Онтологические прогулки

Я стою как перед вечною загадкою
Пред великою, но сказочной страною
Перед солоно, да горько-кисло-сладкою
Голубою, родниковою, ржаною.
Грязью чавкая, жирной, да ржавою
Вязнут лошади по стремена…
В. С. Высоцкий. Купола

Мы привыкли жить в определенном микросоциуме. В нём нам известно
всё. В нём наши склонности и привычки выработаны до автоматизма,
поэтому мы редко удивляемся событиям, которые в нём происходят,
если только в эту кошмарную рутину не внедряется случай как фатум,
беспощадный рок судьбы, императив её.

Мы просыпаемся утром в одно и тоже время, со стойким ощущением
недосыпания. Моду быть усохшими, зевающими, с опухшими глазами
нам прививает наш же собственный микромир, в котором обязательно
нужно казаться не выспавшимся. Каждое утро мы томно заходим в
ванную комнату лениво приводим себя в порядок и выходим в мир,
в наш благоустроенный, полный всем своим безобразием мир. Всё
в тот же самый мир, на ту же самую остановку, к тому же самому
автобусу, на ту же самую стоянку и с теми же самыми людьми отправляемся
на работу – на ту же самую работу. Так проходит неделя. В выходные
мы расслабляемся, кто как может, и с понедельника все начинается
заново. Неделю мы живём таким образом, ожидая пятницы, и каждый
понедельник начинается с одной и той же мысли: «быстрее бы наступила
пятница». Чуть позже, устав от недельных ожиданий, мы привыкаем
жить от очередного отпуска к очередному: так летят годы. Пытаясь
угнаться за ними, мы напрочь теряем ощущение времени, и жизнь
нашу мы помним как необходимость куда-то всё время бежать.

В этом цивилизованном микромире мы также подвержены атакам со
стороны всевозможных душевных протуберанцев. Нам кажется, что
нечто такое, которое нам чуждо, обязательно должно либо нести
угрозу, либо должно быть обязательно прекрасным и лучшим, чем
то, что существует вокруг нас. Пока мы так думаем, нам все время
кажется, что существование, на которое мы себя обрекли, походит
на существование «свой-среди-чужих» или «чужой-среди-своих». Каждый
в силу своих способностей приноравливается к этому. В редких случаях
кто-нибудь действительно ощущает свое существование как существование
«свой-среди-своих». Однако нам нужно как-то сойтись со всеми этими
мелкими трудностями, дабы чувствовать свою безопасность внутри
себя. Ничто уже не нужно нового, вернее такого нового, предполагать
которое никто не в состоянии.

Люди разучились любить сюрпризы, зато научились их ненавидеть.
Эта ненависть даже обретает нынче априорные формы. Теперь они
предугадывают возможные сюрпризы и уже ненавидят их заранее и
ненавидят так, как будто они действительно уже стали фактической
данностью. Мистика таким образом получает свое право на материальное
существование, без которого она собственно никогда не существует.

Так живет современный человек, резко перелетевший из прошлого
смысла в абсурд настоящего. Судьба просто вытолкнула его из привычного,
родного и милого его сердцу мира, где он, не рожденный ещё, нежился
в блаженной истоме предвечных вод своей альма-матер, и впихнула
его в мир настоящего, которое кажется ему неизвестным и пугающим.
Человек, существуя, как будто знает, что ему вскорости придётся
совершить огромный скачок вперед, в неизвестность. Кажется, что
он как будто бежит, пытаясь разогнаться как можно сильнее, для
того чтоб в конце, добравшись до пропасти, которая разделяет два
этих мира, – мир реальных смыслов и мир иных абсурдов, – прыгнуть
и оказаться в последнем. Если бы человек не смог перелететь эту
пропасть неопределенности, островок ничейной земли, то сгинул
бы, наверное, в её черной бездонной пасти. Поэтому из двух зол
он выбирает то, которое ему кажется меньшим – иную реальность:
он бежит, оставаясь всегда в прошлом, абсолютно не осознавая этого.

