Проза

Начало

Продолжение

Глава пятая

Прошло больше месяца. Андрей все время проводил дома за
перечитыванием моралистов, и сам что-то записывал в тетрадь. Гипс сняли,
он вскоре отказался от костылей, однако продолжал делать
массаж и ванны, чтобы разработать колено и стопу. На улицу он
выходил пока с дедовской тростью, дома же обходился уже без
нее.

Как-то к нему зашла Даша с лукошком малины. Андрей даже растерялся,
увидев ее в дверях.

– Это вам папа прислал, – сказала она, протягивая пластмассовую корзинку.

– Зайди, – спохватился он, показывая жестом, что ему нужно переложить ягоды.

– Потом отдадите, – махнула она рукой и побежала вниз, только
застучали каблуки по деревянным ступенькам. Андрей замер с
лукошком, словно обоженный изнутри каким-то ласковым пламенем. Ее
улыбка, внимательный взгляд исподлобья и выпачканный в малине
рот все еще стояли перед его внутренним взором.

Поэтому, когда через несколько дней в его квартире снова раздался
звонок (не так уж часто он подавал свой трескучий голос), он
был уверен, что это вернулась Даша за корзинкой. По дороге в
прихожую заглянул в трюмо, подтянул хвост. Распахнул дверь и
– увидел перед собой Борисыча.

– Не ждал? – спросил тот, довольный, произведенным эффектом.

Дигамбар из Ершовки был в наглаженных летних брюках и рубашке в тон,
аккуратно подстрижен, выбрит, надушен, из нагрудного
кармашка выглядывали солнцезащитные очки. В нем чувствовалась
какая-то подтянутость, деловитость, таким Андрей его еще не
видел. Он пригласил его в комнату, они прошли, сели на диван.
Борисыч заметил кресло и пересел в кресло.

– Ну, и как нога? – спросил он немного свысока.

– Да ничего – хорошего. Куда ты исчез?

– Да… Дела были. Я же потом вернулся, чтобы мне гипс поставили.
Наплел, что теща померла. – Оказывается, гипс ему сняли раньше,
чем Андрею, как, впрочем, и вытяжение. Андрей сказал, что не
совсем еще владеет ногой.

– А у меня ничего… нормально, – Саня поднял и согнул несколько раз
ногу в голеностопе.

– Я к тебе по делу, – сказал он серьезно и достал зажигалку. Андрей
сказал, что не курит. Саня с пониманием кивнул, спрятал
зажигалку в карман.

– Может, чаю? – предложил майор.

– Давай…

Когда Андрей вышел из кухни, Саня с тем же важным, немного
утомленным видом проговорил:

– Есть один бизнес… (Андрей показал на ногу.) Как раз для
хромоногих. Ты же хотел прокатиться по деревням, дом присмотреть.
Потом можно до твоего манихейца проскочить, все равно в ту
сторону поедем. Кстати, машина твоя нашлась?.. – Ну, совсем
другой человек, удивлялся про себя Андрей: чем-то очень
озабоченный, причем с сознанием этой озабоченности, поэтому немного
вальяжный и в то же время непроницаемый; говорит неторопливо,
с расстановкой.

– Нет. Я не искал.

– Ясно… Но платить я много не смогу, потому что на мне аренда
грузовика, – он загнул один палец – бензин, оптовые закупки. (Ну,
прямо акула капитализма да и только, не верил своим глазам
Андрей, откуда что взялось!) Десять процентов от прибыли тебя
устроит?

– Устроит, – сказал, пряча улыбку, Андрей. – Что делать-то надо?

– А я разве не сказал? – удивился Борисыч своей буржуазной
рассеянности. И также неторопливо принялся рассказывать, какую работу
собирается предложить Андрею.

Дня через три после недельного загула с Геннадием, во время которого
Борисыч наделал долгов, сломал гипс, подцепил гонорею и
заразил жену (но настаивал, что это она его заразила, – жена
выгнала Борисыча из дома, правда, потом сама за ним пришла к
соседу, и лечились они вместе), Саня глубоко задумался. И
было над чем.

Во-первых, вернуться назад к Валере после всего случившегося было
уже невозможно. Во-вторых, работы у него никакой не было, да и
намерения искать тоже. В-третьих, машина тестя, на которой
он мог что-нибудь заработать, требовала серьезного ремонта
(на этот ремонт он и занимал под будущие барыши, теперь же,
все пропив, он остался без средств к существованию). Все
требовали денег: и кредиторы, и жена, и теща с тестем, и даже
родная мать. Причем близкие родственники – с такой злобой, как
будто не было у них врага хуже Борисыча, а кроме
презренного металла, никаких других ценностей в жизни. Обиднее же
всего было открытие, что им наплевать на самого Саню: на его
чувства, на то, чем он живет, какие у него бывают мысли – даже
на его сломанную ногу. (Хотя перед отъездом Борисыча к
джайнам, жена слушала философские рассуждения с сочувствием и,
как показалось ему, искренним.) Словом, жизнь опять дала
трещину: с одной стороны, безденежье действительно не давало
продыху, с другой, душили родственники и кредиторы. Двое даже
«включили счетчик», но Сане удалось перезанять и рассчитаться
с ними, остальные пока ждали.

А ведь бывал он удачлив в деньгах. И даже подумывал о винограднике
на Черном море. Мечтал Борисыч сидеть в кресле-качалке,
наблюдать, как солнце тонет в лиловой пучине и потягивать
собственное огненное, как этот закат, вино из хрустального бокала.
Тогда же он купил набор фужеров и, замечтавшись, доставал их
из коробки, постукивал один о другой, слушая чистейший
звон, из не такого, как ему казалось, далекого будущего. Потом в
платяном шкафу находил дамскую сумочку, набитую сиреневыми
купюрами и, закрывшись в комнате, пересчитывал и заворачивал
снова в бумагу – в их шуршании ему слышался шум прибоя. И
он уже представлял, как заведет овчарок, которые будут бегать
по проволоке и охранять виноградник, а для работы на
плантации посадит в яму пару бичей. (То есть он уже в деталях все
продумывал и рассчитывал.) К тому же можно несколько домиков
построить для отдыхающих – и «курить бамбук» до конца дней,
которым, по правде сказать, и конца-то не видно.

В то время он работал таксистом и приторговывал водкой. Однако в
стремлении приблизить мечту о винограднике он начинал терять
осторожность и уже во все бутылки наливал воду из-под крана.
Его главной задачей стало не наткнуться на старых клиентов.
Он постоянно менял районы и «работал» уже по всему городу,
внимательно вглядываясь в лица останавливавших его людей.
Неизвестно, кого он боялся больше: милиции или обманутых
покупателей. Иногда они приходили к нему во сне и гонялись за ним
по таксопарку с его заветной сумочкой в руках. Борисычу
хотелось и сумочку отнять (вдруг заглянут внутрь и найдут его
сбережения!), и что побьют, боялся. От такого сна он вздрагивал
и просыпался в холодном поту. Стал Саня в такси психологом,
во всяком случае, переодетых мусоров от клиентов отличал за
версту. Когда чувствовал неладное, говорил: «Да нет,
братка, водку не продаю. Надо куда – отвезу, а водки нету». Но и
одного такого случая могло оказаться достаточно, чтобы
нанести непоправимый урон его мечте. Раз он попался с колпачком на
зеленом фонаре, в другой – с чехлом на счетчике, потом еще
с чем-то – менты чувство меры потеряли, брали, как народные
судьи. Борисычу уже давно не давала покоя мысль, что он
пашет, как проклятый, а благосостояние растет у «этих
дармоедов». И вот после одного происшествия он окончательно решил, что
надо что-то менять в своем бизнесе.

Посадил он раз двух покупателей– и даже почувствовал неладное:
слишком вкрадчиво они себя вели, и морды какие-то выжидательные
были, вытянутые в его сторону, и в то же время надутые, как у
всех вершителей судеб. Первый сел рядом, а второй назад –
обычно за водкой садился кто-нибудь один. Но на него будто
затмение нашло: уже и рот открыл, чтобы отказать, да рука сама
предательски потянулась под сиденье, где он держал
несколько бутылок. И не успел он взять деньги, как в глазах красно
стало от их удостоверений. Сразу еще несколько человек
откуда-то выскочило, наверно, из-под земли. Всю машину
перевернули, нашли еще бутылок пять, его обыскали: деньги, документы,
ключи – все забрали. А Борисычу после первого испуга, вдруг
стало так спокойно, как давно уже не было: и он смотрел на
всю эту кутерьму с каким-то даже созерцательным
превосходством.

Привезли его в свое отделение. Посадили за стол (а бутылки его тут
же на подоконнике все стояли) и давай его разводить: вот
смотри, тебе по закону о борьбе с пьянством полагается
столько-то, а если будешь доносить, кто из таксистов водку,
проституток, наркоту возит, дело не заведем и т.д. и т.п. И вдруг его
озарило – словно молнией разорвало сгущавшиеся над ним
тучи.

– Так, а я… не продавал водку, – заявил он несколько
скоропалительно. У оперов от такой наглости, сразу поднялось настроение.

Один был маленький с большой головой, второй – среднего роста, и
голова у него была с виду нормальная, а третий – большой, но
голова совсем маленькая. Маленький, с большой головой вскочил,
как обезьяна, и бутылкой Борисычу чуть не в самое лицо
ткнул:

– А это что, вода что ли?

– Да, – сказал спокойно Саня, – вода.

Они все втроем переглянулись.

– Даже если тут вода, все равно мы спрашивали у тебя водку и
покупали водку – у нас весь разговор на диктофон записан, – сказал
большой, но с маленькой головой.

– А я ослышался, – сказал Саня, – вода – водка похоже звучит. Сам я
про водку ничего не говорил.

Они кинулись мотать пленку и сгрудились вокруг диктофона. Прослушали
весь разговор вплоть до крика «Сидеть! Милиция, блядь!», но
заветного слова из уст Борисыча так и не дождались.

– Ну, что? – спросил большой, но с маленькой головой, он был у них
за старшего. – Будем вскрывать и пробовать все бутылки?

– Они же опечатаны – это вещдок! – возразил среднего роста с
пропорциональной головой.

– А если там на самом деле вода – какой это в жопу вещдок! Так, надо
посовещаться, уведите его, – сказал большой.

Средний проводил Борисыча в клетку.

