Онтологические прогулки

Печаль, рожденная увяданием легенды, тревожит меня по ночам. Мой Одиссей! Мой Улисс! Где ты? (Слышится в последнем номе и упоминание о премудром лисе, хитроумнейшем из смертных, и змеиная речь о путешествии улитки в поисках судьбы, – нечто выходящее за рамки нашей истории). Сын земли, гражданин Вселенной – слышишь ли ты далекий зов? Скитаясь, помнишь ли уставший от одиночества дом?

Конечно, помнишь. Но, видимо, жизнь между Сциллой и Харибдой притягательней родного очага. Или боги так распорядились, что тоска по дому не слышна за немыслимыми, неслыханными приключениями? Ах, герои троянской войны! И под стенами Илиона был Одиссей славнейшим из вас, и после победы только его одного приняла Ойкумена в объятья, да так и не отпускала долгих десять лет. Скольких поэтов, скольких мальчишек (разница между теми и другими почти неразличима) вдохновлял твой путь! По праву «Одиссея» считается нарицанием любого путешествия, сопряженного с тяжкими, но очищающими человека испытаниями. Именно там ты, Сердитый. Там твоя душа. Душа Одиссея – в одиссее.

Всё может быть. Может и «Одиссея» быть такой вот сентиментальной историей. Но – только не «Одиссея» Гомера. Стоит только прочесть поэму великого слепца, как сердце, наполненное романтикой куновского переложения, начинает тосковать. Увядает легенда, тает под безжалостными лучами, как говорится, первоисточника. Где же ты, мой Одиссей?

В культурном коде? (Что за странное место?) Или в интертекстуальном пространстве? Ты же попросту пошёл по рукам, Улисс, не требуя за это особой платы! Разве что… Разве что, – забвения, но это уж чуть ли не в природе человеческой, какая же это плата? И вот уже пишутся романы твоего имени, где в шутку (как считал Набоков) иль всерьёз ты вновь путешествуешь, вновь в дороге. И вот уже в таблоидах можно прочесть удивительные слова об «исторически(!) корректной (!)» «Одиссее» А. Кончаловского. Прощай, мой Одиссей! Я иду к твоему «даже не однофамильцу», остановившемуся на вечный ночлег у Гомера.

Отставим на время лирику. Если мы хотим рассуждать об «Одиссее» под гомеровской рубрикой, нам необходимо понять: о чем идёт речь в поэме Гомера, что хотел сказать Гомер, и, наконец, какие мы сделаем из этого выводы. Значит, прежде всего: необходимо рассмотреть поэму с точки зрения её структуры, и пока – не более того. Почему? Как же средства анализа, изобретённые гуманитарными науками для разъятия…чего? Трупа, конечно! Что же ещё, если не труп, можно разобрать по косточкам и уложить в баночки с формальдегидом? Вновь собранный, скрепленный ценными проволоками понятий, скелет произведения будет затем демонстрироваться в schola на предмет изучения соединяющих золоченых нитей, а заспиртованные сердце, лёгкие и т.д., будут выставлены в какой-нибудь кунсткамере, причем затесавшийся среди них слепой отросток кишки будет объявлен становым хребтом произведения и немедленно внесен в списки как интеркультурный код (да что же это за зверь такой, в самом деле?!).

Для начала взглянем на живое существо «Одиссеи» целиком, окинем взором его формы, пробежимся по абрису, возможно, уследим и за плавными, неуловимыми внутренними движениями этого текста. И вправду, не филологический же анализ «Одиссеи» нам проводить? Тут уж непременно всплывет история с записью этой поэмы (как насчет политкорректности и исторической справедливости собирателей гомеровских стихов?), она (эта история) потянет за собой вопрос об авторстве (куда сегодня без авторских прав!), потом соткутся из воздуха шустрые вопросы на тему памятных мест одиссеева путешествия, возникнут дискуссии по поводу породы Сциллы и распорядка дня сирен, какой-нибудь Шлиман раскопает колонну с надписью на ахейском: «здесь был Одиссей», и все, кончилась наша Одиссея, и началось – см. выше.

