латника (включая бороду). Таким образом, и реплика Горацио, и соответствующий реквизит имели удостоверяющий характер: если бы выяснилось, что речь идет только о забрале, принц мог бы засомневаться в действительном опознании своего отца. И хотя ко времени первых постановок «Гамлета» немецкий шлем считался несколько устаревшим (в моду вошли бургиньоты), вполне можно предположить, что его-то и изготовили бутафоры для играющего призрака актера (не исключено, что для самого Шекспира, исполнявшего иногда эту роль).

Смысл иллюстрации прозрачен: живые подробности эпохи и, вероятно, сценической жизни шекспировских персонажей открылись нам при взгляде на одно лишь слово. Но вот в отношении смысла трагедии, ее существа такая трактовка beaver не выглядит многообещающей и способна только отвлечь читателей или зрителей от главного в пьесе, потому словарное «забрало» действительно является здесь лучшим переводом. 

И напротив, интерпретация слов Эдмонда – именно тот случай, когда эстетической точке зрения стоило бы в определенной мере уступить место герменевтическим соображениям (интересно, что англофоны вынуждены ipso facto встречаться лицом к лицу с хвостами драконов и прочими неочевидными для современного человека реалиями, от которых мы «защищены» адаптациями). И примеры альтернативных подходов существуют. Так, в чуть менее известном переводе А.Л. Соколовского (получившего, однако, в начале XX в. за подготовку собрания сочинений Шекспира полную Пушкинскую премию) реплика Эдмонда выглядит следующим образом: «Значит, если мои отец и мать сотворили меня под хвостом Дракона, а Большая Медведица была моей повитухой – то вот причина, почему я груб и сладострастен!». Столь же точно передает фразу и М.А. Кузмин.

Данная версия все ставит на свои места. Дело в том, что с древнейших времен при составлении гороскопов использовались не только зодиакальные знаки (относительно поздняя традиция), но и другие созвездия, среди которых явно выделялись именно Медведицы и Дракон. Скажем, в посвященной влиянию незодиакальных созвездий пятой книге «Астрономики» Марка Манилия, римского автора эпохи принципата, находим:

что в относительно вольном переводе может быть представлено так:

В «Тетрабиблосе» Птолемея, в части девятой «О влиянии фиксированных звезд» указано:

«Из созвездий, расположенных к северу от Зодиака, яркие звезды Малой Медведицы обладают тем же качеством, что и Сатурн и, в меньшей степени, Венера; Большой Медведицы — качеством Марса; яркие звезды Дракона — качествами Сатурна, Марса и Юпитера».

Кроме того, важно учесть, что видимое движение Луны по небесной сфере происходит вблизи эклиптики, но плоскость лунной орбиты немного наклонена к плоскости эклиптики и составляет с ней угол около пяти градусов. Точки пересечения лунной орбиты с эклиптикой называются узлами лунной орбиты.

В восходящем, Северном узле Луна переходит в ту часть сферы, которая расположена к северу от эклиптики, а в нисходящем, Южном, соответственно, – к югу. Промежуток времени между двумя последовательными возвращениями Луны к одному и тому же узлу ее орбиты называется в астрологии драконическим месяцем, при этом Северный узел отождествляется с головой Дракона, а Южный – с его хвостом. Использование таких названий лунных узлов можно найти, в частности, у врача, математика, астролога XVI века Джироламо Кардано в трактате «Aphorismorum astronomicorum». Движение же узлов носит название Метонов цикл – цикл повторений лунных и солнечных затмений, поскольку они (затмения) происходят именно тогда, когда и Солнце, и Луна находятся вблизи пересечений лунной орбиты и эклиптики.

Теперь становится ясно, что Эдмонд в своем монологе вовсе не пародирует астрологические штудии, но описывает свой личный астрологический портрет. Ведь зачатие в час затмения (хвост Дракона) как скрытый аспект неминуемо должно поменять позитивное значение незодиакального асцендента (Большая Медведица) на противоположное. Соответственно, даруемая Медведицами, по Манилиусу, власть над звериным началом (над теми же варварами) трансформируется здесь во власть самого этого начала – грубость и сладострастие.

Интересно, что Большая Медведица чуть позже появляется в трагедии еще раз, хотя отчасти и вне рамок астрологии. В пятой сцене первого акта шут, привычно поучающий Лира, произносит странную фразу: «The reason why the seven stars are no more than seven is a pretty reason». Б.Л. Пастернак переводит реплику так: «Любопытная причина, по которой в семизвездье семь звезд, а не больше», осторожно намекая на то, что здесь упомянут один из известнейших астеризмов: Плеяды или Большая Медведица.