Когда Саню снова привели в кабинет, все бутылки были уже открыты и
стояли где попало: на столе, на подоконнике, на полу. Трое
ментов не спускали с Борисыча глаз.

– Ну, ты отморозок! – сказал большой, но с маленькой головой. – Ты
что водку вообще с собой не возил?

– А на что она мне? – я же ее не продавал, – отвечал резонно Борисыч.

– Хочешь сказать: ты воду продавал?

– Конечно, а что тут такого.

– А почему в водочных бутылках? – они устроили ему перекрестный допрос.

– Других не было.

– И закатанных заводской пробкой, да?

– Я шприцем закачивал.

– Зачем?

– Чтобы вода не выдыхалась.

– А почему по такой цене? Пойдешь за мошенничество.

– Так это вода целебная, из источника.

– А мы ее на экспертизу отправим.

В какой-то момент Борисыч почувствовал себя чуть ли не победителем,
в душе поднималось пока осторожное, не верящее самому себе,
ликование. Вдруг маленький, с большой головой, взвился,
словно ужаленный:

– Нет, ты что, сученок, думаешь: так и уйдешь отсюда! Ну-ка
подписывай, блядь, а то кровью ссаться будешь! – И он ударил
резиновой палкой Борисыча по плечу – того словно током дернуло,
рука сразу отнялась. Дальше милиционер колотил по чему попало.
Борисыч уже лежал на полу, пытаясь закрыть голову, но
подписывать протокол все еще не соглашался. Вдруг удары сыпаться
перестали. Он выглянул из-под локтя: истязатель стоял с
обломком дубинки и рассматривал его.

– Во, бляхан, сломалась, – произнес он, тяжело дыша, и показал обе
половинки большому оперу.

– Ну ты, Леня, зверь, – сказал тот, кусая шариковую ручку.

– Я-то тут при чем – делают так! Чтобы пэ-эр сломалась, такого еще
не было в моей практике. С мороза, наверно…

– Надо посовещаться, – сказал снова большой.

Средний опер, со средней головой, опять отвел Борисыча в клетку. На
этот раз ему пришлось ждать довольно долго. Забрали и увели
куда-то избитую синявку в драном красном пальто, с
наливными, бронзовыми щеками и дряблой сливой под глазом. С ним за
решеткой остались еще трое. Один спал пьяный, двое других
перешептывались с подавленным видом: наверно, попали сюда
впервые. Это были молодые ребята, с виду студенты. Но Борисычу
было не до разговоров: он лихорадочно соображал, что еще
готовят «мусора». Воняло мочой и застарелым перегаром, очевидно,
от спящего.

Вдруг синявка вернулась в сопровождении трех оперов.

– Посмотри внимательно, а потом скажи, который тебя изнасиловал, –
велел бомжихе высокий следователь.

Та обвела присутствующих щелочками глаз и указала на Саню:

– Вон энтот.

– Так, вы будете понятыми, – сказал долговязый задержанным студентам
и обратился к среднеголовому: – Пиши протокол опознания.

– Э, вы что творите! – вскочил, было, Борисыч, но его тычком усадили
на место.

– Наручники на него, и в кабинет, – сказал главный дежурному
капитану. Борисыча тут же заковали в наручники и привели в знакомую
уже комнату. Сейчас он оказался с глазу на глаз с высоким
опером.

– Вот ее заявление… – начал тот многообещающе. – Здесь все указано:
номер твоей машины, куда ты ее отвез, как насиловал в
извращенной форме. Сейчас ее повезут на медэкспертизу – а она
имела сегодня половую связь…

– Сколько? – сразу спросил Борисыч.

– Ну-у… ты, сам понимаешь: это тебе не водкой торговать. Особо
опасное… С нанесением телесных… Я думаю: лет восемь строгого, как
минимум. – А сам на бумажке написал цифру и показал Сане. У
него при виде этой цифры внутри что-то оборвалось, и первым
желанием было крикнуть: нет, заводи дело, а я себе адвоката
найму за эти деньги. Однако где-то забилась здравая мысль,
что адвокату и судьям придется отдать еще больше.

– Согласен, – проговорил Борисыч.

Тут же его посадили в милицейский «уазик» и в сопровождении
маленького и среднего повезли домой. Только перед дверью в квартиру
сняли наручники, и когда он вынес требуемую сумму, ему в том
же «уазике» вернули ключи от «волги» и все документы. Так
его сумочка похудела на треть, а мечта о винограднике
отодвинулась в неопределенное будущее. Надо было начинать почти с
нуля.

А видел Саня, что многие таксисты возят с собой для страховки
кого-нибудь из знакомых. Если бы с ним был напарник, то ничего
подобного не случилось, думал Борисыч. Незадолго перед тем с
ним в одной смене работал похожий на слона, краснолицый,
рыхлый парень. Рыхлым, однако, он был только внешне, глазки же у
него были совсем не рыхлые, а твердые, иногда даже колючие,
и речи он вел такие же жесткие – они нравились Борисычу.
Дышал Толик через рот, так как нос у него был всегда забит,
почему нижняя, острая губа была постоянно отклячена. И хотя его
уволили из таксопарка за какие-то темные делишки, но все
равно он иногда появлялся на мойке, выпить со старыми
приятелями. Он и сам не скрывал, что сейчас ничем не занимается,
кроме этих своих темных дел – и вот Борисыч остановил свой
выбор на нем. Однако получилось так, что это Толик сделал ему
предложение – или все-таки он предложил?.. Саня уже не помнил:
за выпивкой они как-то так сошлись, что одному нужна
«отвязанная» машина, а другому – надежный напарник.

С тех пор Саня почти забросил возить пассажиров, да и водкой
торговал от случая к случаю. Приезжал теперь на работу к шести
утра, брал машину и возвращался домой спать дальше. Появились
дела поинтереснее. Выезжал он только после обеда, в конце
смены сдавал в кассу необходимую сумму, а в остальное время
машина была в их полном распоряжении. Пассажиров они брали
только пьяных и с деньгами. Опаивали их водкой с димедролом,
обирали и выкидывали где-нибудь в темном месте. Но главной
статьей дохода стала продажа травы – несколько раз сами летали за
ней в Киргизию. (Тогда-то Саня пристрастился к зелью: ну,
что, пыхнем, говаривал обычно Толя, сворачивая косячок, – и
они «пыхали».) Торговали также живым товаром: доставляли
клиентам знакомых и незнакомых проституток. А после удачной
охоты отрывались с ними на «хате», которую снимали для «дела».
«Да, хреновые мы рабовладельцы», – досадовал Толик на
нецелевые расходы. «Ладно, Толя, бабок еще наколотим– расслабляться
тоже надо», – успокаивал его Саня.

Почти все, что они добывали, поглощали расходы, и сумочка перестала
пополняться. Тогда Толик предложил купить свою машину, на
двоих, чтобы не отстегивать в таксопарк, и чтобы «тачилова под
жопой была каждый день», а не через сутки. Так они и
сделали, сумочка похудела еще на треть, но в предвкушении «навара»
это нисколько не огорчило Борисыча. Записали «девятку» на
Толика. Доверие, которое Саня испытывал к нему, не знало
границ. Вообще, это было в характере Борисыча: не верить никому,
включая собственную жену и детей, и вдруг поверить
какой-нибудь шельмовской роже.

Но нет покоя человеку, ибо создан он беспокойным. В то время пошли
как раз первые свободы – не на все еще, но уже на многое. И
вдруг Толик предложил выйти из тени. Борисыч засомневался,
однако авторитет друга сыграл решающую роль.

Купили они две цистерны плохого вина. Толик нашел товар и все
организовал – Борисыч вытряхнул последние деньги из сумочки, а
также из жены, родителей, занял, где это было возможно. (Причем
Толик как-то так подвел, что сам ничего вложить не может,
потому что купил недавно квартиру. «Должен же я где-то жить с
семьей, – резонно заявил он, – отдам с прибыли». И Саня с
готовностью проглотил обещание.) Взяли в аренду бочки из-под
кваса, посадили продавцов – и понеслась. В середине октября
в городе выросли очереди к квасным бочкам. Около них сидели
тетки в валенках и белых халатах поверх зипунов, рубиновая
струя не иссякала – народ только успевал подставлять бидоны и
целлофановые пакеты. Можно было опрокинуть стаканчик и, не
отходя от бочек, вокруг которых стоял крепленый аромат, а
под ними красноватые лужи. И Борисычу в этих ручейках,
превращающихся в шелестящий поток, слышались уже совсем другие
ароматы: настоящей «изабеллы» – про нее рассказывали те, кто
побывал на море. И все шло, как нельзя лучше: сумочка снова
начала пополняться, и где-то совсем уже рядом забрезжили
качалка, море, виноградники – как вдруг случилось то, чего они
никак не могли предвидеть. В октябре ударил ранний мороз – и
все вино в цистернах замерзло. Компаньоны попробовали
растопить его, однако «шмурдяк» утратил все винные качества, которых
и так у него было немного. И это еще полбеды: пропало
главное – «градус». Они влили в себя с угасающей пропорционально
выпитому надеждой по литру бурды, но кроме рези в животе так
ничего и не почувствовали. Полученных от продажи вина денег
не хватило даже на уплату долгов. Борисыч предложил Толе
продать машину, и неожиданно получил резонный ответ:

– Зачем это я буду продавать свою машину?

Тут произошла какая-то сцена с выяснением отношений, которую Саня
из-за свалившегося на него разочарования помнил плохо, только
Толя в конце сказал: твои долги, ты и плати.

Он еще пытался наказать «гниду» через братков, но то ли братки, к
которым он обратился, оказались не тем, за кого себя выдавали,
то ли у Толика «крыша» была круче, однако все это как-то
заглохло. Пришлось ему продать свою однокомнатную квартиру,
чтобы заплатить долги, и переехать к теще. От этих потрясений,
как считал Борисыч, у него и вылезла шишка на шее, да и сам
он заметно сдал: поседел, пожелтел, стал рассеяннее.