Рассмотрим поэму так, «чтобы преднамерения, предвосхищения определялись не случайными озарениями и популярными понятиями, но чтобы в их разработке научная тема гарантировалась самими фактами» (М. Хайдеггер). А к фактам мы будем относиться особым образом, предпосылая анализу текста некий образ эпохи, уточняя одновременно этот образ нашими текстовыми открытиями, и далее вновь раскрывая текст на фоне широких мазков исторических суждений. Однако мы не в коем случае не будем «вживаться» в эпоху, уподобляясь неким «инсайдерам», желающим возродить переживания, которых все равно никогда не было, не будем говорить и об эстетической интуиции, и отсылать к неведомым архетипам, и уж тем более мы не возьмем на себя труд сделать «Одиссею» эпосом, который в некой монументальной идеализированной форме воспроизводит нормы героического поведения человека, защищающего честь, свободу и независимость своего народа; здесь ведь и вправду не далеко до исследования государственного устройства лестригонов.

В своих бдениях по поводу «Одиссеи» будем помнить о горизонтах гомеровской мысли и собственных горизонтах, о предрассудках (то есть мыслях, концептуализирующих прочие рассуждения) «той» эпохи и эпохи нашей. Так мы сможем оживить смысл поэмы, спрятанный в компиляциях и вариациях, замаскированный переводами и интерпретациями. Мы оживим тебя, Одиссей!

Итак. Не случайно всплывает это детище научной бюрократии в наших мыслях! Итак, Итака. Итак, факты. Факты – события гомеровской поэмы, протекающие, так или иначе, занимающие в ткани текста то или иное место. Какие же факты, прежде всего, вручает нам поэма?

Пожалуйста: разобьем «Одиссею» на более или менее самостоятельные части, связанные единством действия (как тут не вспомнить Аристотеля, недолюбливавшего в целом эпопеи, но ставившего Гомера вровень с драматургами), и посмотрим отношение объема этих частей к объему поэмы в целом.

В начале (несколько поспешно, но вполне обоснованно, как выяснится позже) разделим поэму пополам, и возьмем первую часть. Примерно половину этой половины занимает рассказ о приключениях Телемаха (некоторые исследователи считают даже эту часть самостоятельным произведением, прикрепленном к «Одиссее» позже, этакая «Телемахида»). Вторую половину нашей первой части занимает повествование об отплытии Одиссея с острова излишне гостеприимной Калипсо, прибытии в Феакию, а также (вот оно – главное!) – рассказ Одиссея об удивительных приключениях, подстерегавших его на пути домой. Вся (!) вторая часть поэмы посвящена событиям, разворачивающимся на Итаке после высадки Одиссея на родной остров.

И здесь давайте скажем друг другу «Ага!» (как говорили некоторые персонажи историй про Винни-Пуха), потому, что уже самый общий и беглый осмотр на месте принёс нам удивительные результаты: оказывается, поэму правильнее было бы назвать не «Одиссея», а, например, «Возвращение Одиссея» (впрочем, как будет еще показано, и это не совсем точное поименование гомеровского шедевра). Действительно, большая часть текста говорит о событиях, происходящих (и в основном на Итаке) непосредственно перед прибытием Одиссея, во время прибытия Одиссея, и сразу после прибытия его же. Является ли этот факт случайностью? Мы, конечно, не можем так полагать. Однако, чтобы закрепить наш успех, рассмотрим вкратце: что же происходит с так называемым хронотопом (по Бахтину) поэмы в вышеуказанных частях.