Перелёт через неопределённость происходит как-то сам собою, с
ощущением лёгкости и с естественною уродливою простотою. Современный
человек только и занимается тем, что всматривается в окружающий
его мир, выпученными от удивления глазами. Мир этот рябит в его
сознании; и он отказывается его понимать. Этот отказ и составляет
цель уже нынешних рассуждений в существовании, ставшим уже существованием
«чужого-среди-чужих». Только сейчас он понимает, какую блаженную
для себя пропасть ему удалось перелететь, и только сейчас его
настигает раскаяние за содеянное святотатство.

«Зачем я здесь? Что есть мир? Как он есть?» – эти вопросы ему
чужды; полнейшее безразличие к миру, в котором он живет, уже стало
нормой его существования. Другие вопросы: почему именно здесь,
отчего, вследствие чего и прочие не имеют смысла. Это иные вопросы
для того мира, который был когда-то; они уже в прошлом мире, в
том мире, в который современный человек никогда не вернется.

Всякий остро ощущает этот скачок в иное измерение. Вдруг, просыпаясь
по обыкновению своему в своей собственной постели, человек понимает,
что это первое его утро в какой-то неизвестности. «Очнувшись,
– рассказывает он, – я понял, что нахожусь в грязном, воняющим
сыростью, мокром кювете, название которому иной мир, мир, лишенный
надежды. Открыв глаза, я долго не мог встать с кровати, потому
что совершенно не понимал происходящих вокруг меня сутолочных
движений. В окно заглядывало солнце, в небе низко плыли белые
облака…и все, остальное – мелочи жизни, с которыми жить совершенно
невозможно. Говорят, что в них скрывается дьявол». Наши склонности
мешают нам, они постоянно строят нам козни, и откровенность побеждает
даже стыд.

Каждому надобно побывать в ином мире, но не каждый бывает в нём.
Эта надобность как будто дана всякому от самого рождения и дана
лишь для того, чтоб он пришел к самому себе. Я был таким, каким
был мой прошлый мир. И я не знал этого, я не знал, какой я есть,
потому что невозможно увидеть себя в том мире, в котором ты долго
существуешь, в котором ты продолжаешься как тень, отбрасываемая
своим же собственным телом. Этот же иной современный мир, окруживший
нас столь стремительно и, кажется, что навсегда, только начинает
делать нас подобными себе. В нём мы уже не то, чем были раньше.
Нет беззаботности, нет душевного веселья, нет покоя. Силы внутри
нас вдруг начинают соревноваться друг с другом, пытаясь выскочить
одна вперёд другой. Всё тщетно: пошлые лица прохожих застыли в
той форме, в которой они всегда существуют, они надели железные
маски и сразу же перестали быть живыми. Современный мир сделал
их иными, но не привел их к цивилизации. Что-то внутри современных
людей умерло, и они остались прежними.

Привычка отождествлять себя с окружающим – пагубная привычка,
константа того дурачества, которое мы неизменно притягиваем из
своего прошлого. Проводник наш по мрачным долам нашего же собственного
непонимания. Мы безалаберные существа этого привычного мира. И
ему до нас, оказывается, нет никакого дела, поскольку и нам никогда
нет никакого дела до него. Радуется он или печалится, буйствует
или находится в покое, предстает перед нами в одном и том же свете
или прячется в своем небытие под ширмой света – всё одно нам нет
до него никакого дела. Пласты сдвинулись. Время, которое совсем
недавно было абсолютным, перестает казаться тем абсолютным, которым
оно когда-то было. Оно исчезло в неизвестности иного, стало иным,
и неизвестным.

Вспомнился случай. Я разговаривал со своим другом, заядлым спорщиком
и отрицателем практически всего. Речь зашла о будущем времени.
Я ему сказал, что нет будущего. Он меня переспросил: «Значит,
завтра нет?». Я ему ответил, что нет. «Я докажу тебе, вспылил
он, что завтра есть». Утром меня разбудил телефонный звонок: звонил
мой друг. «Привет, радостно говорил он в трубку, сегодня уже завтра,
а ты говорил, что завтра нет». «И как оно, завтра?» – спросил
я его. «Нормально, сейчас на работу поеду». Ему, наверное, понравилось
быть в «завтра», быть в ином НОВОМ «завтра», а не в настоящем.
И это цивилизация! Мир сошел с ума. Он сбросил с себя своё тело,
как змея сбрасывает кожу, и перед нами распахнулось окно ничто,
которое раньше было всего лишь форточкой. Но чего мы, собственно,
добиваемся? Мы желаем неизвестности. Зачем? Затем, что сами остро
желаем быть неизвестными, остро желаем не быть. В иной неизвестности
нам проще быть самими собою. Нам проще быть свободными там, где
нас никто не знает или там, где мы никогда не были. Современному
человеку во всегда настоящем просто необходимо быть незнакомым.
Быть незнакомцем в кругу знакомых – мания нынешних людей. Так
они скрывают своё происхождение и свои биографемы.