Неизвестно, что больше подкосило Борисыча то ли разочарование в
дружбе, то ли разбитые надежды, но сделался он как-то тише,
задумчивее, полюбил отвлеченные темы за бутылочкой. Начал даже
книжки читать. Однако привычки, приобретенные в такси, никуда
не исчезли: Борисыч и травку иногда покупал, когда деньги
водились. Начал гнать самогон, экспериментировал с разными
составами. Пробовал выгнать его из пива, но, кажется, у него
ничего не получилось. Хрустальные бокалы из мечты заменили
разбившиеся рюмки, «попроще», – и тоже уже все побились,
остался один, последний, из которого теперь Саня потягивал
дешевое пиво. Зарабатывал он тем, что брал у тестя машину и
«таксовал» вечерами, но денег хватало только на то, чтобы сводить
концы с концами. Был у него друг детства, который, напротив,
считал, что неудачи пошли Борисычу на пользу, он-то и
познакомил его с «эзотерической» литературой. Как-то они выпивали
у того на кухне, и друг рассказал ему про Валеру: вот, мол,
живет в простой сибирской деревне настоящий гуру. Этим
тогда все, правда, и ограничилось.

Но вот прошло какое-то время, и Борисыч вспомнил предложение друга
детства съездить к гуру. Стояло начало лета, он чувствовал
себя измотанным семьей и неудачами, поэтому взял у тестя
машину, на автовокзале посадил двух пассажиров, чтобы «окупить
бензин», – и через четыре с половиной часа вдохнул всей грудью
таежный воздух. Борисыч вдруг увидел, что не все еще
радости изведал в жизни, и что те, кого презирал раньше, совсем не
так обделены ими, как он думал. (Нет, случались и прежде,
пьянки на природе, но не в таких девственных местах – и не
такие веселые, – веселых давно не было.) Не все покупается и
продается за деньги, вот эту полноту жизни за них как раз и
не купишь, а наоборот растеряешь, соглашался он с тем, что
вычитал у эзотериков.

Валера тоже заинтересовался «новообращенным», и так они хорошо
поговорили, что Борисыч со свойственной ему прямотой тут же
закинул удочку: нельзя ли у него пожить лето, подучиться
эзотерике. А так как гуру жаловался на нехватку рук (в прошлом году
у него был ученик, да запил и пропал), то Борисыч предложил
заодно и помочь по хозяйству. Сошлись на том, что он будет
жить в вагончике на пасеке, стол вегетарианский, а осенью еще
получит две фляги меда и овощи с огорода. Саня прикинул: не
так плохо – к тому же можно детей привезти на лето. Так он
поселился у Валеры. Правда, первый год, по словам гуру,
оказался не медосборным, поэтому Борисыч получил расчет одними
тыквачками. Полностью рассчитаться Валера обещал в следующем
году.

Живя в деревне, Саня обратил внимание на то, сколько пустых бутылок
скапливается у крестьян. Даже гуру, который разливал в них
самогон и медовуху, страдал от их избытка: и выбросить было
жалко и сдать некуда. В городе как раз открылись после
большого перерыва первые пункты приема «стеклотары». Он слышал,
что умные люди ездят по деревням, собирают бутылки, а потом
сдают и на разнице цен делают неплохой «подъем». Как только
сняли гипс, Борисыч сразу стал думать, где взять грузовик.
Вспомнил, как еще весной на автобусной остановке, где они оба
дожидались клиентов, разговорился со знакомым таксистом, и
тот пожаловался, что у него простаивает «полста третий с
будкой»: вот бы кому-нибудь сдать в аренду. Таксист оставил
телефон. Борисыч, не откладывая в долгий ящик, позвонил ему. Они
встретились, и после некоторых раздумий владелец грузовика
согласился дать доверенность под будущий прибыток. Деньги на
дорожные расходы и покупку бутылок Борисыч занял у тех, кому
вернул долг.

Теперь нужно было выбрать напарника: ехать одному скучно, да и
опасно. Первой его мыслью было взять Гену, но тут он сам понимал,
что поездка превратится в новый загул. И вдруг его посетила
счастливая мысль: Андрей!.. Прохвосты лишь говорят, что
честных людей не бывает, на самом деле, они на их честность
только и рассчитывают. Борисыч из всех, с кем сталкивала его
жизнь, старался извлечь какую-нибудь пользу, и никакие
финансовые неудачи, философские трактаты не могли вытравить эту
привычку: просто не так она теперь лезла в глаза. Он рассуждал
следующим образом: предложу ему двадцать… нет – десять… нет
– пять процентов, пяти процентов за глаза хватит. Он и
спорить не станет: сразу видно парень не от мира сего. А, если
правда все, что про него Валера рассказывал, то с ним и охраны
никакой не надо. Бутылки будет кому грузить и, вообще, с
ним не соскучишься – хотя, конечно, с тараканами… Зато проще
развести на деньги.

И вот, Борисыч развалился с чашкой чая в кресле Андрея.

– Хочу, – сказал он с расстановкой, – пушниной заняться.

– Дело прибыльное, – сказал Андрей. – Только как это согласуется с
ахимсой и твоими убеждениями не причинять вреда живому?

– Да нет, ты не понял: «пушнина» – это пустые бутылки. Поедем
собирать их по деревням, а потом сдадим в городе. – И он посвятил
Андрея во все подробности своего плана.

– Ну что ж, – сказал тот, выслушав Саню, – ничего противоречащего
делу «чистого разума» тут нет, так как бутылки уже пустые.
Конечно, не фонтан для идущих сражаться с Сатаной – собирать
бутылки, но, в общем-то, все по правилам этого мира.

Борисыч покрутил мысленно пальцем у виска, впрочем, он научился,
живя у Валеры, спокойно относиться к странностям эзотериков.

– Только расчет в конце поездки, когда пушнину сдадим, – поспешил он
оговорить последнее условие.

Андрей согласился и с этим.

Отъезд назначили на послезавтра в шесть утра, чтобы доехать до
первой деревни пораньше.

– А к Валере будем заезжать? – спросил Андрей, провожая гостя.

– Нет, – помрачнел Борисыч, – может, как-нибудь в другой раз.

Борисыч заехал за Андреем в половине восьмого, когда тот уже решил,
что все отменяется. Не вдаваясь в излишние объяснения,
буркнул, что барахлит зажигание. Вид он имел заспанный и все
такой же занятой. Андрей ничего не сказал, отдал ему сумку. Саня
закинул ее в будку потрепанного «полста третьего», который,
по всему видно, прошел уже и огонь, и воду – остались
только медные трубы. Над кабиной белым по зеленому была сделана
надпись: «ЛЮДИ».

Когда сели и захлопнули дверцы, Борисыч достал из бардачка какой-то
сверток и протянул Андрею.

– Что это? – спросил тот.

– Волына.

Андрей развернул тряпку, в ней оказался пистолет «комбат».

– Газовый? Зачем? – Он извлек обойму и вставил назад.

– Мало ли зачем, – сказал Борисыч и с пол-оборота запустил
двигатель. – Всякое бывает…

– Пусть у тебя и будет, – сказал Андрей, возвращая сверток.

– Я дигамбар – мне нельзя, – ответил тот и воткнул первую скорость.

– А у меня судимость.

– Ну, кинь под сиденье.

Пока ехали по городу, Саня его инструктировал:

– Значит так. Берем только «чебурашку», «водочную», «четушку» и
«ноль тридцать три» – остальные не принимаются. Ты будешь
складывать пузыри в мешки, а я считать и расплачиваться. Но ты
тоже считай: потом результаты сверим.

На подъезде к посту гаи он сбавил скорость и сказал весело:

– Фигушки держи.

– Что? – не понял Андрей.

– Фигушки надо держать, чтобы гаишник не остановил.

Скучающий на середине дороги милиционер с автоматом указал на них.

– Ну, ё-моё! – пробормотал Борисыч и повернул к обочине.

Он достал все имевшиеся у него документы, выскочил из кабины. Долго
что-то втолковывал гаишнику, который читал его бумаги. Потом
пошли назад, открыли будку, было слышно, как страж порядка
пинает ящики в кузове. Затем он вернул документы и
отправился скучать на прежнее место.

– Что, испужался? – весело взглянул Саня, запрыгивая в кабину; тут
же запустил двигатель и сразу тронулся. – Ты фигушки держал?

– Нет, – сказал Андрей.

– Потому и остановили.

– Какие к черту фигушки – что за бред! – вдруг ни с того ни с сего
взвился Андрей. Борисыч от неожиданности не сразу нашелся что
ответить.

– Не знаю, примета такая, – посмотрел он с улыбкой, но внимательно.

– Зачем повторять глупости за темными людьми, – продолжал горячиться
Андрей. – Сам подумай: какая связь может быть между
фигушкой и гаишником?

– Прямая. Ты что, сегодня не с той ноги встал? – спросил Саня.

– С той – но в половине пятого, – сказал Андрей. Борисыч усмехнулся
в нос, качнул головой.

– Ты где служил? – спросил Андрей.

– В автобате.

– Все ясно.

Минут десять они ехали молча.

– Я и сам в эти приметы не очень-то верю, – попытался оправдаться Саня.

– А зачем тогда говоришь?

– Просто… Привычка такая – говорить.

– Не привычка это, а ловухи Дьявола. – Когда Андрей сердился, он
говорил странно. – Разум достиг уже таких высот и глубин в лице
великих философов, что давно бы уже вырвался из лап Сатаны.
Но Его слуги расставили кругом ловухи, чтобы свернуть
человечество с пути познания истины.

– Да это просто дурацкая примета, в которую никто не верит, – какие
в жопу ловухи! – Саню задел его поучительный тон. – Я в них
сам не верю – хотя некоторые сбываются… – сказал он не без
задней мысли подлить масла в огонь, но тут же примирительно
добавил: – Ладно, проехали. Лишь бы дальше без приключений
все нормально было… – Вдруг грузовик затрясло и потянуло в
кювет. Борисыч справился с управлением и, снизив скорость,
съехал на обочину.

– Колесо пробило, – сказал он озадаченно. Секунду они смотрели друг
на друга, а потом разом выскочили из кабины.

Они стояли перед спущенным колесом и созерцали расплющенную,
потрескавшуюся покрышку.

– Ну вот, сглазили. Я же говорил: некоторые сбываются, – сказал
Саня, почесывая в затылке. – Десять лет езжу – ни разу не
пробивал, а тут на ровном месте…

– Это Он палки в колеса вставляет, – указал вверх Андрей. Он был в
каком-то радостном раздражении.

– Да ну тебя с твоими шуточками! – отмахнулся Саня.

Они уже порядком отъехали от поста гаи. Прямое, как стрела, шоссе
было пустым в оба конца. Это была та самая дорога, по которой
два месяца назад Андрей покидал город. По сторонам
колосились поля, из них, как острова, вставали березовые околки. Утро
выдалось пасмурным, сплошной свинцовый купол опустился на
землю. Было как-то тягостно тихо – такое чувство, словно в
уши вложили вату и придавили подушкой сердце. Слабый ветерок
беззвучно раскачивал косы берез, да шевелился в пожелтевших
овсах. Саня оглянулся, и ему стало не по себе.