Традиционно принято говорить о неслыханной, нереальной растянутости в пространстве и времени путешествия Одиссея домой. Из всего одиссеевского «Туда и Обратно» Туда вообще не занимает ничего, Там («и», – которая и есть всегда цель, но вспоминается обычно походя, именно в контексте (и между) Туда и Обратно) – обоснованно долговременно, но пространственно весьма ограниченно, а вот обратно… Обратно совершенно призрачно, непонятно и не реально, это обратно – по воле Посейдона ли, по желанию ли самого героя – длит и длит себя во времени и пространстве, словно бы вожделенная Итака превратилась в горизонт, удаляющийся тем быстрее, чем яростнее ты к нему стремишься. И это Обратно, считается критиками, как раз и изображено в «Одиссее».

И это так и не так одновременно.

Давайте вновь обратимся к фактам. Вспомним, что в поэме вообще нет раздела, посвященного странствиям Одиссея. Поэма на всем своем протяжении излагается от третьего лица с употреблением прямой и несобственно-прямой речи персонажей. А особенности «Одиссеи» таковы (и мы чуть позже продемонстрируем это в полной мере), что прямая речь героев отнюдь не является источником достоверности. Она скорее выполнима (говоря языком логики), то есть, мерой правдива, мерой не очень, и Гомер дает нам тот самый бахтинский «избыток видения», позволяя занять позицию всеведающих богов, оценивающих истинность или ложность слов. Даёт он нам и знаки того, что рассказ Одиссея в стране феакийцев о своих приключениях правдив. Но факт есть факт: это всего лишь рассказ, а значит, здесь мы с позиций «всевидящего ока» переходим на частную, персональную позицию Одиссея. Мы следим за его довольно беглым перечислением событий пути, постепенно нас начинает убаюкивать монотонность повести, смертельные игры вдруг начинают казаться стершимися воспоминаниями о давнем сновидении, и вот уже, вслед за Бродским, мы можем заключить Одиссееву повесть словами из стихотворения «Одиссей Телемаку»:

…Мне неизвестно, где я нахожусь,
что предо мной. Какой-то грязный остров.
Кусты, постройки, хрюканье свиней,
заросший сад, какая-то царица,
трава да камни… Милый Телемак,
все острова похожи друг на друга,
когда так долго странствуешь…

Бесконечной скукой веет от этих, пусть и не Гомеровских, строк, и мы вправе сказать: путешествие Одиссея длилось долго, слишком долго, бесконечно и монотонно долго, чтобы занимать ум нашего героя, ибо в бесконечности снимается опыт различения, время, по сути, останавливается, и весь путь неудержимо стремится слиться в одну точку, в одно растерянное, – я где-то был. Подкрепим этот тезис уже Гомеровскими словами.

Прежде всего, бросаются в глаза однотипные, уж и вправду монотонные, описания происшествий, эти своеобразные путевые заметки. Прочитав в начале девятой песни о битве с киконами, мы можем отнести эти строки и к любому другому одиссееву приключению:

…град мы разрушили, жителей всех истребили.
Жен сохранивши и всяких сокровищ награбивши много,
Стали добычу делить…

И далее:

…Вдруг их явилось так много, как листьев древесных…
…Сдвинувшись, начали бой мы вблизи кораблей быстроходных…

И уж совсем в точности вновь и вновь повторяется рефрен:

…Далее поплыли мы в сокрушенье великом о милых
Мертвых, но радуясь в сердце, что сами спаслися от смерти.

И божественные слова:

Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос,

не смотря на то, что употребляются в поэме в каждой части, здесь, отбивая ритм дней Одиссея, лишь усиливают эффект повторения (и в данном случае не обойтись ссылками на особый характер эпической поэзии, то есть на так называемый формульный стиль).

Точно так же, монотонно-уныло рассказывает Одиссей и о своих знаменитых любовных приключениях:

…Тщетно Калипсо, богиня богинь, в заключении долгом
Силой держала меня, убеждая, чтоб был ей супругом;

И,

Тщетно меня чародейка, владычица Эи, Цирцея
В доме держала своем, убеждая, чтоб был ей супругом…

Создается впечатление, что положи на Одиссея глаз разжигательница войн Елена, заставившая самих Илионских старцев потерять голову, – да что там Елена! хоть и сама Афина-Покровительница, – наш герой все повторял бы раз из раза тоскливо-безнадежно: тщетно держала меня, убеждая…

Таково знаменитое путешествие Одиссея, пробегаемое в поэме так быстро, насколько позволяет фабульная достоверность. Но иначе обстоит дело со второй частью «Одиссеи».