Осторожность – губительная разновидность страха. Был ли когда-нибудь
осторожным человек? Что-нибудь заставляло его быть «настороже»?
Всякая осторожность это – отрицание, оправдание бездействия, прогулка
по бескрайним полям пустоты, небытия. Осторожность желает делать
из человека то, что зовется «ничем». «Не делай ничего!» – вот
её девиз. Мигом понимаешь его как скрытую угрозу, как опасность.
Масса деятельного, повторы и обратимости, монотонности существования
делают нас осторожными, прибывающими в постоянной тревоге перед
самым незначительным своим действием. Мы отказываем действию в
праве на существование именно осторожностью, в которой ясно понимаем
будущее, основанное на прошлом опыте. Поэтому только лишь воспоминания
составляют всё существо настоящего.

Прирученный горьким опытом, желающий лучшего будущего, современный
человек снисходит до оптимистичного популизма. Тупики его есть
наилучшее средство к тому, чтоб прекратить бесцельное блуждание
по бытию, в котором всякий смысл, смысл, в первую голову, тупиковый
и безысходный. Этой безысходностью мы обязаны нашей исторической
близорукости. Константа нашего зрения – тупики, тупики проспектов,
улиц, домов, витрин магазинов, подъездов; прямоугольные клетки
квартир два с половиною на семь метров предназначены лишь для
того, чтоб мы измеряли их шагами, поступая совершенно так же,
как это делает арестант в одиночной камере. Единственное отличие
наше от него состоит в том, что у нас есть свободный выбор, которого,
по существу, как и у него, нет и у нас. Выбор никогда не бывает
свободным, потому что он всецело зависит от многообразия существующих
вещей, и в этой зависимости выбрать нужно что-то одно, отрицая
все остальное. Мы способны на первое, но абсолютно не способны
на последнее, поэтому и первое нам недоступно. А значит, нет никакой
свободы выбора: имеется свобода и выбор, выбор, который никогда
не бывает свободным и свобода, которая никогда не выбирается.

Современный мир убаюкивает человека, пеленает в пелёнку, как малое
дитя или, что более точно, опутывает его паутиной респектабельности
точно так же, как паук заматывает свою жертву в паутину. Цивилизация
и есть этот самый паук. Она впрыснула в человека яд, чтоб размягчить
его внутренности и выпить настоящую свободу личности, как кефир,
даже не поморщившись. Убить паука – значит списать с себя сорок
грехов, оставить в живых и молиться на него – к деньгам. Люди
выбирают последнее, поэтому грехи разрастаются как грибы после
дождя, формируя исторический опыт.

Прошлое придавливает современность, формирует её гордыню, возвышает
настоящее, опуская в забвение свою собственную аннигиляцию всегда
присутствующего настоящего. Современные люди одновременно и горды
прошлым геройством, которое не их собственное, и страдают от понимания
того, что античный человек был более счастлив, чем они, ибо он
обладал божественным прошлым, прошлым, в котором жили боги. Ход
развития человечества шёл вперед, но где-то внутри него существование
мутировало в обратную сторону от того, что оно есть. Если древний
человек ассоциировал себя с культом воина, героя, если он ощущал
свою значительность на фоне кумира, который обладал прямою связью
с богами, то с каждым витком оцивилизованности индивидуума его
культовые кумиры лишались этого божественного ореола, превращаясь
в одного из многих: божественное прошлое превратилось в ничто,
вернулось туда, откуда его достали, не желая проявляться вновь.
Человек стал слишком умным и образованным, чтобы позволить и далее
себя дурачить. Однако, культ значительности усох, обмяк, унизился
до земной сущности и породил культ многих. Совершеннолетие стремления
к значительности как раз приходит на период «открытия» Сверхчеловека,
Богочеловека или культового индивидуума.