– Я не шучу, – сказал с улыбкой Андрей. – Иногда, наверно, Он может
действовать напрямую, без посредников. Нарушать
причинно-следственную связь. Это потому что мы у него на особом счету.

– Сейчас наговоришь. – Борисыч мотнул головой и пошел в будку за
домкратом. Андрей помог ему спустить на землю запаску и
подкатил ее к пробитому колесу. Саня начал качать, и машина,
скрипнув, едва заметно стала приподниматься. Андрей же продолжал
не то в шутку, не то в всерьез:

– Возможно, Он чувствует какое-то враждебное напряжение и нарушает
законы природы ради их сохранения. Все так: Он даже не
попробовал использовать своих слуг, сразу стал действовать
напрямую, чтобы остановить нас.

Борисыч работал рычагом и покачивал головой, сомневаясь уже: не
лучше ли было взять Гену.

– А вот и Он собственной персоной… – проговорил как-то буднично Андрей.

Борисыч быстро поднял голову. Там, в самой перспективе, где шоссе
упиралось в зеленую стену леса, появилась широкая, приземистая
машина. Сначала это была только расплющенная точка с
сияющим, словно звезда, бликом на лобовом стекле. Но она быстро
росла, и вот уже превратилась в четырехфарный «мерседес»,
темно-зеленого цвета, словно распластанный по дороге. При
подъезде к ним «мерс» сбавил скорость, заднее черное стекло начало
опускаться, и из-за него выглянуло бледное лицо, с седыми
зачесанными назад волосами, с белесыми бровями и ресницами.
Но самое нехорошее, что было в этом лице, – красные глаза,
которые пассажир «мерседеса», не спускал с застывших друзей.
(Не белки глаз, а сама радужка была розовой!) Заметив, что и
они не сводят с него взгляда, он вдруг ощерил зубы, состроил
зверскую рожу – и стекло поползло вверх. Рядом с ним у
другой двери сидел еще кто-то. «Мерседес» мягко загудел и очень
быстро стал уменьшаться в направлении города. Сборщики
бутылок, словно завороженные, провожали его глазами, пока он не
скрылся из виду.

– Хороший! – вырвалось у Борисыча. – Это что, Он и есть?

– Вполне возможно… – сказал Андрей, продолжая глядеть в сторону
города, где скрылась машина.

– А почему он весь белый? – спросил Борисыч.

– Небожитель! – выразительно поднял палец Андрей.

Борисыч только качнул головой, принимаясь откручивать колесо, и пробормотал:

– Жил спокойно у махатмана – кой черт меня дернул лезть на провода!

– Вот именно – черт! Все не так просто, как кажется, – проговорил
Андрей с улыбкой. – Неужели тебя не тянет сразиться с самим
господом богом?

– Совсем не тянет. Вот связался… – бурчал Борисыч. – Не верю я во
всю эту муру!

– Без паники, Александр, – все еще только начинается! Он сам нас
боится: видишь, сколько внимания, не успели мы отъехать от
города.

– Ты шутишь – или серьезно? – мельком, но очень внимательно взглянул
на майора Борисыч. – Подержи лучше колесо…

Они вместе сняли пробитое колесо и навесили запаску. Саня взял ящик
с инструментом и пошел к будке, но с полпути вернулся и
сказал громко, словно для кого-то еще, кто мог их слышать:

– Я еду собирать бутылки, и никакие ваши дела меня не касаются.
Ясно? Я просто еду собирать бутылки, а не сражаться неизвестно с
кем. Всё!

Андрей похлопал Борисыча по плечу:

– Ясно-ясно.

Некоторое время они ехали молча, потом Саня сказал:

– Какая-то деревня. Ну что проверим?

– Ты тут главный – сам решай.

Они приблизились к указателю.

– «Бестемьяновка», – прочел Борисыч. – Ну, поехали – посмотрим, что
там такое: дорожка вроде хорошая…

Глава шестая

«Хорошая дорожка» кончилась метров через сто. На изрытой тракторами
грунтовке их подбрасывало и качало из стороны в сторону.
Борисыч матерился под нос, а деревни все еще не было видно.
Сквозь рвущиеся тучи слепило солнце.

Вдруг он резко нажал на тормоз, они чуть не ткнулись лбами в стекло.

– Ты так машину разобьешь, – сказал Андрей.

– Нехорошее название, – сказал Саня.

– Ну, так нельзя, – воскликнул Андрей. – Ты что, такой мнительный.
Что ж теперь от каждого куста будем шарахаться?

– Может, назад поедем? – повернулся к нему Саня.

– Обычное название, – сказал Андрей и серьезно добавил: –
Бестемьяновка значит без темья, без темени, то есть без головы, бес
тут ни при чем. Я пошутил, Саша, не сходи с ума.

– Ничего себе шуточки! – закричал Борисыч. – Я за десять лет ни разу
колесо не пробивал! Ну, не за десять – за пять, а тут на
ровной дороге, только сказал... Тьфу-тьфу-тьфу. – постучал
кулаком себя в лоб Саня. – А как ты узнал, что там Этот сидит?

– Ничего я не знал, это – совпадение.

– Красные шары – тоже совпадение!

– Он просто альбинос, болезнь такая: недостаток пигмента в организме
– ничего тут сверхъестественного нет, – говорил, как можно
убедительнее Андрей.

– А почему он рожу состроил? Нет, все равно, слишком много совпадений!

– Саша, бывает и не такое. Но мы всегда должны в своих выводах
руководствоваться разумом, даже если все вокруг начнет
проваливаться и противоречить нашим выводам. Это единственное на что
мы можем опереться, чтобы не попасться в расставленные Им
ловухи.

– Ну вот, опять – ловухи! – воскликнул в каком-то отчаянии Борисыч.
– Тебя не поймешь, когда ты серьезно, а когда шутишь. Так
было или нет?

– Было, но только не то, что ты думаешь.

– А что! что! – закричал Борисыч и ударил ладонями по рулю. – Что за
игрушки, блин! Кто это был!

– Ну не знаю я! – закричал и Андрей, и добавил уже спокойнее: –
Правда, не знаю – серьезно.

– Человек или нет?

– Скорее всего, человек.

Саня сидел с минуту молча, уставившись на дорогу, потом сказал:

– Ладно, поехали. – И они тронулись дальше.

Вскоре показались коровники с выбитыми окнами.

В деревне, куда они приехали, было две улицы, в центре ее виднелась
свежая, из темного кирпича церковь, с гранеными, зелеными
куполами.

– Лучше б дорогу сделали… – пробурчал Борисыч. Он выбрал улицу,
ведущую к храму, и поехал по ней.

Вдруг навстречу им попался человек в черной рясе.

– Тьфу ты – поп! А, все равно уже… – проговорил Борисыч обречено.

Они проехали еще немного и увидели второго, в таком же одеянии,
запрягавшего во дворе лошадь.

– Э, да тут как бы не монастырь, – сказал Борисыч. – Здесь мы навряд
ли что-нибудь соберем.

Путешественники остановились напротив магазина, на небольшой
площади: через дорогу зияли развалины бывшего клуба: на стене рядом
с пустым проемом двери еще сохранилась облезлая вывеска. Не
хватало также рам в окнах, двух простенков, а на крыше –
кровли; внутри из-под обвалившейся штукатурки выглядывала
деревянная арматура, висели провода и балки. Дальше улица
поворачивала направо, а прямо, в тупике, из-за высокого зеленого
забора сверкала свежими красками новенькая, как игрушка,
церковь. За ней по одну сторону поднимался березовый лес, а по
другую виднелись свежеоструганные стропила недостроенного
дома.

Борисыч распахнул настежь будку, залез внутрь и начал там что-то
двигать, переставлять (от его страхов не осталось и следа, это
снова был воротила малого бизнеса). Потом выставил ящик и на
нем придавил камнем кусок неровно оторванного картона с
ценами.

К нему подошел сначала один мужик, затем еще несколько. Расспросив,
в чем дело, каждый подался в свою сторону.

– Давай залазь – сейчас попрут, – крикнул Борисыч Андрею, который
разглядывал церковь. И действительно, не прошло и четверти
часа, как стали стекаться люди с сумками и мешками.

Сразу около задней двери образовалась толпа. Однако Борисыч не
спешил открывать торговлю. Он снова что-то начал переставлять и
двигать внутри, потом достал калькулятор, посчитал на нем,
открыл тетрадку, полистал ее (очередь терпеливо ждала),
наконец, тяжело вздохнул и сказал:

– Ну, давайте, что там у вас – только не все сразу! – прикрикнул
Борисыч на протянутые ему бутылки. – Вот сюда ставим, а я буду
смотреть, что возьму, а что нет. Берем только «чебурашку»,
«четушку», «водочную» и «ноль тридцать три», – закричал он
громко для всех. – Вот прейскурант цен перед вами.

– А что так дешево? – крикнул кто-то из очереди.

– Дешево! – изумился Борисыч такой наглости. – Иди сдай дороже! Если
найдешь, я у тебя по такой же цене возьму. – И коммерция
закипела.

В толпе Андрей заметил двух человек духовного звания: один
бородатый, в черной камилавке и в рясе, другой совсем мальчик, в
подряснике, с непокрытой головой, белокурый, похожий на девушку.
Они о чем-то беседовали между собой, поставив сумки на
землю.

– У вас тут что, монастырь? – спросил Андрей у облокотившегося о
порог будки мужика. Тот поднял руку и почесал под кепкой.

— Хотят исделать, а пока четыре брошенных дома отремонтировали и
живут в их, – сказал он, приподнимая украдкой из-под полы свою
сумочку. – Прими, а? У меня всего-то семь штучек.

– Не могу, видишь, начальник строгий, – сказал Андрей. – А ты в
очередь встань.

– Да не хочется из-за такой ерунды стоять, – улыбнулся конфузливо на
свое нахальство мужичок. – Может, все-таки примешь?

– Правда, не могу. И что, они прямо в деревне живут?

– Ну, живут. Архимандрит только рядом с церквой, а они все тут временно.

