Проза

После смерти жены своей Таисьи дед Петро крепко запил. Не то чтобы раньше он не употреблял горькой, но, сами посудите, – разве при бабе запируешь? Ведь баба, она мало того, что плешь тебе переест, так еще и последний пенсионный рублик вытянет на какое-то там свое хозяйство. А что за хозяйство, скажите на милость? Был бы хоть прок, а так и зимой, и летом на столе красуются все те же хлебушек, картошка да глазунья (последняя – стараниями двух пар несушек, кококавших в сарае). Ну, соли-сахару, конечно, там купить нужно, лампочку когда поменять, – это разве расходы? А забор упавший, дед Петро и сам поправить может. Если захочет. Потому что кому это надо? Все одно доживаем.

Это значит то, что хозяйства касается, ладно еще. Сотенку, другую, положим, дед все равно оставлять при себе умудрялся. Старого солдата за рупь, за два не возьмешь! Но, дальше – больше. Выпимши пришел – в сарае ночуй, на старом сопрелом сене, в компании с мышами и жуколицами. С похмелья – нет, чтобы уставшему человеку чарку поднести или хоть рассолу холодного в банке – визг один. К мужикам соберешься – опять крик. Куда, мол, со двора! А че на этом дворе делать? Медом, что ли здесь намазано?

В общем, урон один для некрепкого стариковского здоровья. Одна была польза – порты чистые Таисья по воскресеньям выдавала. Но ведь в народе же не зря говорится: грязь-то засохнет – сама отпадет, правда?

Так что когда декабрьским стылым утром Таисья неожиданно не проснулась, дед Петро расправил крылья.

Не сразу, конечно, нет. Сначала-то пока разобрался со старухами, притащившимися обмыть Таисьино тело да повыть над ним. Пока в сельсовет да колхозную управу бегал: оформиться, трактор выпросить. Пока рядился с мужиками: за ящик или за полтора они будут отжигать старыми автопокрышками и долбить под могилу до крепости бетона схватившуюся на морозе землю. Ну, потом, понятно, погоревал сколько-то там над покойницей. Сорок пять годков все-таки вместе прожили, шутка ли? Господь деток им не дал, и не было у них на белом свете никого, кроме друг друга, но что делать, жизнь-то дальше идет.

Поминки, три дня, девять, сороковины. Постепенно дед Петро втянулся в ритм хмельного марафона. Зима пролетела как один день – успевай только опохмеляться. Остались в памяти только сочный хруст снега под стоптанными валенками да утренняя головная боль – старый верный друг.

Пришла весна, и дед Петро вдруг обнаружил, что в бобыльей доле окромя несомненных достоинств имеются и доселе незамеченные им изъяны. Ито: в русской деревне ведь вдовец-старик редкость. Больше бабы в одиночестве доживают свой век. О причинах распространяться не будем, и так ясно. Так что некому было поделиться опытом со стариком, предостеречь его от подводных камней бурного холостяцкого плавания.

Так вот. Когда за окном застучала ранняя капель, и ноздреватые снежные кучи все ниже стали кланяться яркому солнышку, дед Петро, как было уже сказано, обнаружил некоторые отрицательные стороны своего, учено выражаясь, способа бытия. Проще говоря, старик прожился.

Нет, картошка еще была. И на посадку даже хватило: через силу, не радуясь ясному майскому небу, зарыл он ее во сыру землю. О прочем же – огурцах всяких, морковках – даже и не помышлял.

И пообтерся-пообносился он не так уж сильно. Грязной, ремочной одеждой на деревне ведь никого не удивишь. Много в России ковыляет по пыльным колдобистым улицам таких сгорбленных, кособоких стариков, как дед Петро. Кто на них обращает внимание? Опять же товарки Таисьины, соседские старухи забирали иногда одежу на стирку. В общем, все бы горе – не беда.

Настоящая напасть была в том, что на одной картошке (язви ее мать) далеко не уедешь, а пенсия, исправно доставляемая почтальоншей Ниной каждый месяц, почему-то заимела вдруг скверный обычай кончаться через неделю после получки. При Таисье, честно говоря, такого не водилось, хотя тратили вроде бы даже и больше. Чудеса!

По-первости, правды ради, опять же вроде ничего было. Солений всяких еще осенись Таисья с огорода много наделала. Круп всяких, макаронов оказалось в шкапах вдосталь. Ну и несушки, понятно, подмогли. Одна за другой в суп отправились. Лаком был дед Петро. Любил обсосать за бутылочкой белого разварное куриное крылышко, похлебать с похмелья бульончику с лапшичкой. Вот и сгодились рябы. А яйца… Что яйца! Вон в районке писали: от них в печени болезни учиняются.

Потом, как-то незаметно, исподволь, стало лихо. Припасы за зиму дед подмел вчистую, и жратва в доме перевелась совершенно. Оголодав, старик замыслил, было, расторговаться имуществом, но огляделся и только плюнул с досады. Ну кому нужны были эти гнилые шмотки? Слежавшиеся, волглые половики, ношенные Таисьины ночнушки да линялые платки (те, что получше, еще на поминках растащили шустрые старушки), траченные молью шерстяные чуни, телевизор «Рекорд» (без изображения, но со звуком и полосами на экране), обломок старой, изъеденной ржой косы-литовки… Безнадега!

Тогда дед Петро пошел по дворам в поисках поденщины. Но не сезон уже был. А если где и принимали его (вдовице какой дровишек для баньки подколоть, грядку перекопать), то норовили расплатиться обедом да сакраментальными ста граммами. А ведь известно: впрок не наешься.

Словом, к лету живот у старика подвело окончательно. Начал он даже силы терять ощутимо, хотя был раньше на диво (учитывая образ жизни) крепок и энергичен.