Историзм здесь сыграл злую шутку с человечеством. Он включился
в его жизнь, стал более цельным, сделался мизерною частью настоящего,
сформировал по аналогии будущее и выплюнул из себя человека, поставив
тут же его на высоченный пьедестал. Громадное прошлое уже формирует
всякий опыт человека в момент его появления на свет. Поэтому-то
все люди взгромоздились на первое место призовой тумбы; и даже
свалившиеся с неё носят на своих грудях золотые медали, которых
они некогда не заслуживали. Фундаментальный культ личности всасывает
в себя, всасывает всех и сразу, чтоб позже изрыгнуть соучастников
в преисподнюю. Естествоиспытатель Гексли был весьма прозорлив,
сказав: «Для каждой собаки её хозяин – Наполеон; вот откуда постоянная
популярность собак». И уж совсем верно поставил диагноз историческому
культу успешности, признательности и значительности сам Наполеон,
который, вырвавшись из лап толпы своих поклонников, проговорил:
«Они во мне видят отражение самих себя, в желании преуспеть».

Мягкое действие прошлого, цветущее и беззаботное, разрастающееся,
всегда ускользающее наслаждение – оно порабощает всё современное,
что в экстазе настоящего забавляется прошлым, которое никчемно,
так как исключило из себя недостаточность. Людям нравится то,
чего у них нет, и не нравится то, что у них есть. Современный
человек, настоящая сущность которого историческое прошлое, в силу
его присутствия в фактической данности не нуждается в нём, а нуждается
лишь в том хорошем, которое вечно ускользает. Он не в состоянии
увидеть недостаток внутри себя, поэтому он делает пустым и безжизненным
внешнее себе, где относительно пустоты недостающее выглядит грандиозно
и внушительно, чтобы не сказать – помпезно.

Песочные часы времени перевернулись. Если раньше люди искали пустые
пространства, то теперь, в виду отсутствия их, они творят пустоту
вокруг себя, ничтожат все то, что когда-то произрастало и оживало
на этой земле. Таким образом они прокляли самих себя. Естественный
рай пустоты, бывший прежде, должен быть достигнут, и его достигают,
но уже искусственно, цивилизаторски, творя по ходу дела ад. Quod
omnia mala exempla bonis orta sunt _ ¹.
Ищущие потерянного естественного рая, нынче, обитают лишь в буддизме,
подобии нарциссизма. Цивилизованного буддийского Нарцисса впечатляюще
изобразил в своем рисунке «Телевизионный Будда» Нам Джун Пак.
Пустая комната, напротив телевизора сидит «Будда», на стене за
телевизором виднеется видеокамера, направленная на него. Так он
и сидит в одиночестве, созерцая самого себя в телевизоре, находя
в этом постоянстве рай, который, к примеру, находили, забравшись
на чердаки Эмиль Чоран и Бенедикт Спиноза. Однако, и самые дорогие
номера шикарных гостиниц располагаются в пентхаусах.

Последствия однотипных влечений существования нагружаются на всякого,
кто хоть однажды признался себе в том, что уникальность его лишь
извращенная выдумка его же собственного интеллекта, заноза в мозгу,
которую выдернуть без боли, или ещё хуже, без помешательства,
совершенно невозможно. Всякий тянет груз прошлого как кандалы
на ногах. Если бы дочь Нефелы не сорвалась со спины златорунного
барана в море и не утонула бы в том месте, которое ныне называется,
Дарданеллы, она бы вместе с Карной никогда бы не напоминала человеку
своим плачем о том историческом основании, на котором стоит цивилизация;
и не было бы вовсе этого всепоглощающего веселья людей, пытающихся
в радости своей забыться или хотя бы попытаться не обращать внимания
на усыпанную костьми и политую кровью землю. Человечество так
и не придумало лучшего материала для своего фундамента, чем человеческие
жизни. Не абстрактные сваи из идей держат мир, а конкретные человеческие
жизни, бессмысленно сгинувшие в историческом прошлом с одной единственною
целью – по возможности укрепить основание, на котором стоит человечество.