– Ну, давай приму, – сказал Андрей, сжалившись над мужиком. Пока он
отсчитывал ему деньги, в очереди произошло какое-то
движение, Андрей видел краем глаза, как высокая фигура подошла со
стороны клуба. И только когда раздался громоподобный пьяный
голос, он поднял взгляд:

– Что, иосифляне, послед греха пришли обменять на тридцать
серебряников! – Голос принадлежал жилистому, бородатому детине, с
опухшим от пьянства лицом, с больными, воспаленными, заплывшими
глазками, в какой-то рыжей от кирпичной пыли рясе,
обрезанной до бедер, в рваных спортивных штанах с лампасами; детина
был босиком. В черных, спутанных волосах было много седых
прядей и соломы. Несмотря на неприглядный вид и легкое
покачивание, в осанке его то и дело сквозила нарочитая величавость,
которая тут же сменялась шутовским вихлянием. Обращался он
к двум монахам, которые при его появлении сразу отошли в
сторону.

– Смотри: из-под минералки! – показал, раскрыв сумку, молодой
рясофорный монашек. – Отец настоятель лечится.

– Что, святая вода уже не помогает? А все потому что о похотях тела
заботится больше, чем о спасении души, – продолжал обличать
пьяный пророк. – Иноки, вашу мать! Постники, плотоубийцы!
Что прячетесь? Стыдно вам, онанисты?

– Бессовестный, ну, что ты к ним пристал – иди проспись лучше, –
вступилась за монахов какая-то женщина. Однако в толпе
послышался и смех:

– Правильно их, так – давай, Илюха!

Тот не обратил внимания ни на выпад против него, ни на поддержку и
продолжал ругать чернецов:

– Лучше бы с женами жили, чем по баням подглядывать. Лицемеры! Или
бога думаете обмануть? Дурак он, по-вашему, поверит иконкам
да постным рожам? Малакией согрешахом! – пропел он в нос
бархатистым басом на манер церковного пения. – Тьфу! Поганцы!
Игруны бородатые!

– Кто это? – спросил Андрей у мужика.

– Тоже ихний, расстриженный. Они его прогнали, а он не уходит, тут в
клубе живет, а ругает их почем зря! Третьеводни двух
монашков у бани застукали, подглядывали за женщинами, – вот он их
чихвостит теперь, – разговорился повеселевший мужичок.

– И что, они на него управу не найдут? – сказал Андрей, ловя
недовольный взгляд Борисыча.

– Так они ж сами его и прикармливают тут! – воскликнул мужичонка.

– Как так?

– А вот так!.. – качнул тот назидательно головой очень довольный,
что чем-то смог поразить заезжего. – Он же им всякие
предсказания делает. Пойдет напророчит – и все сбудется. Говорят, сам
архиерей велит его тут держать, и чтоб обо всем ему
докладали. Всё они ждут чего-то… Он же и дефолк предсказал, только
они его не послушали и много денег потеряли. А которые
послушали да долларов накупили, те инвестицию исделали…

– Ну что ты к ним привязался, – опять вступилась за монахов женщина.
– Живут себе люди и живут: не пьют, не воруют, никому не
мешают. Ты вон сам тверезым когда был?

– Я пью, жено, потому что мне видение было, до которого я три года
капли в рот не брал. – Расстрига расставил широко ноги.
Очередь начала огибать его полукругом. Сдавшие бутылки не
отходили, а терлись тут же.

– Жил я в то время у нашего архиерея, вроде как в услужении.
Понравился ему голос мой, как я в хоре соборном пою, а может и еще
что… – Он сделал неприличный жест, сунув руку под рясу, в
очереди раздался смех. – Да только не долго я там задержался.
Захожу раз в покой к владыке – он мне разрешил без стука
входить: то в подштанниках предстанет, а то и вовсе при мне
рателешится – я этому значения не придавал. И вот, братие,
захожу я к нему в спаленку без задней мысли – без задней!.. –
повторил он и приподнял сзади рясу, чем вызвал уже настоящий
гогот. – А там, хотите верьте, хотите нет, их
высокопреосвященство стоит раком, сзади здоровенный иеромонах пристроился,
вот такая рожа, и, знай, понужает святителя, тот же глазки
завел да постанывает – на обоих только кресты нательные. Не
сдержался я, братие: плюнул преосвященному прямо в харю. И
так нехорошо, знаете, плюнул: набрал соплю в рот да в самый
глаз харкнул. Через час где-то является ко мне делегация,
секретарь с первосвященниками, и говорят: это, мол, было
дьявольское наваждение – сон на яву, – так как тебя Сатана
охватывает. А раз ты одержим Нечистым, направляет тебя владыка в
этот говенный монастырь отбывать епитимью. – Он показал на
церковь и плюнул.

– Не лги! – вдруг крикнул сурово старший из монахов, выглядывая
из-за стоявших перед ним людей. – Что клевещешь на праведника.

– Ох, какое ты страшное, брат, слово молвил: не лги! Прямо пророк
Исаия. А может, ты сам у того праведника причащался?

– Ты зачем пришел? Все эти пакости рассказывать? Тут вон дети стоят
– зачем малых соблазняешь? – выступил вперед инок, указав на
стоявших в очереди детей. Последний довод, видимо,
подействовал на расстригу: он моргнул растерянно и потом, словно
вспомнив что-то, улыбнулся.

– А может, у меня тоже бутылочка есть. Может, я тоже бутылочку сдать
хочу, – сказал он, доставая из-за пазухи недопитую чекушку.
Тут же осушил ее одним глотком, не поморщившись.

– Пропустите его: пусть сдаст да идет с богом, – сказала та самая
женщина, что стыдила расстригу.

Очередь расступилась, и бывший монах приблизился к будке, уперся
рукой в порог, протянул бутылку:

– Прими у меня бутылочку, мытарь.

Борисыч оторвался от калькулятора – он переживал коммерческий подъем
– и весело, с хищной улыбкой спросил:

– Какой же я мытарь, дядька? Мытари деньги собирают, а я раздаю.

– Все равно ты мытарь. Ты и, давая, отымаешь – не можешь ты
раздавать… – сказал расстрига, вглядываясь в глубину будки.

В это время Андрей относил полный мешок и вернулся за новым. Он
встал как раз под дырой в крыше – и солнечный луч осветил его
голубым столбом с головы до ног. Расстрига смотрел на Андрея,
сдвинув брови, словно пораженный какой-то мыслью, и вдруг
отшатнулся в испуге.

– Вот он! – закричал он в исступлении. – Вот кто идет за мной! Ему
поклонитесь! – Взоры всех устремились к Андрею. Тот не понял,
на кого показывает расстрига, – оглянулся назад.

– Да это тоже мытарь… – заикнулся, было, рясофорный монашек.

– Вот кто идет огнем крестить! Сожжет солому огнем неугасимым!..
Прямыми сделайте стези его!.. – кричал расстрига, подняв руку с
бутылкой. Глаза его остекленели, изо рта летели брызги. Он
отступил от машины – люди, стоявшие вокруг, шарахнулись от
него.

– Ну, белая горячка началась, – сказал кто-то в толпе.

– Пророчествует – тише! – пророчествует, – зашипели другие.

Андрей, смущенный общим вниманием, соскочил вниз: все равно торговля
остановилась.

Однако оратор забыл о его существовании и вещал, потрясая бутылкой,
о том, что «царство тысячелетнее» уже приблизилось, так как
власти его здесь, и что скоро увидят они, как падает башня
вавилонская, воздвигнутая на костях, и что печи
Навуходоносора раскалены уже огнем…

– Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия!
Правда обитала в ней, а теперь – убийцы! – кричал, потрясая
бутылкой, сумасшедший пророк, его била не то похмельная, не то
священная дрожь. – Князья твои законопреступники и
сообщники воров; все они любят подарки, и гоняются за мздою; не
защищают сирот, и дело вдовы не доходит до них…

В это мгновение многие заметили, как из монастырских ворот вышли
трое в клобуках и направились к толпе на площади. Они подошли и
встали в стороне, один из них сделал знак монахам, стоявшим
в очереди, уходить. По наперсным крестам можно было
предположить, что это сам игумен с иеромонахами. Один из
сопровождавших указал на Андрея, и настоятель, румяный добродушный
старичок тот, что подавал знаки монахам, сощурившись, вгляделся
в него, слушая, что говорит чернявый очень характерный
иеромонах, с крючковатым носом и соколиными глазами.

Вдруг расстрига увидал подошедших и закричал страшным басом:

– А-а! Порождения ехиднины! Явились, медоточцы… – и тут же перешел в
шутовской тон, выгибаясь и показывая на них бутылкой. –
Воссели на троне пидоры одесную с лесбианами и друг дружке муде
чешут! Кадите в храме Диаволу: на уме только манда да жопа
епископская!.. – и сразу распрямился и пропел осипшим басом:
– Куртизаны, исчадье порока, за позор мой вы много ли
взяли? Вы погрязли в разврате глубоко, но не продам я честь
дочери моей!..

Видно было, что иеромонахи уговаривают настоятеля уйти, и уже повели
его, как вдруг расстрига крикнул: «Куда блудолизы?!» – и с
этими словами запустил в них бутылкой. Та, сверкнула,
крутясь в воздухе, и угодила чернявому монаху в голову – раздался
звонкий удар. Клобук слетел на землю. В толпе кто-то заржал.

Иеромонах схватился за висок и бросился к расстриге с шипением:

– Урою, гад!.. – Но тут же наткнулся на сиреневый кулак: казалось,
расстрига не ударил, а лишь выставил вперед руку. Чернец
свалился, как подкошенный, задрав вверх ноги в высоких ботинках
и женских колготках. Долгополая, черная фигура растянулась
на земле без движения. В толпе кто-то ахнул, а кто-то
наоборот хмыкнул, и пролетело: «А поп-то в бабских колготах».
Игумен хотел вернуться, чтобы помочь ему, но второй монах тянул
его в сторону церковной ограды. Расстрига же окрыленный
успехом, ничего не видя, ринулся за ними.

– Стой, Каиафа! Дай обращу на тебя руку мою! Зверем лютым явлюсь вам
повсюду… Дочь свою я теперь защищаю, за нее я готов жизнь
отдать! – взревел он так, что все, кто был рядом, кинулись в
разные стороны. У него, видимо, перемешались в голове
Писание и арии из опер. Настоятель и монах с перепугу
остановились. Неожиданно путь нападавшему преградил Андрей. Расстрига
размахнулся, чтобы ударить, но тот перехватил руку и,
выкрутив, заломил ее вверх, отчего буян согнулся пополам. Покраснев
еще больше, расстрига, процедил от натуги:

– Пусти… – и попытался вырваться.