А.В. Флоря предпочитает более конкретную интерпретацию и прямо вводит в текст название созвездия Семи Сестер: «Вот интересно, почему в Плеядах семь звезд?». В то же время А.Л. Соколовский и Т.Л. Щепкина-Куперник предлагают такой вариант перевода: «Почему в Большой Медведице семь звезд?». И с одной стороны, указание на это созвездие, как мы покажем ниже, совершенно справедливо. Однако с другой стороны, представление высказывания шута в качестве вопроса во многом сводит усилия переводчиков на нет (подобного рода упрек можно обратить и к версии А.В. Флори; в переводе М. А. Кузмина реплика собеседника Лира также адаптирована с учетом предполагаемого вопросительного контекста: «А вот очень просто отгадать, почему в семи звездах всего семь звезд»).

Корректными, вероятно, являются следующие вариации, учитывающие возможную игру смыслами (к такому предположению подталкивает дублирование: The reason – a pretty reason): «Повод полагать, что в семизвездье семь звезд, а не больше, довольно забавен» или «Причина, по которой мы воображаем, будто семь звезд – не более чем семь, забавный образчик здравомыслия». В данном случае мы более или менее следуем формальной грамматике реплики, сохраняя ее интерпретационный потенциал.

Поясним сказанное: события четвертой сцены позволяют считать, что Лир покидает негостеприимный дом Гонерильи едва ли не ночью. Соответственно, в пятой сцене (герои в ожидании лошадей коротают время во дворе замка) шут, видимо, после раздраженной реплики короля «I will forget my nature. So kind a father!», бросает взгляд на небо и произносит ответную фразу. Что же она означает? Результат наблюдения за Плеядами? Сомнительно: с древнейших времен созерцатели ночного неба обращали внимание на то, что в группе Семи Сестер отчетливо видны лишь шесть звезд. В мифологии даже известны различные версии, объясняющие отсутствие седьмой дочери Атланта. При этом любимец Лира рассуждает о том, почему звезд именно не больше, чем семь, что в определенной степени ставит под вопрос логику предложенного А.В. Флорей толкования отрывка.

С нашей точки зрения, стоит предположить, что речь здесь действительно идет об одной из Медведиц: о Большой. Во-первых, повторим, семизвездьем называли не только Плеяды, но и доминирующие весь год на небесном своде ярчайшие звезды Большой Медведицы (тогда как Семь Сестер доступны для наблюдения лишь с мая по ноябрь). Во-вторых, именно в спутнице Киносуры острый глаз может различить не семь, а восемь звезд: издавна астрономы замечали рядом с сияющим Мицаром (воспользуемся арабскими названиями) тускловатый Алькор. И, собственно, великолепный Мицар шут, вероятно, и имеет в виду, давая понять, почему большинство людей полагают, будто в составе Большой Медведицы всего семь звезд, - его яркий свет делает сателлита практически невидимым.

Предположим, наперсник короля пытался таким образом указать высочайшему патрону на два обстоятельства. Во-первых, на необходимость чуть глубже погружать свой взор в череду событий, дабы не упустить из виду важные нюансы (и, кстати, мотив зрения, вскрывающего подоплеку происходящего, мы можем обнаружить в эпизоде и несколькими репликами ранее). Во-вторых, на привычку самого Лира превосходить своим сиянием, своей значимостью слабое свечение всех окружающих, - инверсивные мотивы затмения. Увы, старания шута пропали даром: простодушный король принял его фразу за вопрос (вероятно, по инерции – ведь до этого момента шут буквально сыпал язвительными остротами) и немедленно, стремясь щегольнуть неуместной шуткой, угодил пальцем в небо («Потому что их не восемь?»), о чем свидетельствует саркастический ответ полишинеля: «Да уж, конечно! Из тебя вышел бы отличный дурак».

Спутник Лира здесь вновь играет смыслами: a fool – и дурак, и шут. Использование многозначности слов – прием, весьма характерный для Шекспира. Таким образом, шут отнюдь не соглашается с владыкой, но продолжает начатую ранее серию злых и остроумных, хотя и неявных насмешек. Попытка же истолковать сцену в умиротворительном ключе лишает эпизод внутренней связности. Подобного рода эффект можно отметить, скажем, и в телевизионной постановке пьесы Майкла Эллиотта (1983 г.), и в спектакле Павла Хомского, Михаила Козакова, Игоря Штернберга (Театр им. Моссовета, 2006 г.). В этих сценических интерпретациях мы видим, как шут едва ли не утешает Лира, пытаясь отвлечь его от горестных переживаний. Однако остается неясным, почему до и после загадки о звездах его реплики остры на грани дозволенного (возможно, именно в этом, а не в сочувствии и заключалась придворная роль шута). Следовательно, упоминание о семизвездии действительно можно считать скрытым выпадом против картинного раздражения сюзерена. По мнению шута, поворот в поведении дочерей мог вызвать такое живое удивление только у ослепленного собственным могуществом Лира. Кстати, в постановке А. Хейфеца (Малый театр, 1981 г.) любимец короля ведет себя именно так, как мы и предполагаем: наличествует и взгляд на небо, и сарказм.                 