Хронотоп этой части неожиданно сгущается, и упомянутая пространственно-временная растянутость как раз эту часть охарактеризовала бы как нельзя лучше. Действительно, выражаясь современным языком, Гомер здесь словно бы использует прием «рапида», уделяя каждому действию героев поэмы непропорционально много (по сравнению с первой частью) времени. Неподготовленного читателя ожидает своего рода шок после прочтения второй части: вся она посвящена трем дням на Итаке. Кое-кто и воскликнет даже, – как, ведь основной факт культуры исчерпан, одиссея Одиссея закончена, а впереди еще целых полкниги! Невероятно! Про что бы это? Зачем?! Что ж, вопрос верный, хотя и не в духе западно– (и не только) европейских романтиков задавать такие вопросы.

Мы зададим. Мы зададим вопросы: зачем же Гомеру понадобилось делать такой акцент на происходящих на Итаке событиях «Одиссеи»? зачем понадобилось сгущение событий? почему именно такую композицию поэмы выбрал Гомер? какую роль в понимании «Одиссеи» играет особая топика второй части? И совершенно ясно, что не случайны эти вопросы, и рождены они отнюдь не случайными (или ошибочными) действиями пиита: «Одиссея» написана вовсе не об одиссее, и Одиссей литературной традиции, – преодолевший испытания романтический странник и победитель, – вовсе не герой гомеровского рассказа. Все героическое тогда получается обесцененным и исключенным из нашего восприятия персонажа, романтическим, по существу, остается только имя – как знак принадлежности к культуре, к культуре, которая не знает Одиссеи почти вовсе.

И в дальнейшем мы можем оттолкнуться лишь от еще одного факта: среди островов Одиссея был и остров, к которому тоже могут быть отнесены слова «Все острова похожи друг на друга». В поэме Гомера Одиссей, вернувшись на Итаку, сначала не узнал её.

И вновь возьмем критского быка за позолоченные рога: рассмотрим встречающиеся в различных интерпретациях поэмы мысли о возвращении Одиссея как основной теме гомеровского произведения.

На первый взгляд, понимание «Одиссеи» как истории героического ухода-и-возвращения не лишено основания. Морфологически это действительно так: есть уход, есть испытания, есть возвращение. И если вспомнить «Исследование истории» А. Тойнби, где он постулировал ситуацию Ухода-и-Возврата как имманентно-перманентную, через поступки героических личностей действующую историческую силу, отвечающую за возвышение и упадок цивилизаций, нам может показаться – загадка решена: «Одиссея», конечно, не путешествие Одиссея, но возврат уж точно. И схема Ухода-и-Возврата убедительно подтверждается Тойнби множеством исторических примеров: Павел Тарсийский, правоверный еврей, ставший после отшельничества «апостолом язычников», Бенедикт Нурсийский, ушедший от грешного мира в пустынь и основавший после возврата орден бенедиктинцев, Сиддхартха Гаутама, принесший миру свет после собственного просветления, изгнанник Моххамед, вернувшийся пророком, – список можно было бы длить и длить. Аналитический психолог-юнгианец добавил бы к этому, что Тойнби верно углядел символический образец (он же архетип) Возврата, Возрождения, Воскресения-после-Смерти, да, в конце концов, просто Инициации, выраженный во многих мифологических артефактах и прочих произведениях искусства, этот же образец просто светится в «Одиссее» (есть в ней и возврат, есть в ней и символическое Возрождение после спуска Одиссея в Аид), так что папку с нашим «Делом №» можно закрывать.