– Ох, силен, – проговорил он, тяжело дыша. В это время монахи,
пришедшие сдавать бутылки, помогли высокому иноку подняться и
увели его вместе с настоятелем за церковный забор. Андрей
держал расстригу до тех пор, пока тот не перестал вырываться.

– Кто ты? – спросил расстрига, глядя снизу вверх.

– Человек, – ответил Андрей.

– Ой, ли?.. Пусти меня.

– Ты успокоился? Вот что, давай отсюда по-хорошему. – Майор отпустил
руку и направился в сторону будки, где Борисыч возобновил
прием бутылок. Запрыгнул внутрь и принялся помогать ему.
Расстрига продолжал стоять в стороне, сумрачно глядя на них,
потом повернулся и побрел прочь от машины.

Саня посматривал на Андрея с интересом, в его глазах читался вопрос.
Андрей и сам выглядел озадаченным. Когда последние бутылки
были сложены в мешок, к ним подошел монах из очереди, тот
самый, что спорил с расстригой.

– Отец Евгений просит вас отобедать с ним, – сказал он коротко и
стал в ожидании ответа.

– Это кто? игумен? – спросил Андрей и получил утвердительный кивок.
– Поблагодарите его, но нам пора…

– Ничего, – сказал Борисыч, – пообедать можно. – И, когда монах
отошел, проговорил в полголоса: – Когда еще монастырской еды
попробуешь, – и уже совсем весело добавил: – А видал, в чем
монах был, которого тот ненормальный срубил? Как бы нас того… в
ловуху там не заманили!

Когда они подъехали к церкви, монах уже успел дойти до ворот и
приглашающим жестом указал на калитку.

Внутри, за зеленым забором, их взорам предстала строительная
площадка. Кроме тех стропил, что они заметили с улицы, в глубине
ограды под крышу был выведен еще один кирпичный дом и два
начаты. Там виднелись кучи строительного мусора, поддоны с
кирпичом, работающий кран и бетономешалка. Крановщик был в
скуфейке. Ближе к воротам уже навели порядок: заасфальтировали
дорожки, посадили анютины глазки и поставили голубец с образом.

Вслед за монахом они прошли мимо церковного портала в готовый уже
дом. Тот стоял за церковью, в самом лесу, поэтому его не было
видно с улицы. Шум стройки почти не долетал сюда. Стая галок
сорвалась с колокольни в лес, березняк шумел от налетавшего
ветерка.

Внутри все было просто: дощатый пол, крашеный шкаф, в нем просфоры,
баночки с маслицем, дальше холодильник и березовые веники,
висевшие в кладовке. Сладко пахло баней, ладаном и кожей.
Провожатый открыл перед ними дверь, в комнате журчащий голос
мягко кому-то выговаривал:

– Говорил же я, не надевай ты, Христа ради, эти штуки: не ровен час
запнешься, и все узрят! Вот и узрели…

Из просторных сеней с образком над дверью они попали сразу в
столовую. За накрытым столом сидели все трое иеромонахов, без
клобуков, высокий инок был с перевязанной головой и распухшей
губой. Прислуживал им молодой послушник тот самый, что был в
очереди. Борисыч перекрестился на уставленный свечками
иконостас в углу. Второй иеромонах придвинул для вошедших два
стула.

– Присаживайтесь, пожалуйста, откушайте, чем бог послал, – пригласил
жестом сидевший на кожаном диванчике настоятель. Это его
певучий, исполненный самолюбования голос они слышали из сеней.
В зимней скуфейке с наушниками и подряснике он имел вид
добродушный, даже простецкий. И тут же заразительно засмеялся:
– Вы, конечно, уже и продолжили: «А бог в тот день послал…»
и так далее? Да ничего такого, к сожалению, нет. Супчик,
постный летний; грибки, собственноручно собранные... (Тут
господь дождичком благословил, так они на радостях повыскакивали.
Ходили мы с отцом Климентием после утрени по лесу и
дивились благодати божьей, а сейчас он сидит и не верит, что жив
остался – хотя… все к лучшему, все к лучшему…) Кашка
гречневая; морсик из костяники. Нынче успенки, уж не обессудьте, – и
серьезно продолжил, кивнув на заверения Андрея по поводу
постного: – Видели хулителя нашего? Очень вам благодарен, что
не попустили бесчинства над стариком. Эх, лучше бы не посылал
вас, родимые, на поругание. (Старик погладил по рукаву
молоденького прислужника, что забирал у него тарелку.) Экой беды
накликал, ай-яй-яй! Отец Клим, на что уж добрейшая душа, и
тот не сдержался – он, впрочем, один и пострадал. Как ему
теперь литургию служить? Сегодня тот все границы перешел,
такого еще не было. Терпели ради смирения нашего, но теперь сам
вижу, что надо его удалить…

– Говорят, он предсказания делает, – сказал Борисыч и взял у
молодого послушника тарелку с супом.

– Ну что вы! – всплеснул пухлыми ручками отец Евгений. – Не спорю,
откровения бывают, но они даются через святую жизнь, через
пост и пот молитвенный в выдающихся случаях. А тут?.. Ну, сами
посудите: что может предсказать алкоголик?

– Что он за человек, откуда? – спросил Андрей.

– Человек он расхристанный. История его, как писал еще один наш
хулитель граф Толстой, была самая простая и самая ужасная, –
усмехнулся настоятель усаживаясь поудобнее для рассказа. – Был
он прежде иноком в нашей обители. А еще раньше пел в оперном
театре, и как часто бывает с людьми этой профессии, пил
зело. Да и певцом был так себе, посредственным, хотя голос имел
сильный, и даже теперь не утратил, несмотря на
злоупотребления. Терпели его в театре, пока терпелось, а потом и
выгнали. Взяли его за голос в митрополичий хор. И знаете, уверовал
человек, пить перестал, принял постриг – произошло милостью
божией (он мелко перекрестился, и в дальнейшем при каждом
упоминании имени бога повторял знамение) воцерковление: вот
что живая вера творит. Все это тогда как благодать, на него
снизошедшую, восприняли. Дошло до нашего митрополита и тот им
заинтересовался – приблизил, рукоположил в иеродиаконы, стал
духовным отцом ему. Ну и надо сказать, был он тогда не так
одутловат, как теперь, вид имел импозантный, манеры
благородные, хотя, на мой взгляд, немного театральные. Характер же у
него всегда был неуживчивый. Мог брат Илья ни с того ни с
сего нахамить, наговорить дерзостей даже лицам высшего сана,
– по-видимому, близость к солнцу вредит таким людям. Вышла
какая-то некрасивая история с оскорблением им своего
духовника. То, что он рассказывает, чистейшая клевета, так как
архипастырь наш Паисий известен своей святой жизнью. Насколько я
знаю, все от зависти к новому певчему произошло, которого
приблизил высокопреосвященный: нахамил Илюша ему, после чего
оказался в нашей обители. А тогда тут даже церкви не было,
срубили часовенку, и братьев было человек десять да мы с отцом
Александром. (Настоятель указал на второго иеромонаха.) Но
не сменил брат Илья гнев на милость, не смирил в себе
гордость – ударился он в схиму и чтение, а если быть точным, в
начетничество. Такие обеты на себя наложил: и молчания, и
поста, и вериги носил. А все норовил в город ускакать: наберет
там книжек и запрется у себя в келье. Я же или по недосмотру,
а больше по неведению, вместо того, чтобы пресечь эти
поездки, попустительствовал им. Однако для иных голов чтение хуже
отравы: они и в Писании выищут такое, что хоть святых
выноси. Он же читал книги, вовсе схимнику не приличествующие,
светские: историю церкви, например, написанную людьми далекими
от нее. И вот втемяшилось ему в голову, что наша церковь
неистинная, что де иосифляне вытеснили веру христианскую на
Руси, то бишь, нестяжателей. И пошло-поехало. Стал он
обличительствовать, возомнил себя чуть ли не пророком, ушел от братии
в клуб жить, где и по сей день обретается. Нашу церковь
православную иначе как иосифлянской блудницей, прости господи,
уже и не называл. Съездил он в Оптину пустынь, не знаю, что
там было, но после этого схима кончилась, запил он снова:
говорил, что там тоже одни иосифляне и педерасты... –
Настоятель перекрестился и прошептал что-то про себя. – И стал
напраслину возводить на братию, не имея истинных поводов. Словом,
каменеет в грехе и все глубже погружается в геенну. Вот чем
заканчивается простое неповиновение старшему. Ну, что я вам
объясняю: вы как человек военный и так все прекрасно
понимаете. Все наши беды от сумятицы в головах, каждый мнит себя
умнее вышестоящего. Вон, в лицемерной Европе: там всяк сверчок
знай свой шесток. Это они только говорили, что у нас
тоталитаризм, чтобы Левиафана низринуть. Настоящий тоталитаризм
как раз там и был, только он в головах. У нас же в мозгах
разброд, поэтому и требовались внешние узы…

– Откуда вы знаете, что я военный? – Андрей с недоумением смотрел на
отца Евгения.

– Так… по выправке видно, – отвечал тот, не сморгнув. – Выправка,
она всегда скажется… А мы вот тут сидим и думаем, что же нам
теперь с хулителем нашим делать. Отец Клим уж совсем, было,
собрался на него в милицию писать. И я поддерживаю ради
спасения всего стада...

– И овцу надо искать! – возразил отец Александр. – А он же не овца,
не овца!..

– А вот отец Александр заступничает, добрая душа, – продолжал
игумен. – Я и сам понимаю, что по-христиански должны простить.
Однако боюсь, как бы до смертоубийства не дошло – силища в нем
немереная.

– То есть, вы его посадить хотите? – спросил Андрей, обращаясь к
отцу Климу.

– Хочу или не хочу – вам что за дело! – огрызнулся иеромонах.

Он мрачно вращал солонку в виде лотовой жены, превращающейся в
столп. У настоятеля испуганно расширились глаза. Повисла пауза.

– Вы тут, я вижу, строительство ведете… – проговорил Борисыч, чтобы
замять неловкость.

– Да!.. – подхватил настоятель. – Губернатор о спасении души
печется: кельи для братии, рухольная, трапезная, – все на его
пожертвования… Если есть желание, можете пройтись посмотреть.
Отец Клим у нас за прораба, это его любимое детище… Только,
боюсь, ему сегодня не до прогулок…

– Да нет… – испугался Борисыч, что его поведут осматривать стройку.
– Я к тому, что подъезда хорошего нет...