Конечно, небезосновательным здесь является вопрос: что, кроме сомнительного вклада в копилку нестратфордианцев (столь тонкий подтекст мог задумать лишь аристократ-интеллектуал!), может привнести эта версия в понимание творчества Шекспира? В частности, как она соотносится с главным моментом интерпретации (по Г.-Г. Гадамеру) любой пьесы – ее сценической жизнью? На что в небе мог бросать взгляд шут даже в открытых публичных театрах в два часа пополудни – обычное время начала спектакля в эпоху Барда? Но, вероятно, постановочные возможности в то время уже позволяли играть даже такие непростые сцены (кстати, навес над театральными подмостками в «Глобусе» был украшен зодиакальными созвездиями). Кроме того, приблизительно к моменту появления пьесы труппа получила новое крытое помещение, где было предусмотрено затемнение сцены при постановке ночных эпизодов. В отношении же неправдоподобной тонкости предложенного толкования можно заметить, что пьесы тогда приходилось играть как для простолюдинов, так и для искушенных в энигматическом искусстве вельмож. Сочетание поверхностного комизма ситуации с глубокими скрытыми смыслами вполне отвечало подобного рода социальной универсальности.      

Однако вернемся в Глостершир. Для доказательства того, что Эдмонд не новичок в мире зодиакального круга, можно привести еще и такой факт: рассуждая о хвосте Дракона, заговорщик имеет в виду, как мы показали выше, затмение. А ведь именно о дурном влиянии затмений на дела мирские говорит в начале второй сцены граф, и, следовательно, слова Эдмонда можно рассматривать как скрытую реплику на высказывание отца (тот, скорее всего, и приобщил пасынка к астрологии).

Стоит в этой связи отметить, что, как полагают исследователи, выходу в свет «Короля Лира» предшествовали два реальных затмения: Солнца и Луны, потому для зрителя шекспировской эпохи образ был вполне актуальным и понятным. Но эклиптические знаки имеют большое значение и для восприятия пьесы как таковой. С упоминания о затмениях Эдмонд, например, начинает диалог с Эдгаром, напевая при этом «фа, соль, ля, ми».

Это место трагедии является традиционно трудным для толкования. Скажем, Г.М. Кружков передает фразу как «Фа-фа-фа-ля-ля-ля», трактуя ее в качестве бездельного напева и потому, на наш взгляд, во многом упуская смысл эпизода. А.Л. Соколовский также выбирает между двумя интерпретациями отрывка: герой либо мурлычет незатейливую мелодию, дабы скрыть от брата волнение (такой версии придерживается и А.В. Флоря), либо воспроизводит диссонансное сочетание звуков для демонстрации разрушающегося порядка Вселенной. И, останавливаясь в свою очередь на  втором варианте, Соколовский даже находит нужным дополнить текст Шекспира пояснением: «Фа, соль, ля, ми - мировая гармония звучит, как фальшивый аккорд».

Однако в данном случае версия проницательного переводчика бьет мимо цели. Фальшь или же дисгармония в сочетании нот отсутствуют, - чтобы убедиться в этом, достаточно воспользоваться доступным музыкальным инструментом. Что же тогда имел в виду Шекспир? Рискуя оказаться в положении героев «Маятника Фуко», совершенно забывших об интеллектуальной осторожности, мы все же предположим, что напетая Эдмондом музыкальная фраза является не аккордом, но своеобразным тетрахордом. Характерная для мажорного лидийского лада начальная последовательность (фа, соль, ля) разрешается в минор нисходящей мелодической квартой (ля-ми).

И такому построению музыкального рисунка в астрологии можно найти прямое соответствие. Восхождение от Солнца (символически закрепленного за нотой фа) здесь неожиданно сменяется нисходящей тенденцией (ми) к Луне (до), т.е. к тьме. Таким образом, мелодия призвана усилить слова заговорщика о затмениях и указать не на дисгармонию, а скорее – на изменчивость мира. Соответственно, наиболее адекватными следует признать версии Б.Л. Пастернака и Т.Л. Щепкиной-Куперник, передающих отрывок буквально.