«Ниче!» – хорохорился дед Петро по утрам, наливая себе заветный (как слеза младенца!) наперсточек для поправки, – «Прорвемся, на фронте хуже бывало!» Хотя, если честно, тут память подводила его. На войну он попал уже весной 45-ого совсем еще молодым пареньком, особо ничего такого пережить не успел, а кормили тогда с полевой кухни не в пример лучше нынешнего.

«Вот возьму», – продолжал рассуждать между тем дед Петро, – «да исхитрюсь продать чего-нибудь Прокопенке» (это был местный, как теперь принято выражаться, бизнесмен, державший небольшой магазинчик – «комок» – куда скупал всякую всячину, иногда откровенную дрянь).

«А хотя бы и...», – осенило вдруг старика, – «...Малышу продам! Поймаю и продам!»

За два года до своей кончины Таисья принесла в избу котенка. Черный, на солнце с шоколадным отливом, мохнатый как породистый «перс» зверек, похожий на ожившую варежку козьего пуха, быстро освоился в избе и полностью завоевал сердце своей хозяйки. Таисья баловала маленькую кошечку (а это была именно она), как только могла, и нарекла ее тоже ласково – Малыша. Видать тосковала тайком старуха и о детях неслучившихся, и о внуках, и всю нерастраченную теплоту она теперь дарила своей питомице.

Для Малыши всегда стояло на холоде свежее молочко, коего сами старики пили не каждый день, лежал кусочек колбаски пожирнее, а время от времени, после Таисьиных поездок в районную поликлинику (суставы замучили), кошка лакомилась и невиданным в деревне чудом – вискасом.

Так что Малыша росла не по дням, а по часам, чувствовала себя преотлично и ко времени описываемых событий превратилась в весьма наглую, толстую, на диво пушистую кошку, регулярно метавшую здоровеньких красивых котяток, имевших, к слову, большой успех в соседних дворах. К тому же, и это не смотря на отличную кормежку, Малыша ловко имала мышей – этих серых проказниц, шнырявших и в пустом амбаре, и в полуразвалившемся хлеву, и в самой избе, то есть некоторым образом и пользу приносила.

Дед Петро отнесся к прибавлению в семействе скептически, иными словами так, как и было принято относится в деревне к разной домашней живности, претендующей на что-то большее, нежели участие в хозяйственных повседневных делах. Корова дает молоко, кура – яйца, свиненок – мясной приварок по зиме. Собака, опять же, лает, а кошка ловит мышей, – так заведено от века, и не нам сие менять, точка! И если та же буренка или ряба одной своей плотью уже оправдывали свое существование и вложенные средства, то жучки и мурки (а называть доместицированных тварей как-то иначе сельчане почитали жуткой претенциозностью) должны были отрабатывать свой хлеб в поте ли… э-э, ну чего там у них имелось от рассвета и до заката.

Причем добыча пропитания чаще всего возлагалась тоже на них самих, особенно это касалось кошек, специализация которых прямо подталкивала русских лендлордов к выводу: че поймает – то и поест, а нет, так нет.

Неудивительно поэтому, что дед Петро с недоумением и даже ревностью смотрел на лукулловы пиры Малыши. Мышеловство ее компенсировало ее же сибаритство лишь отчасти, и старик как-то сразу принял в отношении паршивки тон, установленный для мужчины еще Киплингом: мол, жить живи, конечно, раз уж баба чудит, но под ноги не лезь – зашибу!

Малыша платила деду той же монетой: когда могла – игнорировала, а если встречи было не избежать – относилась к шпынькам и тычкам с холодно-презрительным равнодушием.

После смерти Таисьи Малышина «дольче вита» прекратилась сразу и окончательно. Дед Петро не собирался давать наглому зверю ни куска драгоценной еды. Уж лучше на ветер выбросить! Да и то, что вскоре стало составлять обычную дедушкину диету, разборчивую кошку не могло удовлетворить совершенно.

Она попробовала добывать лакомства при помощи ласки, но была решительно отвергнута. Пробовала воровать, но была несколько раз изловлена на горячем и крепко бита. После этого Малыша полностью перешла на мышиный рацион и отселилась на чердак, где тепло дымоотвода позволяло пережить суровую зиму.

Опьяненный свободой, дед Петро оставил это событие без внимания. Лишь иногда, встречаясь с жиличкой со второго этажа в ограде или сенях, он беззлобно материл ее и грозил кривым заскорузлым пальцем, но в целом, до сего момента, никакого интереса кошка в нем не возбуждала. Как говорится: с глаз долой – из сердца вон.

Но теперь мысли деда Петра приобрели совсем иное, и надо сказать, не счастливое для Малыши направление.

– Пушиста, как черт – это р-раз, – загибал старик пальцы, чуть заикаясь от волнения. – Шкурка за кроличью сойдет за милую душу!

– Толста – это два! – радовался он, приняв очередной наперсточек согревающего. – Ведь прям жир с хвоста каплет! Будет похлебка. (Дедушка очень страдал без мясного, так что при этих словах в животе у него забурчало, словно кипел уже на плите, распространяя по избе одуряющий аромат, наваристый супчик с ко… с крольчатиной, конечно)

– Да и озоровать перестанет – это три, – подвел старик неутешительный для кролика итог. И если с первыми двумя пунктами можно было еще с грехом пополам согласиться, то последняя максима была явным преувеличением и поклепом на честную кошку. Малыша никогда не доставляла деду никаких хлопот и не озорничала, по той хотя бы причине, что шуровать в нищем доме ей было негде. Но разве могли остановить новоявленного траппера такие мелочи?

Окрыленный мечтами, дед Петро выбрался из избы и с высоты покосившегося скрипучего крыльца оглядел подворье.

(Окончание следует)