– А вы, наверное, с Кутерьминского тракта заехали? – ответил
настоятель. – Так к нам другую дорогу ведут, с Краснополянского.
Хотя до него от нас дальше, но до города ближе получается.

Борисыч стал расспрашивать про новую дорогу, и настоятель подробно
объяснил, как проехать.

– Все-таки как насчет: прощайте врагов своих? – спросил снова Андрей.

– Может, узилище ему на пользу пойдет: по меньшей мере, пить там
перестанет, – сказал добродушно отец Евгений.

– А вы сами были в тюрьме?.. – спросил Андрей сухо, но Борисыч
перебил его:

– Эта солонка не из Германии случайно? Я видел такие же, немецкие:
старички, старушки – солонки, перечницы.

– Нет, это наши умельцы делают.

– Надо же, – удивился Борисыч, – какое мастерство.

– У меня к вам просьба, отец Клим, не подавать на того безумного
заявление. В тюрьме он погибнет окончательно.

– А если здесь погибнет кто-нибудь невинный! – вдруг поднял свое
пылающее гневом лицо отец Клим. – От него житья нет! Братья на
рыбалку собрались, пошли на огороды червей накопать, – он
выдумал, что они там за женщинами в бане подглядывали. И вся
деревня теперь гогочет, а они из дому выйти не могут.

– И все-таки я вас очень прошу не подавать на него заявления: к чему
умножать зло, – проговорил Андрей. – Мы ведь не можем
знать, что с ним и с нами будет. Может быть, он увидит, что вы
его прощаете, и сам образумится…

– Вот и я о том же: неисповедимы пути господни – и завтра мы снова
обретем брата, – возбужденно заговорил отец Александр, на
девичьих щеках его выступил пятнистый румянец, глаза, на
выкате, заблестели, он сглотнул по-лягушачьи и моргнул: – Ах,
какая благостыня снизошла, – брат Клим, прости!

– Отец Александр у нас на вроде Алеши Карамазова: последнего злодея
готов простить, – засмеялся игумен. – Ну что, давайте
попытаем. А? Отец Климентий? Давайте еще раз попросим у господа
нашего терпения и поддержки – может, и вправду образумится, а?
Как считаешь, Клим?

– Я считаю: горбатого могила исправит, – проговорил тот, глядя в
стол. – Поступайте как знаете…

– Вот и хорошо – что все хорошо! – воскликнул отец Александр. – А я
все-таки завтра же навещу его в урочище. Это я уже решил, и
не отговаривайте уже! И снесу ему просвирку…

– Лучше вина ему снеси, – сказал отец Клим.

– И не вздумай отец Александр! – сказал с беспокойством настоятель.
– Я тебя туда не отпускаю. Вы что! На мне такая
ответственность – тогда лучше пусть его милиция забирает. Пиши
заявление, отец Клим!..

– Ну, нет, – сложил молитвенно отец Александр костистые пальцы,
глотая и моргая. – Такая благостыня, такая – не порочьте. Так
сейчас хорошо было, будто ангел пролетел. Не пойду я туда – я
и сам уже передумал: зачем я туда пойду?

– Ну, вот и ладушки, – проговорил, потирая ручки, настоятель. – Так
тому и быть: прощаем.

– Так вы обещаете, что этот случай не будет иметь последствий? –
спросил Андрей с недоумением.

– Достаточно одного простого уверения, – произнес со значением отец
Евгений. – Но только этот случай, если же безобразие
повториться… – он развел руками.

– А может, еще подам… – сказал вдруг сурово отец Клим. – Это мое
личное дело.

– Это он шутит, – проговорил игумен, покачав головой отцу Клементию.

– Ты же шутишь, Климушка? – испуганно замер отец Александр.

– Шучу…

– Спаситель наш совсем не ест, – воскликнул отец Александр радостно.
Клим поднял голову и как-то пронзительно посмотрел на него.

– Так ты… отец Александр, подложи грибков человеку, вот и будет есть
– поухаживай за ним. Или вы постное не едите? Как ваше
имя-отчество, запамятовал?..

Андрей назвался и добавил, что только постное и ест.

– Нет, крайности тоже не приветствуются, – продолжал разговорчивый
иерей. – Мяско в мясоед, а постному свой черед. Без животного
белка организм тоже не может полноценно существовать.
Недаром же и господь (он осенил себя крестом) дал нам животных в
пищу…

– Не мог господь дать – кто-то другой дал, – возразил Андрей, и у
отца Евгения опять расширились глаза.

– Кто дал? – вдруг резко спросил отец Клим, повернув снизу вверх голову.

– Дьявол…

– Господи-господи-господи! – перекрестился троекратно отец Александр.

– Точно! Я так и знал… – откинулся на спинку стула отец Клим.

– Ты что говоришь, брат! – вскочил Алеша Карамазов.

– Знал – что он скажет, – поправился Клим. – А кто тогда мир создал?

– Он же и создал, – ответил Андрей.

– Стоп-стоп-стоп, – прервал их отец Евгений, который уже давно ерзал
на диванчике. – Это – ересь, и ересь древняя, она давно
известна и осуждена – ничего тут нового нет.

– Почему-то всегда, чтобы опровергнуть истину, утверждают, будто она
не нова, – усмехнулся Андрей. – Вот вы верите в благого
бога – как же тогда объясняете такое количество зла в мире?

– Вы о теодицее спрашиваете?

– Не знаю, как это называется.

– Двояко объясняем, – посерьезнел отец Евгений. – С одной стороны,
зло проистекает от внутреннего несовершенства природы нашей,
с другой, нас соблазняет Сатана, насылая искушения,
помрачения и наваждения. А так же ложные учения.

– Вроде моего? – усмехнулся истончившимися, бледными губами Андрей.
– Как-то не убедительно: Создатель совершенен – а создание
несовершенно!

– Все дело в свободе выбора… – начал было архимандрит, но тут в
разговор ворвался отец Александр:

– А вы сердцем прислушайте – сердцем, зачем – умом!..

– Зачем тогда – ум? – возразил Андрей.

– Чтоб видней сердцу было, – разъяснил настоятель. – Ум это – очки
сердца.

– Если нечистый создал, – отец Александр перекрестился, – откуда же
тогда благостыня?

– Я думаю, что добро в мире существует не благодаря, а вопреки
Создателю, – сказал Андрей.

– Как же вас Сатана-то охватывает! – покачал сокрушенно головой отец
Евгений. – Боюсь, вы глубоко заблуждаетесь на счет многих
оснований…

– Меня – охватывает? – рассмеялся Андрей. – А вы и в церкви в
колготках служите?..

Отец Клим зажал солонку в кулак. Он так и пожирал глазами гостя.
Игумен сделал ему едва заметный знак, и тот отвел взгляд.

– Возможно, вас что-то в облачении отца Климентия смутило? –
произнес он сурово. – Так это от варикоза вен по предписанию врача
он носит.

– Извините, – искренне пожалел о своей вспышке Андрей.

– Ничего, мы любому уничижению рады, – продолжал холодно игумен. – А
вы горды весьма, – И обратился к Борисычу. – Вы, значит,
такого же учения придерживаетесь?

– Нет – джайнизма, – ответил тот скороговоркой, стараясь поскорее
доесть пирог с крыжовником, потому что чувствовал, что
застолье близится к завершению.

– Это я даже не знаю, что за зверь такой? – сказал ледяным тоном
отец Евгений.

– Это не зверь, а учение – древнее вашего, – ответил Саня,
обидевшись за джайнов.

– Ну что древнее не значит истиннее, – сказал как бы вскользь
настоятель, приподнимаясь. – Ну, будем прощаться. Да не получилось
у нас разговора, а жаль.

– Но вы же гордитесь тем, что ваша вера древнее католической, –
сказал Андрей, вставая. Все были уже на ногах.

– Не тем, что древнее, а что ближе к Спасителю и от него воспринята,
а не от какого-то Джайны.

– Я надеюсь, наш спор не будет иметь последствий для расстриги? –
спросил Андрей.

– Для кого? – не понял отец Евгений.

– Для хулителя.

– Нет, конечно.

Борисыч хотел еще что-то возразить, но не нашел, что сказать. Они
сухо простились, и игумен сказал послушнику проводить гостей.

Когда они вышли за ворота, то увидели стоявшего рядом с машиной расстригу.

– Ну, час от часу не легче! – воскликнул Борисыч.

– Этот не опасный, – сказал Андрей. – А ты что это, креститься
начал, когда вошел?

– Да как-то само собой получилось, как увидел столько икон в углу, и
попов этих…

При виде выходивших из калитки двух друзей расстрига, пошел им
навстречу. Они остановились.

– Скажи только: кто ты? – спросил бывший монах.

– Я бы и сам хотел знать: кто я. А ты знаешь: кто ты? – ответил
вопросом на вопрос Андрей.

– Нет.

– Вот и я не знаю. Затем и еду, чтоб узнать. И ты уходи отсюда:
съедят тебя попы, несмотря на пост.

– Нет. Я пока вертеп этот содомитский не разрушу, никуда не уйду.

– Ну, смотри. Только больше рукам воли не давай – посадят.

– Хорошо, – улыбнулся смущенно расстрига.

– Как тебя зовут-то? – спросил Андрей, залезая в машину.

– Илья.

– А правда, Илья, тут дорога есть вокруг монастыря – на профиль
выходит? – спросил Борисыч уже из кабины.

– Вон, между двух берез, одна переломлена, – ее отсюда видать. Лесом
поезжайте, – и расстрига подробно рассказал, как они должны
ехать, чтобы не сбиться с пути.

– Не хочу я по той дороге возвращаться, – объяснил Саня Андрею,
когда они уже въезжали в лес. – Дурная примета, – он подмигнул,
как бы смеясь над собственным суеверием. Андрей только
качнул головой, не то соглашаясь, не то, чтобы отделаться и не
отвечать.

– Я что-то вообще уже ничего не понимаю, – начал Борисыч, пока они
ехали лесом.

– Я думаю, что, когда ты ничего не понимаешь, то ближе к истине, чем
когда ты понимаешь все. На дорогу смотри, – указал Андрей
на дерево прямо по курсу – Борисыч вырулил и сказал:

– Вижу. – Потом помолчал и спросил: – А что тот повернутый нес про
солому – и что ты идешь огнем крестить?