Но не будем торопиться. Дело в том, что тождественность общей ситуации Ухода-и-Возврата и сюжета «Одиссеи» очевидна именно лишь морфологически, внешне. Тот же Тойнби утверждал, что личность встает на путь Ухода-и-Возврата, чтобы преодолеть определённый кризис, чтобы ответить на вызов, брошенный обществу, к которому эта личность принадлежит. Таким образом, Уход-и-Возврат, как двухтактный ритм творческих актов, не отделим от ситуации Вызова-и-Ответа, и человек, уходя в добровольное(!) чаще всего изгнание, возвращается преображенным, готовым по-новому посмотреть на оставленный мир.

Пожалуй, как раз признаки именно такой структуры в «Одиссее» нам найти будет трудно. Во-первых, в поэме отсутствует описание Ухода Одиссея. Мы, конечно, знаем историю мнимого сумасшествия и прекращения безумной пахоты, но вот у Гомера этого-то и нет, а если бы и было, мы смогли бы только констатировать: Уход Одиссея был инициирован внешней, довольно грубой силой, никакого вызова наш герой, похоже, не ощущал. В гомеровской «Одиссее» на роль Ухода скорее подошло бы отплытие Одиссея от троянских берегов. По крайней мере, это событие несколько раз все же упоминается.

Во-вторых, уж коли мы ничего не знаем о Вызове, то при анализе Возвращения Одиссея нам не легко будет понять, какую же духовную или иную метаморфозу он претерпел во время Ухода. Более того, человек возвращается из Ухода будучи полным сил и надежд, а мы уже констатировали: Одиссей перед возвращением – это глубоко уставший, разочарованный однообразными, бесконечными странствиями путник.

Конечно, кое-кто мог бы сказать: Одиссей после возвращения действует, да еще как, ведь с женихами-то он расправился очень жестоко! Ох уж эти женихи! Именно из-за этого, безусловно, яркого эпизода «Одиссея» воспринимается подчас на уровне известных анекдотов: «Возвращается муж из командировки, а дома жена и…». Те же, кто интуитивно избегает обсуждения бойни, вообще перестают обращать внимание на вторую часть поэмы, концентрируясь на путешествии протагониста. Но выше мы показали, что структура и композиция, а так же ряд приёмов стилистического характера, явно указывают нам на приключения Одиссея на Итаке, как основную смыслонесущую часть поэмы, и избежать рассуждений о ней мы не можем, как не можем и удовлетвориться концепцией Ухода-и-Возврата.

И вновь вслед за Бродским мы можем лишь констатировать ситуацию, противоположную той, которая завершает стихотворение Мандельштама «Золотистого мёда струя...»:

Золотое руно, где же ты, золотое руно? 
Всю дорогу шумели морские тяжелые волны, 
И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, 
Одиссей возвратился, пространством и временем полный. 

Здесь возвращение Одиссея, как сказано у некоторых исследователей, по античной мифосимволической системе соотносится всё с той же «победой над смертью», с «воскресением», с возвращением из царства мертвых. «Золотое руно» Одиссея получает тут, таким образом, смысл преодоления «смерти», косного, нетворческого, стихийного начала материального мира. Добытое им «пространство и время» – это облагороженная, оформленная трудом в «мед», «вино», «сад», «грядки», «печальная» и «каменистая» «Таврида».

Однако наш Одиссей не возвратился в обычном смысле этого слова, время оказалось потерянным, пространство неподвластным, вместо Тавриды Мандельштама (Итаки) герой обрёл какой-то грязный остров.

Но умерим быстроту суждений – поспешность сделанных выводов может оказаться необоснованной. Был ведь в истории человеческой мысли ещё один Уход-и-Возврат, который мог бы помочь в решении нашей проблемы. Речь идет о ситуации, описанной в платоновской «притче о пещере».

С изложения «притчи о пещере» начинается седьмая книга бесед о существе полиса (Государство VII). Притча рассказывает одну историю. Напомним её.