Смерть с необходимостью вкладывает умершую жизнь как кирпич в
кладку человеческого дома, рождение же своими ногами входит в
этот дом, входит широкими вратами в этот мир, для того чтоб с
необходимостью умереть. Истинный опыт это – опыт, пребывающий
исключительно в умершем прошлом, которое постоянно пытается внедриться
в настоящее, пытается скинуть одежды с современности, оголить
её и превратить в прах. История не может не быть завистливой по
отношению к настоящему: все мёртвое ненавидит живое. Однако люди
справляются и с этой напастью: им более предпочтителен тот опыт,
который может быть в будущем, но это будущее обязательно должно
быть очерчено границами прошлого, здесь конечная точка будущего
всегда установлена. Предрождественская неделя ожидается с большим
воодушевлением, чем само рождество; приготовления к празднованию
дня рождения лучше, чем сам день рождения. Но добрые чаяния, обращенные
в прекрасное будущее, обязательно порождают зло настоящего. Этот
опыт мы выносим из античной истории. Людей терзает необъятность
вечности, – говорит древний историк, – и потому мы задаемся вопросом,
услышат ли потомки о наших деяниях, будут ли помнить наши имена,
когда мы уйдем, захотят ли знать, какими мы были, как храбро мы
сражались, как отчаянно мы любили. И вот это давало им право сжигать
Трою, мужчин убивать, а детей сбрасывать с высоких стен ворот
Малой Азии.

А столетняя прошлая история научила, наконец-то, людей бредить
наяву. Массы, собранные для бреда и фантазий, развили целую логику
бредней. Всё, что их касается, всё, чего они хотят достичь, все
их идеалы, которым, даже если они сбудутся, суждено провалиться
в небытие, всё это очень сильно похоже на рациональное умопомешательство.
Историкам будущего предстоит много поломать головы, чтоб понять
существование нынешнего «исторического» поколения. «Куда шли эти
люди и почему они как Геракл добывали молодильные яблоки не для
самих себя?» – вот вопросы, которые будут их мучить. Хотя они,
скорее всего, по примеру Тита Ливия вынесут одно и то же умозаключение:
Ex ferocibus universis singuli metu suo, obedientes fuere _ ². Прародители нынешних людей были весьма предусмотрительны:
они оставили всё самое скверное и интересное «на потом», «для
детей», «для будущих поколений». Последним, независимо оттого,
нужна ли им эта закваска или нет, ничего другого не осталось,
как водрузить её на плечи и потянуть вперед, погружаясь по самые
колени в вязкую органическую субстанцию наследия. Полнолуние теперь
более предпочтительно, чем солнце в зените. Мало кому по сердцу
утренняя заря, предрассветный сон – сон самый крепкий. Все самое
ценное мы просыпаем, а всё самое бесполезное, давно канувшее в
истории, усиленно проживаем.

Но нам всё дозволено! Не бойтесь Достоевского: когда он размышлял
о «вседозволенности», он размышлял о том, что есть, это ему принадлежит
формула: «То, что позволено быку, не позволено Юпитеру». Ницшеанский
вопрос «зачем?», пусть катится к чёрту. Можно купить 365 икон,
сто гектаров земли, построить для каждой иконы свою церковь, выписать
из епархии 365 священников, приставить к каждой церкви по сотне
прихожан и положить начало новому православному народу: что уже
было прежде! Можно чуть позже разрушить все это. Можно вскрикнуть:
«Какое кощунство!» и оказаться в дураках, потому что это происходило
уже ранее. Можно сесть в тюрьму за пару рыбешек, незаконно выловленных
на удочку в запрещенном месте, а можно и получать ордена на грудь,
продав пол-Сибири. Не можно – так оно и есть. О, великий Кант,
да святится имя твоё, твоим же собственным императивом, двигающимся
в русле теодицеи! Как бы современные энциклопедисты не переиначивали
этот самый императив, он всегда останется «практическим правилом,
благодаря которому сам по себе случайный поступок делается необходимым».
Так содеянное зло всегда мыслится качеством положительным. Все
поступки людей спонтанны и случайны, даже рождение их – брошенные
Парками кости. Поэтому-то возле каждой церкви вырастает курган,
на макушке которого воткнут в землю, рукояткою вверх, обоюдоострый
меч или на котором до сих пор ставят «каменную» бабу.