Андрей посмотрел на него и рассмеялся:

– Ты же сам сказал, что он повернутый: мало ли что сумасшедшему взбредет.

– Однако попы к нему прислушиваются, хоть и говорят, что он того...
Ладно, – продолжал допрос Борисыч. – Так что получается, они
в своей церкви… кому поклоняются?

– Большинство все-таки – человеку, именем которого она и названа. Ну
а те, которые в колготках, – богу.

– Вот! Он прав оказался: педики там одни! – застучал кулаком по рулю
Борисыч.

– Может, у него на самом деле ноги больные. Хотя, действительно, не
всегда истина произносится людьми приличными, чисто одетыми
и образованными – чаще как раз наоборот. А настоятель не так
прост, как кажется. Я думаю, сегодня же о нас будет
доложено в синедрион.

Так они ехали, беседуя, по пятнистой от вечернего солнца дороге
довольно долго, при чем Андрей отвечал на все вопросы уклончиво,
не выходя из задумчивости, так что Борисыч в конце концов
воскликнул:

– Ты как Махатман: ничего от тебя не добьешься: тоже все загадками
говоришь.

– Он говорил загадками, чтобы казаться значительнее, а я говорю так,
потому что сам не все понимаю. Где же обещанный профиль?

– Попы, наверно, специально отправили нас по этой дороге, – сказал
Борисыч с каким-то мрачным весельем.

– Мы ту развилку, про которую Илья говорил, наверно, проехали. Надо
возвращаться, – сказал Андрей.

– Да ладно, дорожка хорошая – куда-нибудь выведет.

– Смотри: ты командир, – согласился Андрей.

– Какая засуха в этом году: все горит. С утра дождик обещал – и
снова жарит, – посетовал Борисыч.

– Ты прямо, как хлебороб, переживаешь.

Вокруг них летел веселый березово-солнечный калейдоскоп: рябые
стволы, зелень, бурелом, ослепительные вспышки. Было радостно
смотреть, как приближаются опоясанные слепящим огнем березы:
становилось легко и покойно. Как будто это не березы летели им
навстречу, а то простое, ясное детское состояние, в котором
все было навсегда, неизменно и понятно. И вдруг все
проносилось мимо…

Большой лес кончился, они миновали несколько перелесков, разделенных
лугами, и выехали к песчаному карьеру, откуда монахи,
очевидно, брали песок для строительства. Дальше дороги не было.

– Тьфу! – плюнул Саня в сердцах. – Придется возвращаться.

– Бес водит, – сказал Андрей.

– Сейчас наговоришь! – предупредил Борисыч.

Поехали назад той же дорогой, и, когда начался большой лес,
повернули на развилке в сторону предполагаемого профиля. Однако
опять выехали в поля, заросшие сорняками, – лесная дорога
превратилась в полевую, а на профиль не было и намека. Над
деревьями повис малиновый диск.

На подъезде к лесу они попали в синюю уже, сумеречную, длинную тень.

– Ну, давай проедем этот лесок – если нет ничего, будем ночевать в
поле, а то еще больше заблудимся, – предложил Борисыч.

Лес оказался небольшим, но за ним опять были заглохшие поля. Выехав
на открытое место, они не увидели солнца: из-за дальнего
леса золотилась его корона. Съехали с дороги на луг, со
свежескошенными, уже высохшими, голубыми стогами. Борисыч заглушил
двигатель, выпрыгнул из кабины на стерню и потянулся: эх,
красота. Из-под ног полетели в разные стороны крестики
кузнечиков.

– Сейчас по югу области саранча идет – страшное дело! Машины на
трассе глохнут: она радиатор забивает, и мотор греется, – сказал
Саня.

– Ну, это не саранча, – посмотрел Андрей себе под ноги, – саранча
крупнее.

– Вроде недалеко от города, а такая глушь, – сказал Борисыч. Он
предложил спать в будке на мешках, но Андрей сказал, что
останется в кабине:

– У тебя там дыра в крыше, комары налетят – дыру-то можно было заделать.

– Ладно, ночь в кабине перекантуемся, – Борисыч достал из будки
бутылку водки, помятый чайник, треногу и паяльную лампу. На ней
они быстро вскипятили воду и сели с парящими кружками в
колкий стог так, чтобы было видно закат и чтобы любоваться
открывающимся видом. Небо снова покрылось облаками, они были
нежно-розовыми, золотистыми, багровыми. Путешественники вдыхали
запах сена, теплый ветерок обдувал их разгоряченные лица.

– Хорошо, – попивал чаек разомлевший Борисыч и затягивался тут же
сигаретой. – Если все это создал… нечистый – откуда тогда
красота в природе? – спросил он у Андрея.

– Почему декорация кровавой драмы не может быть красивой? Как раз
это соответствует его замыслу расставить кругом капканы…

– Ловухи, – поправил Борисыч.

– Да, – усмехнулся Андрей. – А какая ловуха без приманки?

– Нет, но почему тогда на природе хорошие мысли в голову лезут? И не
тянет никуда. А в городе вроде есть, чем заняться, – а
настроение поганое, пока не вмажешь.

– Да нет, и на природе бывает тоска зеленая. И сама эта красота
тогда кажется какой-то враждебной и холодной. Только это не
кажется – так оно и есть на самом деле, а кажется как раз
противоположное.

Борисыч лишь пожал плечами.

Он не мог заснуть в эту ночь: у него не шли из головы события
прошедшего дня. Рядом, привалившись к двери, всхрапывал Андрей. А,
в общем, он прав, думал Саня, каких только совпадений не
бывает в жизни. Может быть, все необычное и есть результат
совпадений. Нет никаких чудес, а лишь одни совпадения, принятые
легковерными людьми за чудо. Но он-то, Саня, не таков –
нет: его на мякине не проведешь…

В целом, он был доволен первым днем поездки: то, что случилось
неприятного было далеко от действительности, а вот «пушнина» в
мешках самая, что ни на есть реальная. Хорошо, конечно,
поговорить о чем-нибудь возвышенном, особенно за бутылочкой, но
заметной роли все эти явления в жизни не играют. Это он знал
на примере гуру и его окружения. Ох, каких только умников он
не перевидал там за год! И каждый говорил о духовности, о
сверхчувственном, об «иррациональном зерне», но урвать в
материальном мире все были не дураки. А иной и ближнего бортонуть
из-за денег не брезговал. Уж он-то их всех видел
насквозь!.. Саня вылил в складной стаканчик остатки водки, выпил и в
приподнятом настроении – хоть слегка и взгрустнулось по
поводу опустевшей бутылки, – вылез из кабины. Стараясь не хлопать
дверью, прикрыл ее от комаров, закурил. Ночь была темная,
хоть глаз коли, и теплая, с ласковым ветерком, овевавшим
горящее лицо. Он пошел в сторону дороги, продолжая размышлять о
превратностях самсары, мысли эти были скорее приятными, чем
горькими. И попы такие же мелочные, как эзотерики, думал
Борисыч. Какой он проницательный, как он всю эту подноготную
превзошел, всю ничтожность и суетность людскую постиг. Для
Борисыча всякое познание было сродни приобретению, он словно
начинал владеть предметом знания. Сейчас он мысленно парил над
человечеством.

Вот перестала шуршать под ногам отава, он вышел на убитое полотно
проселка. За дорогой вставали черной стеной кусты, он взглянул
туда – и похолодел: из их черноты прямо на него уставились
два горящих, красных глаза…

Саня почувствовал, как у него волосы зашевелились на голове. Он
перекрестился и сказал дрожащим басом:

– Отойди от меня Сатана! Именем господа нашего Иисуса Христа прошу!
– составил крестом пальцы, стал отступать спиной к машине.
Вдруг споткнулся, чуть не упал, и опрометью бросился прочь от
дороги.

Заскочил в кабину, включил фары, стал крутить ключ зажигания: мотор
не заводился, даже стартер не вращался. Тут он понял, что
это конец: как в фильме ужасов, все сразу начало отказывать.

Андрей спросил сонным голосом, что случилось.

– Машина не заводится! – воскликнул Борисыч.

– В чем дело? – Андрей окончательно проснулся и включил свет в кабине.

– Здесь… там! – указал на освещенные фарами кусты Саня и прошептал:
– Красные глаза… Он следит за нами!

Андрей нахмурился.

– Ты ключ в лампочку индикатора воткнул, – сказал он и выпрыгнул из
машины – в эту же секунду она завелась.

– Залазь скорей! – крикнул Саня, в его голосе послышалось нетерпение.

– Да стой ты, не паникуй! – Все же при свете фар было уже не так
страшно. Борисыч тоже спрыгнул на землю, но двигатель не
заглушил.

– Ну и где они? – спросил Андрей, вглядываясь в кусты. – Ну-ка,
выключи свет.

Саня нехотя повиновался, сразу навалился непроницаемый мрак.

– Нет никого. Где ты их увидал?

– Конечно, Он уже свалил, – сказал Борисыч. – Так и бывает обычно:
один видит, а другой нет, а потом все начинается…

– Насмотришься всякой чуши, потом шарахаешься от собственной тени.
Ну, пойдем сходим. – Однако идти Саня наотрез отказался.
Андрей дошел до дороги, походил по ней взад-вперед, но ничего
подозрительного не заметил. Все тонуло во тьме: ни проблеска,
ни огонька вокруг, кроме освещенной кабины: Борисыч снова
включил свет, как только остался один.

– Может, ты чьи-то фары вдалеке принял за глаза, – сказал Андрей,
вернувшись к машине. – Зачем Ему за нами следить, если Он
всюду?

– Ты знаешь, как утешить, – сказал с мрачной усмешкой Борисыч,
выбросил окурок и тут же снова закурил. – Ты как хочешь, а я еду
в город. Прямо сейчас. Ну, их, к херам собачьим, эти
бутылки…

– Погоди, не сходи с ума! Мы сейчас отсюда не выберемся, давай до
утра подождем, – убеждал его Андрей.

– Тогда переедем на другое место.

– Какой смысл менять место, если Он везде… Да это и не Он был, тебе
просто померещилось. – Андрею с трудом удалось уговорить
Борисыча не трогаться с места, а дождаться, когда рассветет:
утро вечера мудренее.

«Ну, нет, – думал про себя Борисыч, – завтра же возвращаемся в город
– и чау-какау: больше я с тобой никуда не поеду!»

(Продолжение следует)