Стоит отметить, что в современных постановках «Короля Лира» (театральных и кинематографических) этот эпизод чаще всего просто опускают – и в какой-то мере обоснованно, ведь без ясного понимания смысла и возможностей пластической экспрессии сцена может вызвать лишь недоумение. Например, в упомянутом ранее спектакле А. Хейфеца (Малый театр, 1981 г.) актеры прилежно следуют переводу Б.Л. Пастернака, не исключая и реплики «фа, соль, ля, ми». Но подается она явно в контексте предыдущих слов Эдмонда о намерении продемонстрировать Эдгару печаль, подобную тоске сумасшедшего. При такой трактовке фраза звучит зловещим надсадным стоном и вправду заставляет усомниться в здравости рассудка побочного сына Глостера. Однако пасынок графа, очевидно, вовсе не желал прикинуться безумным, - он намеревался показать серьезнейшую озабоченность судьбой любимого брата. Следовательно, не исключено, что изначально бастард сопровождал появление Эдгара печальным напевом и лютневым наигрышем.

Какие же выводы мы можем сделать по итогам нашего небольшого расследования? Оказывается, Эдмонд разбирается в астрологии значительно лучше, чем предполагается ныне. И мы тогда вправе спросить: почему же человек, явно посвятивший изучению астрологии немало времени, настолько раздражен этой эзотерической наукой? (Мы выбираем для характеристики эмоционального фона слов Эдмонда именно «раздражение»; презрение же выказывает скорее Эдгар, при первом появлении иронически бросающий в ответ на реплику брата о затмениях: «Ты действительно занят вот этим?.. С каких это пор ты астролог?») Только ли потому, что, по словам героя, даже самая благонравная звезда не могла бы ни упразднить его статус бастарда, ни переменить личностных качеств?

И.Т. Касавин в своей статье замечает: «Похоже, что Шекспир критичен в отношении астрологии, полагая, что здравый смысл порой способен возвыситься над верой в астральные связи». Версия возможная, тем более что столь самоуверенному и энергичному человеку, как Эдмонд, явно претит привычка отца списывать неустроенность дел на расположение планет. Астрология как суеверие не по вкусу заговорщику:

Природа, ты моя богиня! В жизни
Я лишь тебе послушен. Я отверг
Проклятье предрассудков и правами
Не поступлюсь, пусть младше я, чем брат.

(«Король Лир», акт 1, сцена 2)

Вероятно, такой была позиция и автора трагедии. В текстах той эпохи вообще нередко встречаются пассажи, нелестные для обслуживающих массовые запросы астрологов (например, у Парацельса). Правда, критикуются в основном именно необразованность горе-предсказателей, их готовность идти на обман и подлог.

И все же мы не можем принять довольно распространенное, но несколько искусственное мнение о том, что человек Ренессанса вдруг осознал себя могущественным рациональным скептиком. Астрология в шекспировские времена была еще близка каждому человеку. В словах того же пасынка Глостера относительно астрологических изысканий слышатся отнюдь не только критические нотки. Так, Эдмонд говорит Эдгару во второй сцене первого акта:

«Уверяю тебя, предсказания, о которых я прочел, к несчастью, сбываются. Извращаются отношения между детьми и родителями, наступает мор, дороговизна, всеобщая вражда. Государство раздирают междоусобицы, народ угрожает королю и знати, возникает подозрительность, друзья отправляются в изгнание, армия разваливается, супруги изменяют друг другу, и прочая и прочая».

Это не иронический пересказ слов графа Глостера, произнесенных незадолго до встречи братьев, как может показаться на первый взгляд. Эдмонд здесь желает насладиться моментом: ведь все, о чем лукавец вещает Эдгару, он прочел в себе; все перечисленные события сбудутся в результате именно его деятельности. Насколько же значительным становится скрытое напряжение таким образом истолкованной сцены! Заговорщик прямо рассказывает жертве о своем замысле, упиваясь ее доверчивостью.

Но при этом – факт есть факт - все происходящее действительно совпадает с предсказаниями гороскопа. Эдмонд силен, предусмотрителен, решителен, но его поступки – и это для него очевидно! - оказываются вполне релевантными небесным законам. Оттого и возникает раздражение, чей генезис в некоторых нюансах нам предстоит раскрыть ниже. И предположим, что дело заключается в особенностях свойственного астрологии взгляда на мир. Конечно, исследования астрологических мотивов и аллюзий в творчестве Шекспира не просто многочисленны, - они, вероятно, составляют отдельное самостоятельное государство во вселенной шекспироведения. Но, на наш взгляд, именно в «Короле Лире» мы встречаемся с несколько необычным прочтением зодиакальных сюжетов. Соответственно, задача следующей части – демонстрация основных смыслов подобного рода мировоззренческой трансформации.  

(Окончание следует)