Если назвать имена людей, которые пытаются убить историю в настоящем,
имена личностей, захваченных историческим инстинктом отцеубийцы,
то следует произнести слово «историк». Неважно, под каким соусом
он это делает, – то ли, проповедуя свою любовь к этой всемогущей
даме, то ли, высказывая свою ненависть к ней, то ли из корыстных
политических побуждений проецируя настоящее на прошлое, – всё
одно в результате возникнет множество непроходимых завалов наподобие
тех, которые впоследствии становятся плотинами. Наличие противоположных
течений и возникновение напряженности, сопромата, здесь не в пользу
настоящего.

Один товарищ сильно возлюбил историю, любил он её так сильно и
долго, что пришел к тому, что высказал свое самое наболевшее и
сокровенное: «Мне стыдно, сказал он мне, за свою историю!». Я
пожал ему руку, а он с недоумением смотрел на меня. Усохшая старуха
любого модерна хочет быть строгим педагогом с большой буквы, новатором
и изобретателем дурных методик. Их вскорости будет достаточно
для того, чтоб уничтожить мизерные островки исторического здоровья
нации. Однако самая главная педагогическая проблема не может быть
разрешена по существу. Учитель задаёт вопрос, ожидая ответа, не
принимая во внимание то, что ученик не может ответить не потому,
что не знает ответов, а потому, что не понимает вопросов. Мы отвечаем
на те вопросы, на которые знаем ответы, но невозможно отвечать
без того, чтоб перед нами не ставились вопросы. Историкам не хочется
слышать вопросов именно поэтому, и именно поэтому они разговаривают,
всегда вопрошая умершее уже прошлое. Они здесь похожи на молоденьких
девушек, которые ночью в тёмной комнате вызывают духов мертвых,
чтобы справиться у них об имени их будущего жениха.

Был бы я художником, то обязательно нарисовал бы портрет умершей
истории, истории, канувшей в лету. Не картину с разбросанными
повсюду черепами и костями, а портрет исторического небытия, портрет
этакой метафизической или духовной пустоты, который может вызвать
у зрителя тоскливый голод. Нам стоит согласиться с тем, что историческое
здание не стоит того, чтоб его возводили вообще. Нет призванных
и избранных для этого людей. Лучшее для истории – её желание оставаться
в покое. Люди не тревожат захоронения, но, почему-то, постоянно
тревожат историю. Плоский выбор их никогда не оставляет их же
самих в покое. Они даже представить себе не могут того, что сама
история сыграет с ними злую шутку – она их вычеркнет из себя,
она их забудет, потому что они и так ей надоели донельзя. Великий
историк – «отец истории», после него – симулякры.

Всякая истинная история начинается с истории небытия, истории
ничто и пустоты. Оглохшая дальнозоркость и ослепшая слышимость
лишь одностороннее движение к тому, чего много. Но не бывает ничего
истинного, которого много, есть истина, которой всегда мало. Малое
находят посредствам малого, простое отыскивается простым, ибо
мудрость никогда не происходит от глупости, а истина не поддается
уразумению толпою. Пользование одним и тем же орудием, орудием
историческим, которым пытаются увязать прошлые события с настоящими
уже устарело, как бивни мамонта. Пользоваться им и пытаться поджечь
фитиль газовой печки, высекая искры из камней, суть одно и тоже,
одно и тоже слабохарактерное влечение к тому, отчего человек освободиться
не в состоянии, он зависим от прошлого, следовательно, и рабство
ему милее, чем свобода.

Увы, всякое прошлое должно быть пустынным и безжизненным, оно
должно походить на планетарную пыль, из которой, например, Платон
изваял своего демиурга. Только в таком виде история может принять
вид некоего божества, только в таком виде она способна не насиловать
человека своими дарами и это, в обратном отражении, самый лучший
её дар. Одного актера спросили, совершал ли он какие-нибудь геройские
поступки для женщины, на что он ответил, совершил один – я не
женился на ней. Точно также и нам нет смысла женить самих себя
на уже несуществующей госпоже. Сотворение новой истории всегда
начиналось, и будет начинаться с нового листа, с чистой воли,
с воли, в которой еще не уничтожился нравственный закон, основной
принцип свободной экзистенции.

13 ноябрь 2007 г.

––––––––––––––––––––––––––––––

Примечания

1. всякое зло имеет началом добро - лат.

2. Из непокорной массы каждый в частности оказался
послушным – лат.