Рассказ развёртывается в беседе Сократа с Главконом. Первый излагает историю, второй внимательно слушает, соглашаясь с учителем. Сократ повествует о некоей пещере, где живут несчастные (с точки зрения Сократа) люди, прикованные перед задней стеной пещеры так, что всю жизнь могут наблюдать только эту самую стену. Конечно, не имея возможности видеть ничего, кроме теней, проносящихся перед ними, люди принимают их за истинную реальность. Между тем, тени являются отсветом вещей, которые кто-то проносит за спинами людей над импровизированной ширмой, как в кукольном театре. Далее, говорит Сократ, некто расковывает одного из пленников пещеры и увлекает его на свет. Глаза неофита в начале, безусловно, будут не в состоянии увидеть всю прелесть открывшегося им божественного солнечного мира, но позднее привыкнут к свету и узрят истину. Насладившись зрелищем, бывший узник возвращается в пещеру. Узилище покажется ему особенно мрачным после прогулки. Обуреваемый чувствами, он начинает учить прочих узников о Свете, Истине, Добре и Справедливости. И так как при этом он людей не щадит и периодически позволяет себе нелицеприятные высказывания по поводу их традиционных ценностей, пленники попросту избавляются от новоявленного пророка (читай – убивают).

Сразу после притчи Платон дает комментарий к ней, но мы здесь отметим только некоторые существенные вещи, и, в частности, порядок путешествия героя рассказа (по мнению М. Хайдеггера в этом и заключено существо притчи).

На первой ступени люди живут прикованными в пещере и в плену того, что им ближайшим образом предстает. Вторая ступень сообщает о снятии оков, причем, как мы можем предположить, принудительном. Пленные теперь в известном смысле свободны, но остаются все же запертыми в пещере. Полная свобода достигается только на третьей ступени. Здесь освобожденный переносится вовне пещеры, на волю. Там, ясным днем, все ясно, как день. И мы понимаем: освобождение – не простое сбрасывание оков, и оно заключается не в развязанности, а начинается с постоянства обращённости к Истине.

Наконец, очень важно, что повествование в этой истории кончается не описанием достижения высшей ступени подъёма из пещеры. Наоборот, притче принадлежит рассказ о спуске освобожденного обратно в пещеру, к тем, кто там все ещё закован. Спуск обратно в пещеру и борьба внутри пещеры между освободителем и пленниками составляют особую четвертую часть притчи, где она только и кончается. И эта четвертая ступень дает намёк, что отвоёвывающее завоевание – неотъемлемо принадлежит существу истины.

И опять мы можем утверждать: внешне, структурно притча о пещере коррелирует с «Одиссей», и этот факт мог стать путеводной нитью нашего исследования. Ведь и у Гомера непреодолимая сила увлекла Одиссея из неказистого, но такого привычного и уютного дома, и у Гомера герой вынужден переживать тяготы и лишения, и, наконец, у Гомера также вернувшийся вынужден вступить в битву (хоть и с другим исходом). Не здесь ли разгадка? И вновь, спустя некоторое время, мы убеждаемся: увы, что внутренних различий больше, чем внешних совпадений.

Конечно, у Гомера Одиссей так же, путешествуя, переходит от одного места обитания к другому (как будет показано ниже), но в отличие от платоновского путника, гомеровский герой не обретает завершения нелегкого пути, свет истины не озаряет его, и взгляд, стершийся о бесконечные дали морские, не спешит открывать ему великолепие ясного дня. Ни под стенами грозного Илиона, ни в удивительном путешествии, ни в пределах родной Итаки не находит Одиссей успокоения. Победа приносит разочарование и новые опасности, земли не-людей (даже самые приветливые: лотофаги, Калипсо) не годятся для жизни человеческой, остров предков встречает полной неопределенностью. И, оговорившись, что к платоновской пещере мы еще должны будем вернуться позже, мы заключаем, что основатель Академии отсылает нас дальше, к чему-то другому, предваряющему его учение.

И тогда в третий раз мы повернём нашу мысль и обратимся к ещё одному путешествию, столь прославленному на Западе. Причем путешествие это началось в Древней Греции, а закончилось оно в 19 столетии anno domini. Речь здесь идет о роковом приключении Эдипа, столь эффектно истолкованном Фрейдом, причем случайности, надуманности в этом истолковании нет ни грана (в свете определенной общей культурологической тенденции).

Близость судеб героев Софокла и Гомера хоть и не очевидна, но несомненна. Удел Эдипа, так же как и удел Одиссея, – путешествие длиною в жизнь; сходным образом и заканчиваются эти путешествия, наполненные вечным стремлением к родному очагу: возвращение к истокам, к дому оборачивается болью от новой непереносимой утраты. Даже во внешних событиях жизни героев наблюдается совпадение. Эдип не узнал отца, но и у Гомера мы наблюдаем версию этого сюжета: отец Одиссея не желает узнавать сына без веских доказательств (подробнее это будет прокомментировано ниже). Далее: Эдип в ситуации неузнавания убивает Лая, но и Одиссей погибает от руки своего сына от Цирцеи Телегона, будучи не узнан последним (опять инверсия). Оба героя получают предсказания, и, наконец, также, как и сыну Лаэрта, сыну Лая пришлось встретиться со сверхъестественным (сфинкса).

Однако, при всем при том, ситуация в трагедии Софокла претерпевает, по сравнению с гомеровским произведением, существенные изменения, – констатация этих изменений выведет нас прямо к основной проблеме «Одиссеи». Прежде всего, бросается в глаза разница в характерах знания героев. У Софокла Эдип думает, что знает, в то время как в действительности он уже самим фактом этой уверенности предаёт себя в руки злосчастной судьбы, определённой принципиальным не-знанием. Одиссей же, в принципе, обладает почти на всём протяжении поэмы относительно достоверным знанием (предсказания Тиресия, помощь Афины), однако это знание словно бы не важно для него совершенно: по крайней мере, на Итаке он ведет себя так, как будто находится во мраке полной неудостоверенности. Так заложенные в «Одиссее» сомнения в истинности присутствующего приобретают в «Царе Эдипе» трагические черты. У Гомера, как будет показано ниже, происходит стирание границ между Своим и Чужим, в трагедии Софокла Чужое вообще становится доминирующим мотивом в жизни человека. Своё (сын для Лая, семья для Эдипа) изначально опасно и недоступно (по сути, хуже чужого), а чужое привлекательно, и даже единственно доступно по необходимости, при этом доступное Чужое трагически оборачивается Своим, несущим нечеловеческую угрозу. И именно такая ситуация, – неизбежное наличие тёмной и грозной тайны, представляющей собой своего рода «скену» для «орхестры» ясного знания, – определяет упомянутую общую культурную тенденцию, выраженную в частности и в психоанализе З. Фрейда.

И как пишет А.А. Синицын в статье «Место Tuch в трагедии Софокла «Царь Эдип» (к проблеме соотношения судьбы-случая и воли героя в греческой драме)», «божественное» знание Эдипа, которым он так хвалится, разоблачает себя как тягчайшее наказание». Власть Эдипа оборачивается изгнанничеством, его слава – срамом. Теперь его мужская воля к разоблачению тайн, к нескромному проникновению в сокровенное (это подчеркивается победой над сфинксой, имеющей женское лицо) должна искупить себя, обратившись на себя самое: Эдип налагает на себя наказание. Расправа Эдипа над своими глазами – это его суд над своим знанием, которое проникало в запретное и не раскрывало необходимого. Обманутый очевидностью и прозревший незримое, Эдип выкалывает себе глаза, которые его предали. Его знание обращается на него самого, его зрение обращается вовнутрь. Во мраке физической слепоты Эдип ищет иную мудрость – мудрость мета-физическую. Увы, Набоков в своей непонятой критиками «Камере обскуре» не оставляет и lapis super lapidem от этой надежды.

(Окончание следует)